Константин ЛеонтьевЛеонтьев - Избранные письма. 1854-1891

• Название: Избранные письма. 1854-1891
• Автор: Константин ЛеонтьевЛеонтьев
• Издательство: Пушкинский фонд
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 1993
• ISBN: 5-87180-018-3

К.Н. Леонтьев (1831–1891) — поэт-философ и более лирик, чем философ. Тщетно требовать от него бестрепетного объективизма. Все, что он создал ценного, теснейшим образом связано с тем, что было — в его личных чувствах, в его судьбе, как факт его действительной жизни. Этим жизнь Леонтьева и его письма и ценны нам. Публикуемые в данном издании письма и есть «авторское» повествование о жизни.

---

Ясно, надо поститься, надо читать и насильно и сухо молитвы, надо говеть и т. д.

Немощи нашего невоспитанного духовенства не должны нас надолго смущать.

Мы сами, «воспитанные», виноваты, что не хотим и не умеем облечь в церковные формы наше более тонкое содержание. Нельзя пороки сословия переносить на то учение, которому это бедное и грубое сословие, как умеет, по мере сил своих, служит. Врач (человек высшего общественного воспитания), исцели себя сам. К. Леонтьев.

Писано по благословению Оптинского старца отца Амвросия. Март 1888 г. Оптина Пустынь. (…)

Впервые опубликовано в журнале: «Богословский вестник». 1914. Февраль. С. 229–237. Адресаты — неустановленные лица.

171. И. И. ФУДЕЛЮ 22 апреля 1888 г., Оптина Пустынь[558]

Христос Воскресе!

Милостивый государь Осип Иванович,

Ваше письмо ко мне и Ваша брошюра — большая разница. В брошюре Вы являетесь одним из тех благородных русских мечтателей с христианским оттенком, которых не знаешь, к какому исповеданию отнести; в письме — Вы истинно православный человек, и это «открытие» причинило мне живейшую радость.

Оказывается, я был прав и тогда, когда утверждал, что влияние Достоевского очень полезно для начала; но что останавливаться, да еще (с ранних лет) на том, на чем он состарился, не следует.

Необходимо одушевить его горячим общехристианским чувством, замкнуть его в те готовые формы, к которым не напрасно же в былое даже время пришли не менее, если не более его одушевленные христиане первых веков. Видно, это оказалось и в то время неизбежным для сохранения и постоянного подновления любви, энтузиазма и т. д.

Нелюбовь к обрядности вообще, характеризующая наше время, есть одно из проявлений того духа разрушения, который овладел человечеством с конца XVIII века. Не только в религии, но и в светской жизни, как быть без правил, обряда ит, д.) Я помню, поэт Алмазов[559] в предисловии своем к переводу поэмы о Роланде говорит, что в это первоначальное время рыцарство было исполнено лиризма и не впало еще в обрядность. Но если бы рыцарство «не впало» в нее, то идея его, не находя себе позднее готовых форм для постоянного подновления в людях этих чувств, которые были — бы подобны первоначальным, исчезло бы через какие-нибудь сто лет после зарождения. А благодаря тому, что обряды и формы, правила, рыцарские идеи жили на Западе очень долго, при новых условиях жизни перешли отчасти к нам и живут даже до сих пор. Например, дуэль; нельзя не уважать дуэли, это дело благородное и трагическое, и у меня, например, сложилось издавна насчет оскорблений такая постепенность: лучше всего, конечно, «подставить ланиту» по-евангельски оскорбителю (но и то при действительной вере); потом дуэль; потом самому по-русски побить, если в силах; ну, а уж мировому жаловаться, «в политию тащить», как советует Молотов[560] у Помяловского, тут ни христианского, ни малодушного ничего нет, а прямо хамство! и, конечно, многие будут и в наше время со мной согласны. Это я говорю к тому, до чего сохранение обычаев, правил и обрядов важно для долгой жизненности чувств, их создавших. Первоначально идеи и чувства создают формы; потом формы подновляют и охраняют эти же идеи и чувства. Этому же условию надо приписать и то, что протестантство, которое веками гораздо моложе католичества, одряхлело несравненно больше его. (…)

Да и вообще в наше время спутанности и неясности понятий без более короткого знакомства с монашеством трудно и православным настоящим быть. Монашество наводит на сущность дела: Бог и я, мое спасение, а потом уж что Бог даст, отречение от жизни или христианское ей служение. Мария (хороший монах) или Марфа[561] (верующий добросовестный мирянин). Симеон Столпник[562] или Филарет Милостивый[563]. Мария Египетская[564] или св. Олимпиада[565] (она занималась благодеяниями).

Вы делаете мне два вопроса. Первый — почему я говорю, что христианское учение есть учение прежде всего мистико-материалистическое, а потом уже моральное. Потому, во-первых, что христианин прежде всего отличается от людей других исповедании догматической стороной вышеуказанного характера (Троица единствующая — таинство, рождение во плоти от девы реальной, земной. Вообще воплощение, страдание, обыкновенная смерть; воскресение в новой плоти; вода, хлеб, вино, мощи, обряды, все таинств полубожественны, полувещественны: елей, болезнь, возложение рук, священство; венчание как освящение простого телесного процесса; исповедь: один человек говорит другому человеку, тот покрывает его эпитрахилем и т. д. Наконец, воскресение тел и вечная жизнь этих тел после второго пришествия. И страдания грешных и блаженства праведных будут и телесные, хотя иного вида, чем известные нам).

Итак, кого мы имеем более права называть христианином — изверга Иоанна IV[566] или Роберта Оуэна[567], добродетельного человека? Конечно, первого, а не второго. Первый был порочный, безнравственный христианин, второй — добродетельный атеист. Другое дело, подражать в поведении, другое дело извращать понятие. Определить эту простую разницу необходимо. Иначе мы, как многие ныне, милосердие, воздержание, справедливость станем называть христианством, тогда как есть и турки, и буддисты, и даже атеисты, которых по поведению, по морали можно ставить христианам в пример и в справедливый укор, но нельзя назвать христианами. Это смещение понятий вредно не только для ясности, но и для спасения души, ибо называя (т. е. считая) добродетельного атеиста или деиста христианином, я могу начать не только соревновать ему в морали (это хорошо), но и мало-помалу вослед за ним и учение Церкви отвергать как бесполезное излишнее бремя.

Ну, а как сам Господь будет судить Иоанна IV и Оуэна, почти что известно. «Все грехи прощаются, кроме хулы на Духа Святого». А какая же хула на Духа хуже той, которая совсем Бога отвергает? За великих грешников, злодеев, преступников, за самых жестоких и развратных «христиан» Церковь молится в надежде на прощение их, а за явных атеистов она даже запрещает молиться, независимо от их поведения. (…)

И я только приготовительная вторая ступень (после Достоевского) к Отцам Церкви, Амвросию, Иоанну Кронштадтскому[568], к чтению Иоанна Лествичника, Варсонофия Великого[569], Аввы Дорофея[570] и т. д. И Евангелие надо сквозь их стекла читать, а не свои, вовсе как протестанты. (…)

Прощайте. Да поможет Вам Бог на Вашем прекрасном пути! Вы даровиты и набожны, чего же лучше! Молитесь только, чтобы «враг» не сбил Вас. Его действия утонченны, и он пользуется тем, что в его личное существование нынче и многие признающие Христа не хотят верить. «В Бога я верую, ну а в дьявола ни за что не поверю!»

Какие же это христиане? Без дьявола зачем же воплощение, распятие, крестная смерть и т. д.? Дьяволу это очень удобно, что люди не хотят признать его догматического значения.

Зачем же нынче являться? Не являясь, он действует вернее. Явись он, пойдут и к Иверской.

Ваш К. Леонтьев.

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

172. В. А. ПОПЫРНИКОВОЙ. 26 апреля 1888 г., Оптина Пустынь[571]

Христос Воскресе!

Милая Валентина Александровна! (Мне, старому человеку, позволительно так бесцеремонно обратиться к Вам после Вашего дружеского и открытого письма.) Присылайте, присылайте скорее Вашу «хартию», Ваше длинное «откровение»— присылайте без колебаний, без недоверия, без стыда. Будьте уверены, что все это будет в надежных руках и будет оценено и понято, как следует. Раскаиваться, уж конечно, не придется Вам! О, как хорошо я сам по прежнему опыту знаю, что значит искреннее участие старшего и более опытного ума для человека еще молодого и не привыкшего еще к переворотам и тягостям жизненной борьбы! Раз уж явилось у Вас желание поговорить со мной о скорбях Ваших, не противьтесь ему. Не может быть скучно длинное письмо от человека, который сам не скучен, а симпатичен и умен, как Вы. И нашему брату, старику, доверие молодежи хорошей, конечно, большое и очень лестное даже утешение. Не скрою, что я при первой встрече моей с Вами возымел на Вас некоторого рода идеальные виды. Мне показалось после первых же разговоров с Вами, что Вы имеете в себе все ресурсы, нужные для успешного служения тем идеям, которым служу я сам. (Если Вы захотите повнимательнее прочесть мои книги, то Вы их поймете ясно.) Но я не высказывал это прямо потому, что меня отпугивали Ваши, по-видимому, исключительно практические наклонности: «издать именно то, что теперь пойдет», независимо от духа, от содержания и т. д., Ваша поездка на Нижегородскую ярмарку, где расходятся преимущественно календари и т. д.

Я пробовал слегка внушить Вам и то, и другое, но видел, что заняты уже прежде знакомства со мною задуманными планами, и замолчал — на время. Годы учат «спешить медлительно», то есть и не торопиться, и не упускать из вида цели своей. Быть может, мы и сойдемся наконец с Вами так же, как сошелся я с Кристи, Александровым, Умановым и другими. «Се qui est differe n’est pas perdu!»[572]