Людмил Стоянов - Избранная проза

• Название: Избранная проза
• Автор: Людмил Стоянов
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1970

Людмил Стоянов — один из крупнейших современных болгарских писателей, академик, народный деятель культуры, Герой Социалистического Труда. Литературная и общественная деятельность Л. Стоянова необыкновенно многосторонняя: он известен как поэт, прозаик, драматург, публицист; в 30-е годы большую роль играла его антифашистская деятельность и пропаганда советской культуры; в наши дни Л. Стоянов — один из активнейших борцов за мир.

Повести и рассказы Л. Стоянова, включенные в настоящий сборник, принадлежат к наиболее заметным достижениям творчества писателя-реалиста.

---

— Неужели не нашлось никого другого, чтобы гибнуть в тех диких краях?

— Что поделаешь — долг перед отечеством, как говорится…

— Ведь ты же архитектор, почему тебя не взяли хотя бы в саперы… Черт возьми, без смеха смотреть невозможно… Извини, но в этом одеянии у тебя такой жеваный вид! Ха-ха-ха-ха! Послушай, надо повидаться. Приходи, мы по-прежнему собираемся в кафе «Болгария», обсуждаем события. Там все братья-писатели, играем в таблу, шахматы и проливаем свет на политику…

— Значит, все по-старому?

— Да.

— Все здоровы?

— Дураков нет, чтоб позволить распороть себе брюхо ни за что ни про что…

— То есть как?.. А отечество… долг…

— Я хотел сказать, берегут свою жизнь для более благородных целей — для искусства… Одни сражаются винтовками, другие — пером… Вот я, например, — скоро выходит моя новая книга, в которой я воспел героев — наших солдат.

— Как она называется?

— Что?

— Да книга.

— «Терновый венец».

— Постараюсь купить.

— Непременно. Ты найдешь в ней объяснение многому: войне, подвигу, самопожертвованию…

— Не сомневаюсь.

— Но мы еще об этом поговорим. Ты куда?

— В сад.

— Тогда до свидания. Приходи непременно.

— До свидания.

Он уходит, а я с завистью смотрю ему вслед.

Широкая улица остается за моей спиной — чистая, светлая, пестрая, с острыми башенками зданий и огненно-красными облаками на западе, где гаснет вечернее солнце. Человеческий поток здесь редеет, растекаясь по аллеям.

Деревья и цветы навевают на меня грусть. Хочется быть среди людей, слышать их шаги, ощущать взгляды, улыбки.

Рядом со мной на скамейку садятся двое пожилых мужчин. Я невольно слышу обрывок их разговора.

— Ну, а потом? Кто же взял подряд?

— Разумеется, барон Гендович. Он и поставил ту гниль, из-за которой померзла наша армия…

— Чудеса! Неужели нет тюрем для таких воров, черт возьми!

— Тюрем? Ха-ха-ха! Он еще орден получит, помяните мое слово.

Я шел сюда с определенной целью, но не достиг ее. Прогулка утомила меня. Назад иду мимо собора Александра Невского по Регентской улице. Не могу я ослушаться генерала — так глубоко въелась в меня военная дисциплина. Генерал! Это непостижимое громоподобное слово повергает в трепет все воинские чины — до ефрейтора включительно. Не имеет значения, что он с трудом подписывается: грамотность — не генеральская добродетель. Не страшны генералы только нам, рядовым, — слишком велика дистанция между нами. Но страх перед начальством — во всей его иерархии — передался и нам. «Генерал прибывает» — это значит, что оживает и вступает в действие весь дисциплинарный устав до последнего параграфа. Это слово обладает магической силой, которой подчиняюсь и я, хотя и возвращаюсь не по улице Аксакова, как приказал генерал, а по Регентской.

В здании университета тишина — вот сейчас оттуда повалит молодежь… и она тоже… Ах нет — я вдруг вспоминаю, что теперь каникулы и университет закрыт… До чего стал несообразителен…

— Эй, не зевай, под автомобиль попадешь! — слышу я окрик городового.

Из ворот дворца медленно выезжает автомобиль с царской особой. Вид мой, должно быть, столь необычен, что царь долго смотрит на меня, и рука его медленно тянется к козырьку. Я тоже козыряю…

Неспешно прогуливаюсь по тротуару под высокими темными акациями.

Мимо движется похоронная процессия; никто не провожает покойника, если не считать взвода солдат, которые следуют за гробом по долгу службы, чтобы произвести залп, когда гроб начнут опускать в могилу.

Низший чин, умерший в каком-нибудь госпитале, — кто знает, из какого он глухого села… Через две-три недели общинный служитель принесет домашним узелок с вещами и небрежно бросит его.

— От вашего сына, мамаша… вот, получайте…

Акации темнеют все больше. Решительно махнув рукой, я поворачиваюсь и шагаю к вокзалу.

