Ирина Степановская - Манящий запах жареной картошки

• Название: Манящий запах жареной картошки
• Автор: Ирина Степановская
• Издательство: ACT: Транзиткнига
• Жанр: Короткие истории
• Год: 2006
• ISBN: 5-17-036394-Х, 5-9713-2048-3, 5-9578-3932-9, 985-13-7528-4

Ирина Степановская, автор романов «День да ночь…», «Экзотические птицы», «Боковая ветвь», «Вслед за Ремарком», представляет новую книгу.

Это истории о том, как хочется людям любви и как дорого порой приходится за нее платить, как трудно воспитывать детей и что считать основным инстинктом…

И наконец, о том, как все-таки дорог каждому человеку манящий запах детства — запах родного дома, где тебя всегда ждут и любят.

---

— Все.

— Тогда поедем к тебе! — Лицо у Гюнтера было сытым и довольным. По-видимому, он собирался быть щедрым и попросил официанта выписать счет.

Пока официант, склонившись над бумажкой, соображал, какую лучше выставить сумму, чтобы получить чаевые и не нарваться на скандал, Лена спросила:

— А куда мы поедем завтра? Что бы ты хотел посмотреть в Москве? Ты ведь практически нигде не был. Пушкинский музей, Третьяковскую галерею, Оружейную палату?

— Да, да… — рассеянно сказал Гюнтер, думая уже о чем-то своем. — А нельзя поехать на дачу к кому-нибудь из твоих друзей? Мне рассказывали, что русские очень хорошо отдыхают на дачах. Я правильно говорю, это называется «оторваться»?

— Надо подумать, — ответила Лена. — Поедем, я отвезу тебя в гостиницу, а сама за ночь что-нибудь придумаю.

— Но, — сделал удивленное лицо Гюнтер, — я думал, что остановлюсь у тебя!

— Как-нибудь в другой раз, — решительно сказала Лена. — А сегодня меня что-то тошнит.

— О! — только и сказал Гюнтер. Во всем его облике явно читалось недоумение.

С утра пораньше Лена отключила мобильник и поехала в сервис. Не обращая внимания на вопросительно посмотревшего на нее оператора, она прямиком направилась в цех. Знакомая невысокая фигура была привычно согнута над очередной машиной. Лена постучала пальцем по стеклу.

— Ну? — Фигура не разогнулась, но голос показался Лене не просто знакомым, а даже родным.

— Это я, — сказала она, наклоняясь к капоту и не боясь испачкаться. — Если не передумал, завтра поедешь со мной в Третьяковку?

Фигура медленно разогнулась и стала вытирать ветошью руки. Умные, слегка выгоревшие глаза в мелкой сеточке недавно появившихся морщин смотрели на нее с интересом. «Вот с ним мне притворяться не надо, — подумала Лена. — Ни в чем. Какая есть, такая есть». Не очень молодая уже, не очень хрупкая, прямо надо сказать. Зато умная, деловая, умелая. Такая, как и все женщины в их родне. Как мама, сестра и сноха.

— Освободилась, что ли? — Мастер Никифоров, ничуть не смущаясь того, что она была на каблуках значительно выше его, смотрел ей прямо в лицо.

— Освободилась. От иллюзий. Надеюсь, что навсегда.

— Ну, если навсегда, то пойдем. Я давно картину хочу посмотреть. «Три богатыря» называется.

— А вечером я тебя на ужин приглашаю. — Голос у нее почему-то стал несколько хриплым.

— Нет уж, — ответил ей Никифоров Николай. — Ты меня в Третьяковку, а я тебя на ужин. Я не в хоромах, правда, на съемной квартире живу, но у меня чистота и порядок. Грязные носки нигде не валяются. И картошку я так пожарю, пальчики оближешь. У меня настоящая чугунная сковородка есть. Каслинского литья. Еще дореволюционная. В Петербурге, между прочим, все, что из чугуна сделано, решетки там, ограды, часы всякие, на Урале, в наших местах, отливалось. Знаешь?

— Знаю, — сказала она и зажала на всякий случай в руках носовой платок. Ужасно у нее опять почему-то защипало в носу. — Русские мы, потому и знаю. Родные. Жареную картошку не ела сто лет. Давай тогда так. С тебя картошка, а я принесу огурчики и чего-нибудь покрепче. Согласен?

— Заметано, — сказал он и протянул досуха вытертую ветошью крепкую руку.

Август 2002 г.

МАТИСС. «КРАСНЫЕ РЫБЫ»

Ольга Петровна сидела на скамейке в Музее изобразительных искусств имени Пушкина в зале импрессионистов. Она приходила сюда каждый ее выходной день. А выходные дни она старалась брать по средам. По средам вход в Пушкинский музей бесплатный. Она садилась всегда на одно и то же место — в один и тот же зал, на одну и ту же скамейку. Напротив Матисса. Его «Красных рыб». Конечно, в зале висели и другие картины. Но она сидела всегда напротив одной. Она знала ее так, как знают только художники, делающие копии. Лоскут скатерти на неправильном овале стола, стеклянная банка с прозрачной водой, в ней — красные рыбы. Цветы на столе. Ощущение радости от яркого дня. Это была любимая картина ее сына. Он копировал ее с этой скамейки десятки раз. У нее в квартире висело по меньшей мере три очень хороших копии. Сын поступал в Суриковское училище. Но не поступил. Наделал ошибок в сочинении. Теперь его не было с ней, а она приходила сюда.

