Евгений Войскунский - Кронштадт

• Название: Кронштадт
• Автор: Евгений Войскунский
• Жанр: О войне
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-386-08202-4

«Кронштадт» — один из лучших романов о Великой Отечественной войне, отмеченный литературной премией имени Константина Симонова. Его автор Евгений Войскунский — русский писатель, бывший балтийский моряк, участник войны, капитан 3 ранга в отставке. Хорошо известен читателям как автор фантастических романов и повестей, но в 80-е годы Войскунский простился с фантастикой и как бы вернулся в свою боевую молодость в романе «Кронштадт». Эта книга о войне на Балтике, о голоде и о любви — своего рода групповой портрет выбитого войной поколения.

В романе воссозданы важнейшие этапы битвы на Балтике, с трагического перехода флота из Таллина в Кронштадт в августе 1941-го и до снятия блокады в январе 1944-го. Но это не военная хроника, исторические события не заслоняют людей. Живые характеры, непростые судьбы. Ценность человеческой жизни на фоне трагической войны — тема, которая проходит через всю книгу. Судьбы ее героев завершаются в 70-е годы XX века. Автор, вместе с главным героем книги инженером-лейтенантом Иноземцевым, как бы всматривается и заново оценивает пережитое грозное время. Споры о прошлом, расхождения во взглядах — это очень непросто. Но выше всего этого фронтовое морское братство.

---

Отдыхать после потогонной возни с цистерной, после берегового недосыпа и ночных вахт в море. Сны витали над кораблем, покачивающимся на мелкой волне. Кружили в сером небе белые чайки.

Козырев не спал. Стоял курил на ходовом мостике. Рассеянно глядел на горбатый и зубчатый от хвойного леса берег Гогланда, на красные и желтые домики безлюдного поселка. Потом его взгляд остановился на безобразном обрубке, оставшемся от срезанной мачты. Правильный, конечно, приказ: для глаза противника силуэт корабля без мачты менее заметен. Но вчера, когда по мачте полоснули автогеном, его, Козырева, охватило острое чувство жалости. Он будто ощутил, как корабль содрогнулся от боли. И не только он. Боцман Кобыльский, стоявший рядом, зажмурился на миг и пробормотал: «Как серпом по…»

Странная тишина (думал Козырев, посасывая папиросу, зажатую в уголке рта). Кажется, первый тихий день с начала войны — без пальбы, без бомбежек…

Вот она, война. Это прежде всего недосып. Это — много тяжелой работы. Много, очень много шуму. И конечно, гибель. Это — неузнаваемо страшное лицо Ковалева, командира кормового 45-миллиметрового орудия. Осколком бомбы ему разворотило череп. Санитары положили его, неостывшего еще, на диван в кают-компании, Уманский накрыл его простыней. Козырев после отбоя воздушных тревог спустился в кают-компанию, откинул простыню — и в ужасе отпрянул.

Раненых на «Гюйсе» было уже трое — командир Волков и два комендора из расчета сорокапятки. Ковалев был первым убитым. Его похоронили на следующий день с почестями, с троекратным винтовочным залпом.

Козырев услышал покашливание штурмана и зашел к нему в «чулан». Это была фанерная выгородка, будочка на правом крыле мостика, в которой сигнальщики хранили флаги, фонари и другое свое имущество. Лейтенант Слюсарь облюбовал эту будочку — сигнальщики называли ее «чуланом» — после таллинского перехода и оборудовал тут выносной штурманский пост. Конечно, внизу, в рубке, работать удобнее, чем в этом курятнике, но в таких походах, как таллинский, когда корабль, маневрируя, часто меняет скорость и курс, штурману легче вести прокладку тут, на мостике. Он слышит команды, отдаваемые на руль и в машину, и оперативно вводит поправки на карту. И пеленгатор тут же, под рукой, на крыле мостика. Хоть и не удобно в тесноте, а — удобно.

Козырев втиснулся в «чулан», притерся боком к прокладочному столику, за которым сидел на разножке Слюсарь. Большие волосатые руки штурмана покойно лежали на столе. На правой по пальцам — от большого к мизинцу — шла синяя наколка «Г-р-и-ш-а».

— Почему не отдыхаешь, Гриша? — спросил Козырев.

— Ты же знаешь, Андрей, — не сразу ответил тот, — мне в море не спится.

На людях они всегда на «вы», но сейчас-то их никто не слышит.

Вот он, Финский залив — от Гогланда до Ханко. Северный берег на карте будто крупой обсыпан на всем протяжении — это финские шхеры, бесчисленные островки и скалы, среди которых извилисто вьются линии фарватеров. Вот западнее Хельсинки островок Макилуото с 305-миллиметровой береговой батареей. Пушки отсюда практически перекрывают всю ширину залива. Южный, эстонский, берег тоже изрезан, но шхер не имеет. Западнее Кунды — будто пятерня торчит. Левый из пятерки этих мысов — Юминда-нина, здесь тоже береговая батарея, правда, калибром помельче. Севернее этого мыса, среди привычных цифр глубин и сокращенных характеристик грунта, рукой штурмана вычерчен и косо заштрихован длинный многоугольник. Это минное заграждение Юминда, почти перегородившее залив. Через многоугольник проведена ломаная линия предварительной прокладки — рекомендованный разведотделом и штурманской службой курс на Ханко.

Два месяца после таллинского перехода не ходили корабли западнее Гогланда. Сколько сотен мин добавили теперь немцы к своим заграждениям?

