Иштван Фекете - История одного дня. Повести и рассказы венгерских писателей

• Название: История одного дня. Повести и рассказы венгерских писателей
• Автор: Иштван Фекете
• Издательство: Правда
• Жанр: О войне
• Год: 1987

В сборнике «История одного дня» представлены произведения мастеров венгерской прозы. От К. Миксата, Д Костолани, признанных классиков, до современных прогрессивных авторов, таких, как М. Гергей, И. Фекете, М. Сабо и др.

Повести и рассказы, включенные в сборник, охватывают большой исторический период жизни венгерского народа — от романтической «седой старины» до наших дней.

Этот жанр занимает устойчивое место в венгерском повествовательном искусстве. Он наиболее гибкий, способен к обновлению, чувствителен к новому, несет свежую информацию и, по сути дела, исключает всякую скованность. Художники слова первой половины столетия вписали немало блестящих страниц в историю мировой новеллистики.

---

— Я почувствовала, что меня любят… — продолжала Весняночка и опустилась на бетонную балку. Но тут же передумала и встала. — Еще простужусь!

— Мы все любим друг друга, — заметил я.

— А знаете, ведь в августе мне исполнится девятнадцать лет! — сказала она, неожиданно повернувшись ко мне. — Я уже взрослая. — Она лукаво подмигнула. — И так приятно сознавать, что тебя любят.

— Это всегда приятно. — Я все еще глядел на огни фонарей.

— А сейчас вы уходите. Кто знает, встретимся ли мы еще? — Голос ее звучал жалобно и потому необычно. Ее светло-зеленое платьице казалось бархатистым в лучах электрического света; широкий низ юбки изредка колыхался.

Я взял девушку за руку: рука у нее была горячая. Когда я потянул ее к себе, она задрожала. Может быть, замерзла? И мне вдруг тоже стало холодно. Хотя был март, а рядом со мной — еще и Весняночка.

И все же, когда она прильнула ко мне, я почувствовал озноб. «Чары! — пришло мне в голову. — Куда девались чары? — Безмолвно вопрошал я бетонные балки, цветные балконы и тяжелые ящики с раствором. — Куда девалась Весняночка?»

Через тонкую материю платья я ощущал тепло ее тела. И все же мне становилось все более и более холодно.

— А вы знаете, что Лаци тоже… — спросил я.

Она пожала плечами.

Я чувствовал, что она смотрит на меня, и знал, почему она на меня так смотрит. Не пойму, что со мной творилось, но я был тогда как парализованный и поэтому, очевидно, мерз… Я напомнил ей, что она хотела о чем-то посоветоваться со мной. Но Весняночка уже позабыла об этом.

— Тогда нам, пожалуй, следует вернуться… — предложил я.

В столовой в это время был перерыв в танцах. Медленно оседала вздыбленная пыль. Яркий свет и духота действовали одуряюще; пары и группы людей казались какими-то туманными призраками.

Дядюшка Каналаш уже хватился нас.

— Ай-ай! Так не полагается! — выговаривал он нам. — Пришел гость, а вы луной любуетесь! — Бригадир, продолжая недовольно качать головой, вел нас к столу.

Там сидел старый «масек» и, уронив голову на стол, спал, а возможно, плакал.

— Петер, слышь-ка! — стал будить его Каналаш. — Ну, не дури! Весняночка пришла! Она хочет станцевать с тобой! — И он громко крикнул аккордеонисту: — Эй, Имре! Чардаш! Да такой, чтобы небу жарко стало!

Старик поднял голову, посмотрел на нас, переводя глаза с одного на другого. Лицо его было усталым, взгляд затуманенным от винных паров.

— Нет, такой танец не для дядюшки Петера, — подзадоривала его Весняночка. — Старым людям отдыхать пора, в постельку.

— Не для меня? — Дядюшка Петер поднялся. — А ну-ка иди сюда, дочка!

Я заметил по часам: наверно, около часу он танцевал, да еще чардаш, и не как-нибудь! Потом попросил вина и выпил целых триста граммов. Кадык на его горле даже не дрогнул — одним духом он осушил большой стакан с вином. Улыбнулся и разрумянился, как в бытность двадцатилетним юношей, когда танцевал на гуляньях всю ночь напролет.

Весняночка после танцевала с Лаци Душиком; я следил за ними.

Внезапно мое внимание отвлек истошный крик.

Наш стол обступили мужчины и женщины. Дядюшку Петера положили на лавку. Он хрипел, ловил ртом воздух. Когда прибыла карета «скорой помощи», в нем уже еле теплилась жизнь.

На его похороны мы купили красивый венок; все мы были на кладбище. Дядюшка Каналаш даже прослезился. Весняночка плакала; мы молча слушали священника и плакальщиц. А когда гроб опустили в могилу, наш бригадир первым бросил туда горсть земли.

— Хороший был плотник, — сказал он. — И много в жизни натерпелся. Так спи же с миром, друг мой.

После похорон мы зашли в пивную. Пили пиво, а Весняночке заказали фруктовой воды со льдом.

