Константин Седых - Отчий край

• Название: Отчий край
• Автор: Константин Седых
• Издательство: Вече
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2006

Роман «Отчий край» Константина Седых тематически продолжает его известный роман «Даурия». В нем изображаются события последних лет Гражданской войны: изгнание белогвардейцев и интервентов из Забайкалья и с Дальнего Востока, воссоединение Дальневосточной республики с Россией, возвращение партизан к мирной жизни, их работа по укреплению советского строя.

Многие герои «Даурии» перешли в роман «Отчий край». Наряду с ними действуют и новые персонажи: большевики Блюхер и Постышев и народный герой Монголии Сухэ-Батор.

---

Белокопытов разрядил карабин и протянул его Ермошке:

– На, держи, да не балуйся больше. Надоело мне твоей нянькой быть.

В это время третий конвоир, худощавый и веснушчатый парень в зеленых плисовых штанах, вдруг страшным голосом закричал:

– Глядите, глядите! Что это за птица такая летит?

Словно по команде, все глянули в ту сторону, куда указывал он своей нагайкой. Там, отчаянно треща, летел чуть повыше сопок похожий на стрекозу аэроплан. Покачиваясь, взблескивая пропеллером, приближался он к дороге немного в стороне от них.

– Это ероплан! Сейчас нас угостит! – завопил Ермошка.

– Сворачивай в лес! – приказал он вознице. – Живо! – И не дожидаясь, когда телега свернет с дороги, огрел коня нагайкой и помчался через неширокую полянку в лес. За ним последовали и оба других конвоира.

Ганька и Гошка заметались в телеге, пытаясь развязать себя. Вместо того, чтобы поскорей свернуть с дороги, хромой возница спрыгнул с облучка, выругался и схватил под уздцы свою кобылицу. Поглядывая на пересекающий дорогу аэроплан, он щурился с веселой хитринкой в глазах.

– Да развяжи ты нас, дядя! – взмолился Гошка. – Спустит он бомбу, и поминай как звали…

– Не спустит! – оскалился возница. – Сидите себе на здоровье. Он уже дорогу перелетел. Он нас, может, и не заметил вовсе. Да и не будет он зря бомбы переводить. В Богдать торопится, там вот наделает переполоху…

Видя, что аэроплан удаляется, ребята успокоились. Немудрящий с виду возница сразу стал в их глазах героем. Глядя на него с одобрением, Гошка спросил:

– Откуда ты все знаешь, товарищ?

– А отчего же не знать? – отозвался самодовольным тенорком возница. – У меня за плечами, слава богу, четыре года германской войны. Я там на эти аэропланы насмотрелся. Знаю, когда их надо бояться… Да что толковать об этом. Вы мне лучше скажите – туда вас везут, куда надо?

– Туда, туда! – заулыбался Гошка. – Идем мы с донесением в партизанский штаб. Старший зря над нами куражится. Ему еще за это попадет.

– Пожалуюсь я дяде, так его отучат кулаками махать, – сказал Ганька, ощупывая распухшие губы.

– А кто твой дядя?

– Улыбин Василий Андреевич.

– Знаю, знаю такого. Видал его, когда партизаны весной вниз по Аргуни отступали. Дядя у тебя – дай бог каждому. Молодец!.. А только ты, товарищок, зря на себе шкуру дерешь. Этот Ермошка человек заполошный. Ушибленный какой-то. Не стоит его распекать. Из-за угла убить может.

– Не шибко я его испугался. Видали мы таких… Небось, напустил в штаны, как аэроплан увидел.

– А ты сам-то не напустил? – рассмеялся возница. – С непривычки оно, паря, хоть кто испугается. Раньше такие пташки здесь не летали, у Семенова их не было. Видно, правду говорят, что японцы из степей на Богдать идут. С этими шутки плохие. Воевать они умеют. Туго партизанам придется.

– Отчего это, дядя, ты не в партизанах? Бывший фронтовик, а живешь дома.

– Куда мне с хромой ногой. Покалечил мне ее германец в Пинских болотах. Только, по всему видать, дома я недолго насижу. Одними нарядами в подводы замучили. Придется, должно, к красным подаваться. При японцах дома можно в один момент голову потерять.

Конвоиры вернулись из леса растерянные и пристыженные. Белокопытов виновато посмеивался, Ермошка сердито молчал.

– В штанах-то сухо? – спросил его Ганька. – Никак я не думал, что ты этажерки с крыльями испугаешься.

– Ладно, сначала нос утри, сопляк! – огрызнулся он и вдруг накинулся на возницу: – Почему моего приказа не выполнил? Почему в лес не свернул?

– Жалко было телегу о пеньки ломать. Я ведь видел, что аэроплан в стороне летит. Чего же от него было бегать? Это уж вы, необстрелянные, бегайте, а мне не пристало…

– Это почему же? Ты что, Козьма Крючков? Море тебе по колено?

– Нет, я не Крючков. Я русский солдат, в семи ступах толченый, в семи кипятках вареный. Ты еще у мамки титьку сосал, а я уже в окопах вшей кормил.

– Ну, расхвастался! Фронтовик, а дома сидишь, – закипятился Ермошка и скомандовал конвоирам: – Развяжите этих обормотов. Будь они не связанные, вперед бы нашего в лес драпанули. А теперь сидят и героев из себя корчат, зубы скалят. Зря ты, Белокопытов, не дал мне шлепнуть их вместе с возницей, чтобы не задавались.

