Нина Берберова - Александр Блок и его время

• Название: Александр Блок и его время
• Автор: Нина Берберова
• Издательство: Независимая газета
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1999
• ISBN: 5-86712-043-0

«Пушкин был русским Возрождением, Блок — русским романтизмом. Он был другой, чем на фотографиях. Какая-то печаль, которую я увидела тогда в его облике, никогда больше не была мной увидена и никогда не была забыта».

Н. Берберова. «Курсив мой».

---

«В моей жизни все время происходит что-то бесконечно тяжелое. Люба опять обманывает меня. На основании моего письма, написанного 23-го, и на основании ее слов я мог ждать сегодня или ее, или телеграмму о том, когда она приедет. И вот — третий час, день потерян, все утро — напряженное ожидание, и, значит, плохая подготовка для встречи».

Смеркается. Отблески пожарищ озаряют небо. Мятежники то и дело поджигают судостроительные верфи. С корабля «Конде», на котором только что прибыли французские министры, доносится орудийный салют.

Его беспричинная усталость все усиливается; тело сохраняет видимость юности и здоровья, но его явно что-то точит. Целыми часами он недвижно лежит в постели, следя рассеянным взглядом за мухами. Драгоценные часы утекают, как вода в песок:

День проходил, как всегда,
В сумасшествии тихом.

Он поздно встает и начинает день с чтения газет. Их распирает от новостей: реакция, революция, угроза войны, глупость европейской дипломатии, надменная и вероломная Германия, ограниченная и самодовольная Франция, нерешительная и враждебно настроенная Англия! Потом он берется за бесчисленные журналы: Мережковский проповедует в пустыне. Инстинкт самосохранения заставляет Брюсова сблизиться с футуристами, но они не обращают на него внимания, несмотря на все его потуги. Ультраправые пережевывают свои замшелые лозунги и видят спасение самодержавия в виселице. Изо дня в день ему приходится вести обширную переписку: издатели донимают его письмами. Белый настойчиво просит денег на новый журнал, который он возглавляет. Он мечтает воскресить истинный символизм эпохи 1904 года, вместе с Блоком и Вячеславом Ивановым надеется противостоять всему миру.

«Мой дорогой Борис, — отвечает ему Блок, — мое письмо разошлось с Твоим, это мне более чем досадно. Если бы я и был здоров, я сейчас не владею собой, мог бы видеть тебя только совсем отдельно и особенно без Вячеслава Иванова, которого я люблю, но от которого далек.

Вы сейчас обсуждаете журнал. Я менее чем когда-либо подготовлен к журналу. Быть сотрудником, прислать статью я могу. Но я один, измучен, и особенно боюсь трио с [В. Ивановым]. Впрочем, я многого боюсь, я — один.

В письме в Москву я Тебе писал, почему мне страшно увидеться даже с Тобой одним, если бы я был здоров. Кроме того, писал, что нахожусь под знаком Стриндберга.

…Я продолжаю писать очень мало… но и сквозь тяжелое равнодушие, которое мной овладело эти дни, постараюсь написать.

Прошу тебя, оставь для меня Твой след в Петербурге; это еще причина, по которой я хотел бы, чтобы Ты увиделся с Пястом. Через него Ты коснешься моего круга, что важно нам обоим. Атмосфера В. Иванова сейчас для меня немыслима».

На все эти письма приходится отвечать, и иногда Блок пишет до восьми писем в день; потом он держит корректуру третьей книги стихов. Она вот-вот выйдет в московском издательстве «Мусагет», где сотрудничает Белый. Через силу он отделывает несколько стихотворений, тем не менее их причисляют к его лучшим произведениям. Они просты по форме и мелодичны. Некоторые слова он употребляет таким образом, что они становятся «блоковскими», и его размеры столь необычны, что по ним сразу можно узнать его почерк. Поэзия Блока 1908–1914 годов своей формой и содержанием повлияла на два поэтических поколения.

Но день продолжается:

Весь день — как день: трудов исполнен малых
И мелочных забот.

Часто он обедает с матерью; она вечно недомогает и не в духе. Потом начинают стекаться навязчивые посетители: свободные художники, жаждущие совета, поэты со стихами или сестра Ангелина — к ней он искренне привязан, но от нее неотделим тесный обывательский мирок, наводящий на него ужас. Женщины тоже не дают ему покоя: признания, упреки, сцены… Он терпеть не может всю эту женскую глупость, болезненное самолюбие, чувствительность, «внутреннее ослепление», и решает положить конец утомительным связям: «Все известно заранее; все скучно, не нужно ни одной из сторон». И все они одинаковы, что в шестнадцать лет, что в тридцать. Что за требования, сколько на них уходит времени!

Наконец, к вечеру он выходит, прогуливается, заходит в редакцию «Тропинки» — журнала для детей, где он сотрудничает. Этот журнал возглавляет Поликсена Соловьева — сестра философа. Ему по душе новые педагогические взгляды этой незаурядной женщины. Нередко ему приходится слушать акмеистов, выступающих в литературных салонах. Объединившись вокруг своего лидера Гумилева, акмеисты утверждают, что всё просто и все слова должны значить только то, что они значат, и ничего больше. Блока отталкивают их теории и роскошный журнал «Аполлон». Другие молодые поэты — эгофутуристы и футуристы — громогласные, привлекающие всеобщее внимание — начинают пробивать себе дорогу. Он все больше и больше отдаляется от этой суеты.

Он возвращается домой пешком. Рабочие выходят из заводских ворот, покупают водку и торопливо распивают прямо на улице; кто-то бьет девчонку. Он проходит мимо богатых кварталов; на Невском прохаживаются шикарные дамы в меховых шубах, в драгоценностях, с пустыми взглядами и двойными подбородками. «Но слегка дернуть, и все каракули расползутся, и обнаружится грязная, грязная морда измученного бескровного, изнасилованного тела». Дома его мучат неотвязные мысли. Кухарка, горничная, погрязшие в невежестве; их пошлость ужасает его.

«…Кровь стынет от стыда и отчаянья. Пустота, слепота, нищета, злоба. Спасение — только скит; барская квартира с плотными дверьми — еще хуже.

Конечно, я воспринимаю так, потому что у меня совесть не чиста…»

Он ужинает с друзьями. Они болтают, обсуждают последнюю статью Брюсова: «Печальная, холодная, верная — и всем этим трогательная заметка Брюсова обо мне. Между строками можно прочесть: „Скучно, приятель? Хотел сразу поймать птицу за хвост?“ Скучно, скучно, неужели жизнь так и протянется — в чтении, писании, отделываньи, получении писем и отвечании на них? Но — лучше ли „гулять с кистенем в дремучем лесу?“»[35]

Друзья прощаются с ним, иногда они выходят вместе. Ненадолго показавшись в бурном собрании, где говорят о литературе, политике, религии, он берет извозчика и мчится в ресторан или варьете.

«Варьете. Акробатка выходит, я умоляю ее ехать. Летим, ночь зияет. Я вне себя. Тот ли лихач — первый, или уже второй, — не знаю, ни разу не видел лица, все голоса из ночи. Она закрывает рот рукой — всю ночь. Я рву ее кружева и батист, в этих грубых руках и острых каблуках — какая-то сила и тайна. Часы с нею — мучительно, бесплодно. Я отвожу ее назад. Что-то священное, точно дочь, ребенок. Она скрывается в переулке…»

На рассвете появляются утренние газеты. Утонул «Титаник». Его охватывает злая и пьянящая радость: «есть еще океан!»

Светает. Решительно никто вокруг не желает замечать, над какой пропастью повисла Россия, вся литература и он вместе со всеми!

Он отвечает на очередное письмо Белого:

«…Над печальными людьми, над печальной Россией в лохмотьях он [Иванов] с приятностью громыхнул жестяным листом…»

Он несправедлив к Иванову: с присущей ему изощренностью и хитростью тот борется с акмеизмом, который претит и самому Блоку. Но Блок не любит борьбу, он ни к чему не стремится. Он знает, что для «лучших» (Белый, Ремизов), как и для него, нет никакого выхода, что близкие ему люди на пороге безумия. «Я знаю, что нужно делать, — говорит он. — Но еще слишком рано, чтобы покидать этот мир — такой прекрасный и такой страшный».

Его все страшит, все ужасает: лица на улицах, в трамваях, лицо прислуги:

«Я вдруг заметил ее физиономию и услышал голос. Что-то неслыханно ужасное. Лицом — девка как девка, и вдруг — гнусавый голос из беззубого рта. Ужаснее всего — смешение человеческой породы с неизвестными низшими формами (в мужиках это бывает вообще, вот почему в Шахматово тоже не могу ехать). Можно снести всякий сифилис в человеческой форме; нельзя снести такого, что я сейчас видел, также как, например, генерала с исключительно жирным затылком… То и другое — одинаковое вырождение, внушающее страх — тем, что человеческое связано с неизвестным».

Он страдает от уродства и повсюду натыкается на него. Все, что его окружает, кажется ему грязным, мерзким, пугающим. Где-то из воды вытащили труп; вот кашляет маленькая нищенка-замарашка; чуть поодаль бродяга пьет грязную воду из жестянки.

К счастью, у него есть Люба. Она оглушает его театральными сплетнями. Он восхищенно ловит каждое ее слово, его охватывает желание увидеть ее на сцене, но втайне от нее. Она рассказывает, что дела идут не блестяще: за пантомимы выручили триста рублей за вечер, а за Гольдони — только тридцать; говорит о Мейерхольде и его новаторских замыслах. Но тут Блок не может сдержать раздражения; он пытается втолковать ей, что «модернисты» их разделяют, что они пусты, в них нет ничего значительного и истинного. Непонятно, он и в самом деле так думает или в нем говорит ревность? Все, что связано с театральной жизнью Любы, вызывает у него беспокойство. Он утверждает, что в искусстве Мейерхольд — попросту соглашатель, и это сильно огорчает Любовь Дмитриевну. «Я бы хотел жить, если бы знал, как», — признается он. Она его не понимает. Тогда он ей рассказывает, что весь город судачит о них, а друзья спрашивают, собираются ли они разводиться.