Константин ЛеонтьевЛеонтьев - Избранные письма. 1854-1891

• Название: Избранные письма. 1854-1891
• Автор: Константин ЛеонтьевЛеонтьев
• Издательство: Пушкинский фонд
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 1993
• ISBN: 5-87180-018-3

К.Н. Леонтьев (1831–1891) — поэт-философ и более лирик, чем философ. Тщетно требовать от него бестрепетного объективизма. Все, что он создал ценного, теснейшим образом связано с тем, что было — в его личных чувствах, в его судьбе, как факт его действительной жизни. Этим жизнь Леонтьева и его письма и ценны нам. Публикуемые в данном издании письма и есть «авторское» повествование о жизни.

---

Лиза, говорю я, смолоду не бралась много рассуждать, хотя далеко не была глупа, она зато имела женский «такт» в те года (до последнего несчастного душевного переворота) прежде всего заботиться о «внешности» своей. И это очень важно, ибо, если муж по доброте и по привычке снисходителен к этому, то на посторонних невнимание молодой женщины к внешности, к манерам, к выбору выражений в разговоре, к щеголеватости даже дома, наедине, производит всегда более или менее удручающее и унылое впечатление, которого, живя в обществе, надо как огня избегать. Товарищи и вообще посторонние люди в глаза этого не скажут и не должны говорить, не имеют права соваться не в свое дело. Если же я позволяю себе это говорить даже ей в глаза, то это потому, что я сознаю, до чего и желание Вам всякого блага и всякого, даже и внешнего, улучшения во мне искренне и сильно; да и потому еще, что я в ней сразу увидел женщину безукоризненно хорошего сердца, прямую и добрую, которая примет мои слова как следует. Хоть ей и досадно будет сначала, ну а потом поймет, что я от избытка дружбы к любимому ею же человеку строг и требователен к ней… Да! Поменьше воображать, что она Вам полезна, — это раз; не так смело в обществе рассуждать, а больше прислушиваться и присматриваться, «век живи — век учись»— это два (муж будет со временем иметь видное общественное положение, он уже и теперь известен многим людям в обществе, высоко по званию или по талантам стоящим); третье: в кофточках целые дни дома не ходить (и не принимать в этом виде Уманова, Тиличеева[630], ни даже дворника!), папирос на пол не бросать, «проценты» и т. п. не говорить, а просить мужа поправлять с глазу на глаз, ибо лучше, эстетичнее совсем даже не знать, что такое проценты, чем знать и говорить «проценты»…

Ну, а моральное ее «устроение», как говорят монахи, вообще очень хорошее. Надо только постараться, чтобы оправдать на деле слова о. Амвросия: «она — девушка приличная и вас не осрамит!» (…)

Читали ли Вы статью «Московских ведомостей» о Владимире Соловьеве[631] и об книге на французском языке «Русская идея»? Жалко! Потерян он для православия и России — перешел через край! Хочу ее выписать — книгу эту.

Впервые опубликовано в кн.: Памяти К. Н. Леонтьева. СПБ, 1911. С 46–53.

181. В. В. ЛЕОНТЬЕВУ. 10 октября 1888 г.

Ответ твой не делает тебе чести. Прескверного духа!

Сестру ничуть не подозреваю в возбуждении твоих дурных чувств.

Собственной твоей бестактности, полагаю, оказалось достаточно для такого ответа.

Лихорадка у тебя была в 40 лет и у меня была 2 года (в Турции) тоже в 40 лет; у кого же молодость? Что за бредни! Ну, и положение это тоже недурно![632]

Как хочешь, только не спеши заноситься; я уверен, что рано или поздно совесть-то заговорит в тебе. И ты раскаешься, сознавши, что я был в этом случае прав.

А пока, чтобы избегнуть от тебя наставлений, как мне писать, открытыми или нет… и т. д., я ни с какими более просьбами к тебе обращаться не буду и совсем тебе писать ни о чем не стану. Тем более что ты твоими словами («прошу (!!) Вас о нуждах в открытых письмах мне не писать. К чему это?») хочешь дать мне почувствовать, что ни морально, ни вещественно более во мне не нуждаешься. Ну, что ж! Насильно мил не будешь. Благодарствуй!

Когда же ты почувствуешь, что ты ошибся и что почему-нибудь ты во мне опять нуждаешься так или иначе, пиши смело. Сделаю, что могу, охотно. И такой «лихорадки», как у тебя бывает, когда нужно вовремя ответить, у меня, Бог даст, не случится.

А уж принимать мне уроки от тебя, как писать, поздновато! Не прогневайся.

Сестра твоя душу свою за меня полагала, да и то я не «понес», что она в последнее время уроков моих не принимала, а мне беспрестанно давала наставления. А ты хоть и очень хороший человек (когда у тебя нет febris[633], лени и жоповатости[634]), но ее истинно великих, прежних и незабвенных заслуг передо мной не имел и не имеешь. Вероятно, и не претендуешь на это?

Ну, прощай… человек с «достоинством» и «независимостью». Помози тебе Господи!.. А уж я теперь буду подальше и поосторожнее…

Публикуется по автографу (ГЛМ).

182. Н.Н. СТРАХОВУ 26 октября 1888 г., Оптина Пустынь

(…) Одно для меня стало несомненным: эмансипация есть разрушение, революция.