— Я только сегодня узнал, что у Петера не было семьи, — с грустью рассказывал кому-то дядюшка Каналаш. — Он только гнал да гнал, вкалывал да вкалывал; так и прошла вся жизнь. У него даже не было времени заглядываться на женщин. — И словно оправдываясь перед высшим судом, добавил: — Я звал его к нам, вы ведь были тому свидетелями! Помните?

Мы пили за упокой души усопшего, в его память, за то, что он был настоящим плотником и хорошим человеком. Весняночка платком утирала слезы.

— Нечего плакать, — успокаивал ее, поглаживая по голове, дядюшка Каналаш. — После такой жизни, какую он вел, смерть действительно избавление. Ты не можешь этого знать. И слава богу.

Я и Весняночка распрощались с остальными — у нас были билеты на вечерний сеанс в кино. Улица встретила нас бодрящим весенним гулом. Нам показалось, словно между утром и вечером была воздвигнута тонкая перегородка, а сейчас ее вдруг свалили, убрали.

И Весняночка опять смеялась так же звонко, как и прежде.

Перевод О. Громова

Ева Яниковски Добрый день… Тамаш!

Теперь Юли уже и сама не знает, с чего все это началось. По сути дела, она не помнит даже, когда произошла первая встреча. Кажется, еще в октябре, ведь как раз в октябре — а может, и в конце сентября — отец дважды брал ее с собой на репетицию оркестра. Хоть это и звучит невероятно, но от самих репетиций у Юли не осталось в памяти ничего.

Впрочем, нет. Одно ей все-таки запомнилось: в тот день, когда репетировали «Трубадура», она впервые надела новое демисезонное пальто. Смешно, конечно, но факт — именно это обстоятельство сохранилось в ее памяти. А в остальном все просто ужасно. Да, да, ужасно, другим словом не назовешь, потому что до самого декабря, то есть целых два месяца, она жила, словно ничего не случилось. А ведь она уже знала его. Точнее, видела — знать она не могла… И по сей день она с ним еще не знакома.

Но это, что было после декабря, она уже помнит во всех подробностях. 14 декабря — это был понедельник — из-за ремонта в школе отменили уроки, и они с Верой отправились на улицу Карас поглядеть на витрины и выбрать рождественские подарки. На углу площади Клаузал Вера толкнула ее в бок: дескать, взгляни на того мальчишку, ишь уставился, очкарик! Того гляди, споткнется.

Юли посмотрела на мальчишку в очках. Высокий, бледный паренек, брюнет. Но черной у него была не только шевелюра: черный костюм, оправа очков и та черная. Юли сразу же поняла, что уже видела его, К но где, никак не могла вспомнить. А потом она небрежно пожала плечами, словно он совсем ее не интересовал, и ответила:

— Ну и пусть себе глазеет…

Самое странное было то, что тогда он действительно не интересовал ее. Конечно, в настоящих романах написали бы: «Она влюбилась в него с первого взгляда». Но здесь следует отдать должное истине, тем более сама-то Юли прекрасно знает: в тот день она еще не была влюблена в него.

Любовь же пришла к ней только 17 декабря в четверг. Папа и оркестр, в котором он играл, готовились к премьере «Тоски». В театре после обеда была репетиция, а вечером должны были давать какую-то оперетту. В такие дни музыкантам приходилось нелегко. Надо играть и днем, и вечером, раз работаешь в театре, где ставят музыкальные пьесы, не то что у певцов. У них в опере поют одни, в оперетте — другие.

Что-то около после полудня Юли принесла отцу в театр поужинать. Репетиция еще не кончилась. Тетя Бежи, билетерша, впустила ее в темный зрительный зал и предупредила: «Сиди тихо, как мышка, не то заметит директор — влетит нам обеим». Пожаловаться на Юли никто бы не смог. Пристроилась она в партере с левой стороны, во втором ряду и сидит не шелохнувшись, боясь перевести дыхание. Отыскала взглядом отца в оркестре — он сидел в самом центре, окруженный духовиками. Потом стала рассматривать остальных музыкантов, одного за другим. Исполняли чудесную музыку. От нее становилось сладостно и тоскливо на душе, на глаза набегали слезы. Нет, музыка не была грустной, просто она брала человека за сердце. Тенор — он исполнял роль Каварадосси, художника, безумно влюбленного в знаменитую певицу, — как раз выводил:

О Тоска, дорогая, уж сколько раз
Я говорил, как горячо люблю тебя!

Каварадосси уже пел о чем-то другом, а скрипки, вопреки словам, повторяли признание:

О Тоска, дорогая, уж сколько раз
Я говорил, как горячо люблю тебя!

В тот самый момент, когда смычки выводили эту фразу, Юли увидела его. Левее дирижера, в предпоследнем ряду среди скрипачей. Это был он, тот самый мальчишка в очках.

Юли глядела на него и думала: ах, если бы кто-нибудь полюбил ее так, как любят в это мгновение Тоску все скрипачи оркестра!

Дирижер постучал о пюпитр палочкой и сказал:

— Спасибо. Завтра в половине десятого продолжим…

Музыканты сразу засуетились, кое-кто встал, сладко потянулся. Потом все сложили ноты и, негромко переговариваясь, направились к выходу.

Тут отец заметил Юли и махнул ей рукой: мол, оставайся на месте. А она, едва он подошел к ней, принялась изливать ему все, что было на душе: