Александр Авдеенко - Наказание без преступления

• Название: Наказание без преступления
• Автор: Александр Авдеенко
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1991
• ISBN: 5-268-01225-8

В своей автобиографической повести-исповеди один из старейших советских писателей вспоминает о былом, пережитом, трагическом, что было связано и с ним и со всей страной. Перед читателем пройдут образы тогдашних руководителей Советского государства, среди которых Сталин, Жданов, Молотов и другие. Автор рассказывает о начале своего творческого пути, о своих встречах с Горьким.

---

Язык суровой необходимости. Язык государства, вынужденного отвечать ударом на удар противника. Стиль, позаимствованный законодателями у Сталина, а может быть, язык самого Сталина. Война войне. И все же муторно на душе. Омрачен, полит кровью праздничный год, великий праздничный год. Год XVII съезда партии, съезда победителей. Год завершения первой пятилетки и закладки фундамента второй. Год освоения того, что отгрохано, возведено, введено в строй, чему дан ход, что заработало, выдает продукцию, что озарило бетонные и железные корпуса трудовым огнем, что напоено индустриальной кровью и плотью, светит, греет и делает народ более богатым, более уверенным в завтрашнем дне, более сильным и более умным, что летает в небесах, проникает в глубины океана, стреляет, кует, выплавляет, создает трактора, автомобили, экскаваторы, что прокладывает каналы, метро. Год присвоения труженику-ударнику — сыну первой пятилетки звания Победителя. Год наивысшего героизма рабочего класса, заложившего фундамент социалистической экономики. Год, венчающий разгром последнего капиталистического класса в СССР — кулачества. Год, когда основные массы крестьянства-колхозника стали опорой Советской власти в деревне. Год окончательного закрепления СССР на магистральном социалистическом пути.

Декабрьский день в разгаре. На улице светлым-светло от яркого зимнего солнца, от крепко засушенного сильным морозом чистого снега, а здесь, в Театре оперы и балета имени А. В. Луначарского по-вечернему сияют люстры, светильники и сотни людей — врачи, актеры, преподаватели, писатели, журналисты, художники, инженеры — цвет советской интеллигенции города Свердловска — заполняют ряды зрительного зала, все ярусы и ложи. Идет собрание. Особенное, непривычное, может быть, одно из первых в истории последних лет. Я сижу на сцене, в президиуме рядом с Борисом Горбатовым и лихорадочно набрасываю в блокноте то, что мне хочется сказать. После речи очередного оратора и меня приглашают на трибуну.

Перебираю вырванные из блокнота листочки, смотрю в зал, долго молчу, не зная, с чего и как начинать. Впервые в жизни попал на такую высокую трибуну. Смущают сотни и сотни глаз, настороженно-пытливо устремленных на меня. Все, что хотелось сказать, вдруг показалось глубоко личным, интересным только мне одному, никому другому ненужным.

Пауза была невыносимо тяжелой и неловкой.

Отступать и перестраиваться на ходу поздно. Пришлось говорить о том, что подготовил.

Привожу это выступление в таком виде, в каком оно было напечатано в «Правде» 9 декабря 1934 года.

«Несколько дней назад мне принесли вот этот серый, грубый кусок бумаги — пригласительный билет на общегородское собрание советской интеллигенции. Я читал и перечитывал скупой текст билета. Бросил писать, взволнованно ходил по комнате. Думал, улыбался, радовался и на все лады произносил это странно звучащее для меня слово — «интеллигент». Я — интеллигент! Я — интеллигент!

Я вспомнил свою жизнь.

Моя родина — южный Донбасс, металлургический и угольный город Макеевка. Я помню своего отца, большого рыжего мужчину, попавшего работать в грузчики на домны благодаря своей огромной силе. Он уходил на работу с рассветом. Сумерками я бежал к заводским воротам и встречал отца, красного от рудной пыли, злого и тихого. Молча совал он мне в руки черствый кусок хлеба — «зайчик» и, гремя деревянными колодками ботинок, шел домой, низко неся тяжелые ноги, путая шаг.

Наш путь лежал через французскую колонию — особую, аристократическую часть города, где жили директор металлургического и угольно-химического общества «Унион», инженеры — бельгийцы, французы. Сумерками колония зажигалась светлыми и теплыми огнями. Белые окна в малиновых домах были раскрыты, и сквозь занавеси, сквозь зеленые и молодые листья тополей бежали, вспыхивая, как звезды, сказочные звуки музыки. Мне казалось, что музыка — это что-то невидимое, воздушное, от ветра и солнца. Мне казалось, что из окон вылетают голуби и несут каждый на своих крыльях по скрипке, перебирают струны клювами и поют жалобно перьями.

Отец сердито толкнул меня в спину, и мы пошли дальше по мостовой, гремя колодками о камни, обходя стороной гуляющих обитателей аристократической колонии. Мне бросалось в глаза обилие белого, розового — шляпы, прозрачные шарфы, чесучовые пиджаки, белые рубахи, галстуки. Одежда людей, наслаждающихся прохладой летнего вечера, пахла цветами, степью и чистым, с мороза, бельем. Среди этих людей я выделил высокого и сухого, как безлистная акация, мужчину в белом пиджаке, белом картузе, с медными молоточками над черным козырьком. Он держал под ручку женщину, которая была в розовом мягком, как дым, платье. У их ног прыгала белая пушистая собачка. Человек в белой фуражке обернулся на грохот колодок, глянул на нас невидяще, сощурив глаза, и, оставшись чем-то недовольным, быстро отвернулся, щекоча своими усами плечо розовой женщины. Ей, должно быть, было очень весело — она звонко засмеялась, чем удивила собачку: та подняла голову и радостно затявкала, потряхивая бубенчиками на крохотном ошейнике.

Тогда для меня было совершенно непонятно, почему отец больно сжал мою руку и произнес коротко и хлестко:

— У… интеллигенты!..

Мне было тогда семь лет, но я запомнил на всю жизнь это слово, губы отца, прошептавшие проклятье, его сжатый кулак, ненависть и злобу.

Человека в белой фуражке с медными молоточками на околыше я встречал потом еще несколько раз. Когда на заводе бельгийско-французской компании «Унион» задували новую домну, был устроен молебен. В летнее небо чадил дым ладана. Церковный хор пел молитвы. Пылило по улице с непокрытыми головами многолюдное шествие. Следом за священником, подняв высоко голову в белой фуражке, потный и красный, шел мой знакомый интеллигент. Он прижимал икону к груди, распевал молитву. Выпрашивал у бога долгой жизни бельгийской домне, на пользу общества «Унион».

В тот же день, вечером, я видел его в лакированном экипаже перед заводскими воротами, рядом с бородатым человеком в шляпе и с трубкой в зубах. Говорили, что это был один из главных акционеров. Интеллигент соскочил на землю и протянул своему заграничному хозяину руки: берите, мол, опирайтесь, можете бить и миловать.

Даже мне, маленькому, несмышленышу, было жалко и стыдно смотреть на русского интеллигента, на его вихляющийся зад и согнутые колени.

И еще я видел его во время заводской забастовки. Он схватил моего отца за борт брезентовой куртки и что-то кричал, брызгаясь слюной. Он толкал его и поносил до тех пор, пока не вывел из терпения. Отец свалил инженера в формовочный песок, кто-то из чугунщиков схватил железную тачку, наполненную мазутом, интеллигента окунули в черную жижу, посыпали опилками и с грохотом, под улюлюканье горновых, каталей, газовщиков, покатили по стальным плитам доменного двора.

В ворота завода влетела на храпящих, разгоряченных лошадях дикая сотня чубатых, красноголовых, красно-лампасных казаков. Засвистели нагайки. Лошади, грызя удила, сбивая чугунщиков, каталей, горновых, топтали их, молотили тяжелыми и острыми подковами.

Отец упал на ржавую заводскую землю, и на его брезентовой куртке остался красный след лошадиного копыта.

Интеллигент, черный с ног до головы, кое-как выкарабкался из тачки. Изорванный, мокрый, он потрясал над головой кулаками, нещадно ругал казаков, что они недостаточно поворотливы и метки, требовал, чтобы они засекли насмерть бунтовщиков, топтали их так, чтобы от них и мокрого места не осталось.

В последний раз я видел двойника моего знакомца интеллигента на процессе по делу вредителей металлургической промышленности. Он сидел на скамье подсудимых, опустив голову, небритый, грязный, одряхлевший, обреченный на вечное презрение народа…

И вот сегодня меня самого вдруг назвали интеллигентом. Это было сказано впервые так точно, официально. Интеллигент! Интеллигент! Я снова и снова повторяю это когда-то ненавистное для меня слово, а в моем мозгу и сердце идет усиленная работа. Я ищу ответа, как же это случилось, что я, внук и сын рабочих, стал интеллигентом? Почему не отрекаюсь? Почему так взволнован? Почему с такой радостью готовлюсь пойти на собрание? Почему?

А как бы сложилась моя жизнь, думаю я, если бы не было Советской власти? Был бы голод, холод, ужас бесправия, беспощадность и дикость хозяев, вырождение, смерть.

Я хочу говорить сегодня только о радости. Я пришел на собрание, посвященное выборам Советов, чтобы сказать:

Я счастлив, что стал интеллигентом. Я пишу книги, учусь, радуюсь, живу в сильной, громадной стране, не думаю о черном завтрашнем дне, выбираю сам себе рабоче-крестьянских депутатов — все благодаря тебе, Советская власть.

Я буду жить при социализме, когда все люди станут братьями, в мире вечно радостном и счастливом — все благодаря тебе, Советская власть.