К сожалению, цензурные условия, которым я, впрочем, всегда охотно готов покоряться, не позволяют мне высказаться до конца. Сущность моего общего взгляда такова: либерализм есть революция; социализм — [нрзб.] создание будущего, «грядущее рабство», по выражению Спенсера[635]. «Рабство» в самом широком смысле этого слова, т. е. глубокое, новое неравенство прав.

Не мы ли ответим на этот вопрос? И Достоевский полагает, что мы решим вопрос экономический. Но на это надо века. А пока, чтобы не испортиться, достаточно строгого охранения, реакции. По крайней мере, это повернее. (…)

Публикуется по автографу (ГПБ).

183. И. И. ФУДЕЛЮ. 28 октября 1888 г., Оптина Пустынь

(…) Именно для крестьян нужна любовь деспотическая и забота принуждающая. Для воли они, видимо, не созданы. (…)

Насчет письма. Очень рад, что Оптина произвела на Вас хорошее впечатление (мне и Уманов пишет то же об Вас); но насчет эстетики и нравственности — я просто и не понимаю Вас!

Если, как Вы утверждаете, многие мыслители находили, что все прекрасное нравственно, и наоборот, то я их с этим не поздравляю! Тогда бы жить было очень легко на свете! Не было бы той христианской борьбы, посредством которой человек с развитым вкусом беспрестанно должен эстетику приносить в жертву морали. Я знаю, что есть люди (например, Хомяков), которые находят, что мораль и есть высшая эстетика. Но я нахожу, во-первых, что это во многих случаях вопрос темперамента или натуры, а во-вторых, что такое обобщение слов и понятий только затемняет дело.

Больше спорить не расположен об этом, тем более что беды большой нет мыслить так, как Вы. Пожалуй, это даже и удобнее для практической жизни. Но если этот вопрос Вас интересует по существу своему, то сходите к Влад(имиру) Андр(еевичу) Грингмуту[636]. Он об этом отлично умеет говорить. Лишь бы он удосужился, а то я, который знал такое множество людей, не помню никого, кто бы именно по этой части меня так бы удовлетворял! Его высоким инстинктам в этом отношении помогает и начитанность, ученость, до которой мне далеко и которой у меня, слишком много жившего по разным местам и в самых переменчивых условиях, и быть не может.

Если Вы поговорите с ним об этом, Вы мне доставите большое удовольствие. (…)

Как хорошо, что Вы немец по крови и русский по духу. И Грингмут тоже. Не люблю я нашу чистую русскую кровь! Любил прежде крепко, но беспорядок, бесхарактерность, неустойчивость надоели смертельно! (…)

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

184. Н А. УМАНОВУ. 30 октября 1888 г., Оптина Пустынь

Очень был я рад Вашему письму, милый мой Николай Алексеевич! Очень хорошо Вы сделали, что вспомнили «Оптинского отшельника»! Другой раз только не рвите письма, может быть, уничтоженные были еще лучше этого? Зачем Вы все в каком-то смятении? Молитесь Богу почаще, а сами не робейте и не смущайтесь и будет легче жить на свете.

В том, что Вы решаетесь поступить в Пензе на службу, беды никакой не вижу и Вашего негодования на провинциальное общество совсем не принимаю.

Губернские города я знаю и люблю гораздо больше, чем столицы. Почему это в Пензе только непременно так дурно, не понимаю! По-моему, жизнь, например хотя бы в Калуге, гораздо занимательнее и приятнее, чем постоянное вращение в кругах редакторских, литературных и ученых. Я с ранних лет смотрел на это последнее общество как на неизбежное зло, как на легкий источник для справок и отчасти как на средство для целей практических. Не понимаю! Смотрите — не предубеждение ли это? Надо уметь видеть и хорошее, отыскивать его вовсе не так трудно. Много значит и то, каков сам человек в обществе. Говорите сами о предметах высших и поверьте, что многие отзовутся. Многие как-то стыдятся сами начинать беседы о высшем; я везде и во все года умел побуждать к этому других, и мне никогда не бывало скучно. Поэзия есть более или менее везде в жизни, а если мы не будем «чуять» ее в жизни, а все в книжках искать — так это плохо! (…)

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

185. Н. А. УМАНОВУ 28 ноября 1888 г., Оптина Пустынь

(…) Судьба Александрова меня самого очень печалит. Но заметьте, что он приезжал сюда благословиться у отца Амвросия (все успели побывать здесь, кроме Вас и Денисова!)… И от. Амвросий благословил. Александров, видимо, и сам сомневался и поэтому решился принять решение старца как Волю Божию. Старцы же имеют в виду обыкновенно не счастье, а загробное спасение наше. С житейской же стороны они стараются только не налагать на нас «бремена неудобоносимые». Человеку, у которого он видел бы преобладание эстетики над моралью, он (от. Амвросий), вероятно, не благословил бы, ибо ведь по известным Вам обстоятельствам ее прошлого и по неимению детей — прямого долга жениться тут и со строго христианской точки зрения не было. Можно было пресечь блуд с нею, и если жить долго воздержанно не можешь, то искать получше невесту. Но, видно, от. Амвросий быстро угадал то, что Вы, зная Александрова, про него говорите: «все перетерпит и ни на Бога, ни на духовника не возропщет и втайне». У него, хотя он и поэт, но мораль гораздо сильнее эстетики.