Константин ЛеонтьевЛеонтьев - Избранные письма. 1854-1891

• Название: Избранные письма. 1854-1891
• Автор: Константин ЛеонтьевЛеонтьев
• Издательство: Пушкинский фонд
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 1993
• ISBN: 5-87180-018-3

К.Н. Леонтьев (1831–1891) — поэт-философ и более лирик, чем философ. Тщетно требовать от него бестрепетного объективизма. Все, что он создал ценного, теснейшим образом связано с тем, что было — в его личных чувствах, в его судьбе, как факт его действительной жизни. Этим жизнь Леонтьева и его письма и ценны нам. Публикуемые в данном издании письма и есть «авторское» повествование о жизни.

---

Но эти семь лет службы в Москве — годы тихие, правильные, скромные, но в высшей степени во всем средние, во всем «в обрез»— доконали меня. В денежном отношении — ни нужды и ни тени даже самого скромного избытка, в отношении труда — не трудно и не льготно, в отношении здоровья — одно лучше, другое хуже, — и во всем, во всем… Даже «общественное признание» теперь есть какое-то… Какая-то полуизвестность, какой-то «онорабельный», но уж ничуть не возбуждающий succes d'estime[479] в публике… и т. д.

Вот где был «скит»! Вот где произошло «внутреннее пострижение» души в незримое монашество!.. Примирение со всем, кроме своих грехов и своего страстного прошедшего, равнодушие, ровная и лишь о покое и прощении грехов страстная молитва…

Величайшее желание не писать, разве для наследников (для Лизы, для Вари, для Марьи Владимировны).

Да и почти уже не пишу давно… На что?

А в Угреше, где Вы думали, я тогда найду пристань, я был еще и честолюбец, и христианин еще какой-то страстный.

А теперь я даже и унынием, слава Богу, почти вовсе не страдаю. Уныние есть все-таки плод неудовлетворенных желаний, — а какие у меня теперь сильные желания?

Желание умереть не слишком мучительною болезнью — это сильно, да и то с постоянной оговоркой: если это не безусловно нужно для окончательного искупления грехов. А иначе остается молить Бога только о том, чтобы предсмертные страдания не довели до ропота!..

Еще одно желание сильно: чтобы денег было достаточно — для успокоения этого исстрадавшегося тела! Пенсия хороша, но в Москве я на нее жить не могу и, вероятнее всего, удалюсь с этой весны в Оптину и Айзу устрою там. Но не думайте, чтобы и в Оптину меня тянуло сильно. Нет, на время — да, с радостью, а надолго — все равно везде телесные страдания, везде равнодушие… Поздно!

Еще, пожалуй, прекрасный климат Босфора и возможность зимой гулять ежедневно пешком — это нравится моему воображению…

Но все-таки средств мало и рисковать что-то жутко с моими плохими силами!

Вспоминаю я часто Вас и Ваш совет в 1874 году в Константинополе: «Поезжайте в Россию, сделайтесь «литературным генералом» и лет через пять возвращайтесь сюда на отдых».

Не пять, а тринадцать лет прошло с тех пор; «генералом» меня все-таки критики и редакторы не сделали, а разве, разве непопулярным полковником, — и рад бы я умереть на Принцевых островах[480], но чтобы подняться отсюда покойно, нужно 1000 или 1500 руб(лей). Долги мне надоели до смерти, и должать мне стало теперь донельзя противно… Все это во мне изменилось, но стеснять себя еще ниже и еще строже, чем я стесняю себя эти семь лет, не могу… И потому да будет воля Господня!.. «Благослови душе моя, Господи, и не забывай всех воздаяний Его» — и прибавлю: всех прощений Его за эти тринадцать-четырнадцать лет после Афона! Очень, очень их много было!

А я и забыл Вам сказать, что вскоре после отправки Вам книг прошлого года я так опасно занемог, что все со мной прощались: причащался, соборовался… Одна за другой у меня были от первой недели поста до половины мая серьезные болезни: гнилостное заражение крови и воспаление лимфатических сосудов в правой руке, спасли, потом — самый жестокий и опасный бронхит с припадками удушья и, наконец, язвы жестокие на ладонях и подошвах в течение трех месяцев, так что меня в особом вагоне довез лежачего Филиппов до Калуги, а потом я доехал в карете почти до Оптиной и тем кое-как поправился… Месяца четыре быть между жизнью и смертью, и в полном сознании своего положения — это также оставляет в эти годы серьезный след в сердце! Помнишь!

Хотел было Вас известить, да посовестился беспокоить… Вот в это-то время, увидав меня в ранах, Т. И. Филиппов и возмутился духом и сказал: «Надо вам отдохнуть, надо освободить вас от всяких обязанностей», — и обратился серьезно к Делянову и посоветовал ему вникнуть в значение моей деятельности.

Вот и все, мой друг… Обнимаю Вас крепко. (…)

Впервые опубликовано в журнале: «Русское обозрение 1897. Январь. С. 397.