— Добро пожаловать к нам! — обратилась к ней дежурная по залу. Все ее здесь уже знали. — Ну, как дела?

— Осталось полтора года, — ответила мать. — Точнее, пятьсот сорок пять дней.

— Пишет сынок?

— Прислал письмо, что заканчивает учебу и скоро будет куда-то отправлен. Только бы не в Чечню!

— А вы молитесь! Господь поможет!

— Я буду сюда приходить. Может, вы даже помните его, моего сына… Такой худенький мальчик… Красивый!

Дежурная не помнила. Сколько народу ходило по этим залам! Но из солидарности сказала:

— А как же! Такого мальчика нельзя не запомнить!

На самом деле в память ей врезалась только эта женщина. Всегда в одном и том же костюме, еще молодая, но безучастная ко всему, что не касалось ее сына. Худая, с пепельными волнистыми волосами и голубыми глазами, в которых было страдание. Море страдания. Океан. Космос. Страдание заполняло ее жизнь.

— Хочу угостить вас ириской! — Дежурная вложила в руку матери конфетку и отошла. Та машинально сжала ладонь, но не поблагодарила. Она глаз не могла отвести от картины. И никто не осмелился ее больше тревожить. Когда вечером прозвенел звонок, она встала и тихонько ушла, будто растворилась в осенних сумерках.

В автобусе было много народу. Был час пик, ее просто вынесли на нужной ей остановке. В парадно отделанном центре города были стеклянные будки, здесь же, в пролетарском районе, будочки остановок оставались кое-где фанерные, кое-где металлические. Эту как раз недавно покрасили в желтый цвет. Она постояла, отряхиваясь, машинально подняв кверху взгляд, и вдруг не поверила глазам — на чистой желтой стене кто-то нарисовал знакомый ей набросок картины. Она не могла ошибиться. Рисовали мелом, а вернее, даже не мелом, а камнем, в спешке пропарывая слои краски. Ну да, вот он, овал стола, четырехугольник скатерти, прозрачный цилиндр банки и в ней красные рыбы. Рядом цветы. Внутри у нее все похолодело. Что означал этот знак? То, что это был знак ей, сомнений не возникало. Когда же он появился? Утром она около остановки не проходила. Вчера, когда она возвращалась с работы, рисунка не было. Она бы заметила. Вечером накануне шел дождь, и она долго стояла, пытаясь раскрыть сломанный зонтик. Значит, знак появился сегодня.

Она обошла остановку кругом. Рисунков больше не было. Только была нарисована стрелка, указывающая направление к дому. Впрочем, стрелку могли оставить и дети, играющие в казаки-разбойники. Но она больше не стала раздумывать. Уже стемнело. Как можно быстрее, зорко оглядываясь по сторонам, она пошла, почти побежала. В подъезде все было тихо и не было никаких следов. Дрожащей рукой она отперла дверь. В квартире было сумрачно, пусто. Она поставила чайник, включила свет. Но сердце матери знало — сын где-то здесь. Он подал знак, она его поняла. Он должен прийти. Пробило одиннадцать. Она не стала раздеваться и разбирать постель. Выключила свет и отперла дверь. И села в темноте ждать.

Он пришел. В половине первого. Крадучись, будто мышь, слегка царапнув по двери. Дверь подалась, тихо скрипнув. Мать встала навстречу. Да, это был ее сын. Невероятно худой, бледный, в телогрейке с чужого плеча. Она чуть было не вскрикнула, бросилась к нему, но он с округлившимися глазами поднес руку к губам, и она замерла.

— Мамочка, только тихо! — прошептал он, и мать поняла — сын в опасности, он боится, он прячется. Тенью она скользнула к двери и быстро заперла ее на оба замка, накинула еще и цепочку, которой не пользовалась уже много лет. И за хрупкой фанерной дверью, которую можно было выбить одним ударом ноги, но якобы защищенная двумя старыми замками и допотопной цепочкой, она почувствовала, что они все-таки в относительной безопасности.

— Мальчик мой! — Она кинулась к нему и стала стягивать ненавистную, пропитанную чужими запахами телогрейку. Он стоял, прислонившись к матери молча, как в детстве, и только вздрагивал крупно, всем телом, а она думала, она знала, что сын ее еще ребенок, что ему не годится играть во взрослые игры.

— Сейчас, мой сыночек, сию минуту, сейчас… — бессвязно шептала она, одновременно пытаясь и раздеть его, и наполнить горячей водой ванну, и почистить картошку.

— Не надо, мам, не суетись! — Он хотел остановить ее. — Я заскочил попрощаться. Я уеду сейчас, я должен скрываться, бежать. Я сделал ужасное. Я убил.

— Боже мой! Деточка! — Она встала с остановившимися глазами и обхватила сына за тонкую шею, прижалась лицом. — Я не верю, что ты убил просто так! Ты не виноват! Они тебя мучили!

— Мама, прости! Некогда объяснять. Он был сволочь, козел. Я его ненавидел. Поэтому и убил. Мне теперь трибунал. Мама, не плачь! Я от них убегу! Дай мне одежду и денег. Хоть сколько-нибудь, сколько есть.