3

У церкви святого Краля огромные толпы народа. Звонят в колокола. Торжественное настроение. Митинг, наверное, или манифестация по случаю заключения мира.

Нет — панихида по погибшим. Те, что спасли свои шкуры, молят бога упокоить души тех, кто уже лежит в земле. Один за другим прибывают министры, дипломаты, высшие чиновники, журналисты. Отдельной группой стоят генералы и другие воинские чины; они полны чувства собственного достоинства, недвижимы, словно изваяния.

Как много знакомых! Да ведь я знаю этих людей, видел не раз, слушал их речи о «братьях по ту сторону Рилы и Родопов»… Может, им по штату положено проповедовать патриотизм, самопожертвование — нужны, поди, и такие люди… Среди них немало молодых, крепких, атлетически сложенных, которые, однако, понятия не имеют, что такое ранец, ремень винтовки, снег, грязь, голод и вши… Нет, они не могут даже представить себе такого унижения, их деятельность куда важнее, и поэтому совесть у них спокойна, более того, они горды тем, что достойно выполнили свой долг.

Кто бы что ни говорил, а мир устроен отлично.

Оратор продолжает разглагольствовать своим тоненьким голоском, переходящим в фальцет:

— Да, опечаленные сограждане, настали дни великого горя. После стольких славных побед, удививших мир, нас заставляют вновь вернуться к старым границам. Люле-Бургас, Одрин, Чаталджа — эти, говоря словами народного поэта, «величественные даты», неужто останутся они лишь пустыми звуками? При одной мысли об этом кровь стынет в жилах… Наши герои, дорогие сыны народа, достойно исполнили свой долг…

Чувствую, как у меня по спине забегали мурашки, а к горлу подступил комок. Обращаюсь к незнакомому мне соседу:

— Что он мелет, эта дурья башка?..

Сосед поворачивает ко мне голову — сухую чиновничью голову с очками на носу — и в изумлении смотрит на меня:

— Ты… о ком это говоришь?

— Он не имеет права распространяться о долге…

— Почему? Нет, вы скажите — солдат, а что себе позволяет!..

Он произносит это громко, все вокруг в недоумении оборачиваются в мою сторону.

Я пячусь на несколько шагов назад, потом отхожу к колокольне. Здесь свободнее, и я могу присесть на камень.

Обстановка трагическая. Меня душит, жжет изнутри, что-то скользкое ползет по телу, какая-то грязь, помои… Стаматко, братец! Милан, славный парень! За вас молятся! Слышите ли вы? Захарий! О вас читают молитвы, произносят речи, оплакивают вас. Слышите ли вы?

Я вот-вот расплачусь, нервы мои не выдерживают. Такая женская чувствительность приводит меня в отчаяние — хочется быть твердым…

— Болваны! Болваны! Болваны!

Мой голос теряется в общем шуме; я замахиваюсь тростью и бью себя по голове — это уже серьезные, мужские удары:

— Идиот! Идиот! Идиот!

Окружающие смотрят на меня с любопытством и смеются. Городовой толкает меня в плечо:

— Слушай, парень, не собирай зря народ. Ступай своей дорогой.

Я прихожу в себя.

— Правильно, господин городовой, самое для меня лучшее — идти своей дорогой. Под силу ли одиночке переделать мир…

Он подхватывает меня под мышки и выводит из толпы.

Нет, я, несомненно, болен. Утомлен до изнеможения, а мне еще предстоит пешком тащиться до вокзала: нет денег на трамвай.

Кто-то кладет мне руку на плечо.

Изумленный, оборачиваюсь.

— А!

Антон. Тот самый, что «расквитался с войной». Оборванный, заросший, он идет неторопливым, но крупным шагом, увлекая меня за собой.

— Куда путь держишь?

— Известно куда — к себе в село.

— А не боишься?

— Кого?

— Властей.

— Ха-ха-ха! Да ты ослеп, что ли?

— Почему…

— Не читал, что амнистию объявили?

— Вот оно что… Тогда другое дело.

— И все же я заставил этих господ поволноваться.

— А те, твои ребята, смирились все-таки.

— Знаю. Я ведь с ними в одном поезде ехал.

— Да ну? Браво.

— Браво не браво, а так и есть. Сколько горя хватил я за эти десять месяцев — одному только мне известно. Неужто я им это прощу?!

Он угрожающе потряс кулаком и сокрушенно добавил:

— Большой город эта София… Все сюда стекается, все, что из народа выкачивают. Жаль.

— Чего жаль?

— Тут пожить — это я понимаю, тысяча удовольствий и на войну не ходить.

— Ба…

— Не ба, не ба-ба, а дело ясное. Тут, конечно, тоже воюют, ничего не скажешь, но только… с казной государственной. Я здесь со вчерашнего вечера, уж успели меня арестовать. Но я отвертелся. Ты куда, на вокзал?

— Да, только мне не поспеть за тобой.