152. Н.Н. СТРАХОВУ. 8 февраля 1887 г., Москва

Как вы меня утешили и обрадовали, дорогой Николай Николаевич, Вашей статьей о Н. Я. Данилевском в «Русском вестнике»! Выразить Вам не могу! И как я рад, что гениальный рутинер редактор[481] допустил (через 10–15 лет после пошлого отзыва Щебальского[482]!) наконец на страницы «Русского вестника» такую оценку нашего великого учителя. Позволил даже в цитате Бестужева[483] назвать Николая Яковлевича тоже «гениальным»!

Если у Н. Я. Данилевского нет наследника (или даже если есть), позаботьтесь Вы поскорее снова издать его книгу (с Вашим предисловием). Имя его растет в Москве, и похвалюсь, и я много этому содействовал словесной проповедью, но старое издание все вышло. Молодые люди ищут, бьются, и нет «России и Европы» (я об этой книге говорю). Для меня один юноша свою, всю растрепанную от чтения, подарил. Ваша «Борьба с Западом»[484] (по-моему «Самоосуждение Запада») — тоже, говорят, очень стала читаться. Мой сборник «Восток, Россия и славянство»[485]министр народного просвещения[486] представил Государю!.. и т. д., и т. д.

Помните, наш бедный «ихтиозавр» Аполлон Григорьев говорил где-то — «наше типовое растет». Хотя я нахожу, что самое это слово «типовое» — неизящно на слух, не знаю, каким лучшим его заменить.

И еще я очень Вам благодарен за то, что Вы привели взгляд Данилевского на то, что и для научной мысли нужно оставить эстетику, необходимо чувство! Насколько это справедливо относительно социологии!.. Эстетик может быть демократом или эгалитарным либералом разве по ошибке, пока не понял.

Вот и Герцен — пример!

Будем радоваться и благодарить Бога (только не Лев-Толстовского Бога, а Оптинского, настоящего, и в церковной разнообразной всецелости находящего себе эстетическое выражение!).

Разберете ли Вы мой скверный почерк?

Простите и будьте здоровы — а я очень занят теперь отставкой и переломом жизни.

Ваш К. Леонтьев.

Публикуется по автографу (ГПБ).

153. КНЯЗЮ К. Д. ГАГАРИНУ. >29 декабря 1886 и 23 февраля 1887 г. Москва

(…)…Дай Бог здоровья Княгине, и ваши дела шли бы еще лучше, чем теперь. Вы понимаете, князь, что в моих устах и относительно Вас это не фраза вежливости, а настоящее, теплое желание и даже искренняя молитва (я каждое утро поминаю Вас и некоторых других записанных у меня в книжке людей на молитве, и как я ни ленив стал даже на молитву, но этого я не забываю). Я знаю, что все подобное кажется немного странным и, пожалуй, даже напускным тем людям, которые по роду деятельности своей увлечены светской борьбой и, не чуждаясь религии, уважая ее глубоко, веруя даже сердцем в ее основы, не имеют сами времени приучить себя к некоторым мелочам ее приложения, так сказать. и вот с непривычки это и может действительно показаться натяжкой, преувеличением и даже нередко притворством (если говорящий и думающий это не монах и не женщина, а тоже светский человек); я сам пережил эти мнения, испытал эти чувства, но если я напомню Вам, что уже пятнадцать лет нахожусь под монашеским влиянием и пятнадцать лет все хвораю и страдаю телесно почти беспрерывно, то Вам станут понятны и, просвирки» за здравие и упокой, и книжка с именами друзей, родных, благодетелей и даже тех, кого не люблю (именно поэтому, например, Каткова; я вынужден молиться за него, чтобы смягчить себя, ибо я его по естественному чувству терпеть не могу!). Итак — верьте, что для меня для самого молиться каждое утро за тех, кто добр ко мне, есть уже неотразимая потребность и привычка сердца… Молюсь, чтобы они были здоровы, чтобы Господь простил им грехи их, чтобы житейская борьба была им полегче и… чтобы они меня не разлюбили и не забыли!

Конечно, Жозеф де Местр[487] прав, говоря, что нередко «величайшие человеческие несправедливости суть не что иное, как выражение справедливого гнева Божия». И, разумеется, если бы не вера в загробную жизнь, если бы не «страх Божий», не страх загробного расчета, то кто же бы велел при этих условиях продолжать это существование? Я решительно не в силах осуждать тех, кто, не имея положительной религии, употребляет свободу воли своей на то, чтобы покончить полегче с собой, не дожидаясь еще «увенчания» прелестной земной жизни жестокой агонией от воспаления брюшины или задержания мочи… Я жалею этих людей, как христианин, но только в том смысле, что не знаю, как их за это будет судить Бог, но с точки зрения той «рациональной» и «утилитарной» морали, на которой так глупо еще стоят многие современники наши, я вполне их понимаю, в иные минуты не только умом, но и сердцем. Уже не для пользы же ближних жить? Жить и не умирать своевольно для искупления, для загробного венца терпения, для большего очищения души перед невольной и, может быть, более тяжкой смертью, чем своевольная (яды есть такие хорошие, тонкие, а болезни есть такие подлые и обидные!), жить, наконец, просто по малодушию, по животной привычке — это еще все туда-сюда. Но для пользы других! Какая гордая и жалкая иллюзия! Кто верит в себя, в свое влияние, кто имеет большой успех в делах, тому еще простительно иметь эту иллюзию. Она понятна, она питается успехом… А мне? (…)