Сто сорок миль неизвестности…

— Да, — будто отзывается на его мысли Слюсарь. — Юминда ты Юминда, родная сторона…

— Шел бы ты отдыхать, друг заклятый, — говорит Козырев.

Слюсарь глядит на него снизу вверх, изломив черные брови.

— Это ты верно, командир, — говорит он тихо. — Заклятые мы с тобой. — Помолчав, добавляет, ткнув пальцем в многоугольник на карте: — Ночью неизвестно, что с нами будет. Слушай… Может, простишь наконец…

— Я не кюре, — отрывисто бросает Козырев и, шурша кожей реглана, протискивается к двери.

— Погоди. Поговорим.

— Не о чем говорить, Гриша. Что было — то было, и никакими прощениями это не вычеркнешь. Судьба свела нас на одном корабле — ну что ж, вместе шастаем по минным полям. Если помрем — тоже вместе. Чего тебе еще надо?

— Надо, чтоб ты меня простил.

— Заладил! Ну, не верю я в эти штучки, в прощения, искупления… Это ведь просто слова, которые утратили смысл. Усложняешь ты все. А жизнь, в сущности, проста. Ты, когда против меня выступил, руководствовался своими убеждениями — так или не так?

— Не совсем так, но я…

— Ты признал, что ошибся. Ну и все. Какого дьявола еще нужно? Индульгенцию тебе выдать с печатью войсковой части? Нет у меня бланков с индульгенциями.

Слюсарь молчал, опустив голову в черной кожаной шапке. Руки его, красные от холода, лежали на карте с заштрихованным многоугольником.

— Иди отдыхать, Гриша, — сказал Козырев. — Ночью тебе понадобится ясная голова. Иди, иди. Приказываю.

Тихо, тихо в бухте Сууркюля. Покачиваются на зыби корабли отряда, отдыхая перед вторым ночным броском. Кружат над кораблями в сером небе белые чайки, и то одна, то другая вскрикнет странно и дико. Витают над кораблями сны.

Лейтенант Галкин — вахтенный командир на «Гюйсе» — смотрит на часы. Тридцать пять одиннадцатого. Полтора часа до конца вахты. А там — обед. И можно будет наконец завалиться приспнуть часок, если не помешают.

А что будет потом — лучше об этом не думать.

Он ходит по мостику, держась на некотором отдалении от Козырева, неподвижно стоящего у обвеса. Задумался командир. Смолит папиросу за папиросой. Галкин поглядывает на его кожаную спину и мысленно отсылает командира с мостика в каюту. Оно как-то спокойнее было бы без начальства.

Твердые шаги на трапе, позвякивают стальные подковки сапог. Только одному человеку могут принадлежать эти твердые, как булыжник, шаги. Чего его несет нелегкая?

Сперва черная шапка-кубанка с «крабом», потом и вся долговязая фигура Толоконникова возникла на мостике. Галкин, как всегда при его появлении, испытал желание смыться.

— Как обстановка, Галкин? — негромко спрашивает Толоконников, покосившись на неподвижную спину командира.

— Все нормально. — Голос у Галкина после долгого молчания сиплый и нетвердый. — Команда отдыхает, — добавляет он, прокашлявшись.

— Якорь хорошо держит?

— Да. Хорошо.

— Сколько на клюзе?

Вот же фок-мачта ходячая, так и ищет прицепиться! На черта тебе знать, сколько выпущено якорь-цепи? Какое имеет это значение на здешней хорошо известной глубине?

— Точно не могу сказать…

— Точно не можете, — как бы даже удовлетворенно повторяет Толоконников. — А что вы вообще можете, Галкин? Известно вам, что вахтенный командир обязан все знать точно, что делается на корабле?

С тоскливым чувством Галкин отворачивается:

— Сейчас доложу, товарищ лейтенант…

Он шагнул было к обвесу, чтобы окликнуть кого-то из верхней вахты и велеть пройти к брашпилю, посмотреть, сколько там на клюзе, но в этот момент повертывается Козырев.

— Владимир Семенович, — говорит он Толоконникову, — вам когда заступать на вахту?

— В двенадцать, товарищ командир.

— Вот в двенадцать и смените Галкина. А пока — прошу к себе в каюту.

— Есть, — невозмутимо говорит Толоконников.

Твердо стуча каблуками по трапу, он сбегает с мостика.

Галкин с опаской взглядывает на командира — не затем ли тот услал помощника, чтобы сейчас, один на один, учинить ему, Галкину, новый разнос?

— Здесь глубина двенадцать метров, — говорит он с вымученной, самому неприятной улыбкой. — Значит, на клюзе должно быть примерно двадцать пять.

Козырев задумчиво смотрит на худое лицо лейтенанта со следами юношеских прыщей на щеках. У Галкина приоткрытый рот и такое выражение, словно его застигли врасплох. В сущности, мальчишка желторотый. Как это говорится… гадкий утенок. Что это плел военком, будто Галкин — сын священника?

— Вы сын священника, Серафим Петрович?

— Я? — Галкина будто передернуло, глаза забегали беспокойно. — Нет, товарищ командир. Отец был дьячком… причетником…

— Ну, это все равно. А где?

— В Угличе… В Спасо-Преображенском соборе… Это, товарищ командир, не все равно — дьячок или священник. Разные вещи.

— Дьячок ниже рангом, так?