– Не бесись, Ермолай, не бесись! – начал уговаривать его возница. – Никто над тобой не смеется. А на ребят, если ты не псих, зря несешь. Ты Улыбина знаешь?

– Какого Улыбина? Журавлевского помощника или командира сотни?

– Василия Андреевича.

– Его любой партизан знает. А к чему ты об этом спрашиваешь?

– К тому, что вот этот парень, – показал возница на Ганьку, – его родной племяш.

– Вот так пирог с начинкой! – обескураженно свистнул Ермошка. – Выходит, ты брат нашего командира сотни? Чего же ты сразу не сказал об этом?

– А ты нас шибко слушал? – напустился на него Ганька. – Ты нам рта раскрыть не давал. Задавался как самая последняя сволочь.

– Ну, что говорил я тебе? – сказал Ермошке Белокопытов. – Придется теперь ответ держать.

– Да, нехорошо получилось! – зачесал Ермошка в затылке. – Выходит, зря ты зуботычину скушал. Ты будь добр, послушай, что я тебе скажу. Дай мне три раза по морде и помиримся.

– Рук о тебя марать не хочу. Я лучше обо всем расскажу Роману.

– Значит, жаловаться решил? Ну и жалуйся, черт с тобой! Только ничего мне и Роман не сделает. Дальше передовой все равно не отправят.

– Это как сказать! – ухмыльнулся Гошка. – Могут из партизан прогнать. Могут и расстрелять, если это не первая провинность. Весной одного такого перед строем полка в Орловской расхлопали за то, что любил к девкам под подол заглядывать, наганом в зубы тыкать. Наверно, сам про тот случай знаешь?

– Знаю! – признался Ермошка. – Только я не из тех, кого расстреливают. Я сам расстреливаю.

– Нашел чем хвастаться, – сказал осуждающе Белокопытов. – Думаешь, если приговоренных рубишь, так тебе все сходить будет? Нет, провинишься, и тебя не помилуем. Постановим всей сотней – и пойдешь в расход.

Ермошка приуныл. Потом неожиданно обратился к Ганьке:

– Слушай, тебе мой карабин нравится? Таких у нас три на всю сотню. Если согласишься на мировую, твой будет. По рукам, что ли?

Такое предложение Ганьке пришлось по душе. Карабин был совсем новенький, с хорошо отполированным прикладом и вороненым стволом. Ганька давно мечтал о таком великолепном ружье. Но слишком свежа была обида на Ермошку, унизившего его зуботычиной.

– Соглашайся! – шепнул ему Гошка.

– Не отказывайся, паря, бери! – подмигнул возница.

Но Ганька не согласился. Он готов был на что угодно, чтобы только не дать своего согласия.

Раздосадованный его отказом, Ермошка долго молчал. Потом криво усмехнулся и сообщил:

– Уйду я из сотни Романа. Поищу себе нового командира. Совесть – хотя она и не дым, а глаза ест…

В Богдать приехали в полдень. Это была большая, с добротными домами и обширными усадьбами станица. Со всех сторон окружили ее высокие лесистые горы. Японский летчик сбросил в самом центре станицы три небольшие бомбы. У воронок, вырытых бомбами около церкви на площади, толпились партизаны и местные жители. Тут же валялись убитые лошади в хомутах и седлах, лежала опрокинутая телега с мешками печеного хлеба. Налетающий порывами ветер гонял по площади целую тучу белых и пестрых куриных перьев. Одна бомба угодила прямо в большую стаю чьих-то кур, клевавших просыпанный на дороге овес.

Партизанский штаб помещался в доме бежавшего к семеновцам попа. Над штабом развевался кумачовый флаг с вышитыми золотом серпом и молотом. На просторном дворе стояли оседланные кони, толпились бойцы. У высокого крашеного крыльца отдавал какие-то распоряжения садящемуся на коня ординарцу адъютант Журавлева. Это был чубатый и рослый казак в красных сапогах и малинового сукна галифе, при шашке и маузере.

– Товарищ Апрелков! – обратился к нему Ермошка. – Я тут ребят привез. У них донесение к самому Журавлеву. Давай принимай их у меня.

– Откуда, хлопцы, пожаловали? – спросил Апрелков подошедших к крыльцу Ганьку и Гошку.

– Мы из-за границы, с донесением от Димова.

– Где ваше донесение? Давайте его сюда.

– Его не отдать. Оно у нас в голове, а не в пакете.

– Тогда обождите минутку. Сейчас доложу о вас. Как ваши фамилии?

– Улыбин и Пляскин.

– Хорошо! – И, гремя шашкой по ступеням крыльца, Апрелков ушел в дом. Вернувшись назад, пригласил:

– Давайте к Павлу Николаевичу.

Журавлев встретил ребят в большой светлой комнате с цветами на подоконниках, с тюлевыми шторами на окнах, с красной дорожкой на полу. Он был в темно-синих бриджах с кожаными леями и сером суконном френче с накладными карманами. Широколицый и лобастый, с редкими, аккуратно зачесанными назад волосами, он выглядел старше своих тридцати шести лет. Журавлев был не один. У письменного стола сидел плотный и коренастый военный в суконной гимнастерке с планшеткой на коленях и карандашом в руках.