Нина Молева - Камер-фрейлина императрицы. Нелидова

• Название: Камер-фрейлина императрицы. Нелидова
• Автор: Нина Молева
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-17-022588-1, 5-271-08337-3

«Мадмуазель Нелидофф», Екатерина Ивановна Нелидова (1756-1839), покоряла современников блестящим умом, остроумием, весёлым характером. Камер-фрейлина императрицы, она в течение 22 лет была близким другом и советчицей Павла I, оказывая на него огромное влияние. Все эти годы она отказывалась от дорогих подарков императора и унесла с собой в могилу тайну их отношений.

Об одной из самых удивительных женщин XVIII века рассказывает новый роман известной писательницы Нины Молевой.

---

   — Душа не лежит к врачеванию?

   — Только к душевному — не физическому. Батюшка в Россию из Саксонии приехал, на российскую службу штабс-лекарем вступил, все при дальних гарнизонах. Так и я в Енотаевской крепости родился. Слыхали о такой?

   — Не приходилось. Где же это, в какой стороне?

   — В Астраханских краях. В Астрахани же родитель отдал меня в обучение местному пастору — просвещённейший человек был, отдельно учителя русского языка сговорил. Потом уже в Петербурге отдал в научение одному из преподавателей медицинского училища. Да, видно, сердцу не прикажешь: все я мечты родительские порушил, в военную службу вступил. Двенадцать лет ей отдал. Дома, как известно, не нажил, прибытку никакого не получил. Спасибо господин Соймонов в Горное ведомство к себе принял, а там и вместе с Львовым в путешествие по странам европейским взял. По возвращении и захотелось мне басни сочинять.

   — По-новому жизнь нашу увидели?

   — Как иначе? Да и беседы наши полунощные с Николаем Александровичем на многое глаза открыли. То я от философии сторонился, а то увидел, сколь многую пользу принести она способна, коли с делом связана. Изумлялись мы великому фернейскому старцу. Не просто о милосердии и снисходительности общества к отверженным он рассуждал, а об отдельных осуждённых заботился. Всей Франции доказывал, сколь губительна и ошибочна может быть строгость закона. Это в первый год вступления государыни нашей благополучно царствующей на престол было, когда одного несчастного в Тулузе за подозрение одно в убийстве сына колесовали, четвертовали, а прах сожгли. С тех пор Вольтер и восстал против судов. Хоть с церковью он и не в ладах, но утверждал, что и по-христиански, и по-человечески люди не вправе решать вопросы жизни и смерти себе подобных. Не они дали несчастным жизнь, не им её и отбирать, потому что иной жизни ни одному человеку не дано.

   — Как хотите, Иван Иванович, только жестокость не от закона — от судей исходит. Законы надо точно писать, а людям, соблюдая их, в страсти не впадать.

   — Не стану спорить. Люди, только люди принесли фернейскому патриарху и славу великую, и страдания непереносимые. Ведь после раздора его с прусским королём французское правительство, чтобы не сердить соседнего монарха, запретило Вольтеру въезд в Париж. Навсегда запретило.

   — Так что же, господин Вольтер так и скончался под этим запретом?

   — А вы не знали? В журналах недавно писали в связи с его кончиной.

   — Значит, он не выбирал Швейцарии?

   — Это была необходимость. И Вольтер, чтобы не ставить в сложное положение женевские власти, поселился у ворот Женевы, позже в замке Ферне, на границе Франции и женевской земли.

   — Вечный изгнанник! Как, должно быть, это было ему тяжело при его слабом здоровье и вечных недугах.

   — Его недуги создали ему славу сфинкса — вечно погибающего и вечно оживающего с новой энергией и новыми замыслами. Достаточно сказать, что он превратил бедное, Богом забытое местечко Ферней в столицу Разума и Доброты. Здесь нашли приют и работу на вновь открывшихся предприятиях женевские ремесленники и рабочие. Его стали называть царём Вольтером, что ему и льстило, и повергало в негодование.

   — Даже французы легко возвращаются к идолопоклонству?

   — Даже они. А как было иначе его называть, когда в голодный 1771 год, когда в Москве бушевала чума, Вольтер организовал народное продовольствие не только в самом Фернее, но и во всех прилегающих областях. Он добился отмены крепостной зависимости монастырских крестьян, а затем стал думать об искоренении её остатков во всей Франции. Неужели такой философ мог быть нужен Парижу?

   — Да, королевская власть во Франции не имела ничего общего с тем просвещённым деспотизмом, о котором он мечтал. Удивительно, что у него хотели брать уроки все европейские монархи.

   — Уроки? Вы полагаете, уроки? Тогда почему же никто из монархов ничего не предпринимал по вольтеровой программе? Всё ограничивалось оживлённой перепиской, а письма почему-то становились достоянием всей Европы. Я хочу вам напомнить и другое. Когда Вольтер написал заказанную нашей государыней историю царствования Петра Великого, за границей тотчас объявилось издание «Антидота» — противоядия, опровергающего многие посылки и выводы философа. Кстати, вы не читали этой книги?

   — Не довелось, хотя рассказы о ней и слышал.

   — Нет, её надо читать самому. Говорят — впрочем, за достоверность слухов поручиться трудно, — «Антидот» писала сама государыня. Дружба с философами оказалась не такой простой, как с обыкновенными придворными. Вы знаете, Вольтер назвал в конце жизни все свои мечтания об улучшении деспотизма обманчивым дымом. Именно так — обманчивым дымом. И тем не менее вы задумали не простой портрет государыни.

   — Мне ещё трудно говорить о том, каким он будет. Пока я ограничиваюсь эскизами.

   — А по идее?

   — По идее снова хочу обратиться к «обманчивому дыму» и начертать наше представление о просвещённом деспотизме.

   — Это официальный заказ, который вы собираетесь таким образом истолковать?

   — О, нет, пока только собственные планы.

   — Но это же превосходно, Дмитрий Григорьевич! Вы не связаны заказчиком и необходимостью угождать его капризам.

   — Вряд ли у вас было основание обвинять меня в подобном угодничестве. Я просто хочу видеть в натуре человеческой лучшее.

   — И всё же нельзя не считаться со вкусами тех, кто платит. Не обижайтесь, но это закон нашей жизни. Я же, пользуясь вашей свободой в этом случае, хочу предложить кое-какие свои мысли.

   — Я буду рад их услышать.

   — Так вот, прежде всего меня донимает образ лестницы. Да-да, не удивляйтесь, лестницы, на которой мы все располагаемся согласно происхождению, богатству, чинам, предрассудкам, наконец. Мы все рабы этой лестницы.

   — И с каким же упорством пытаемся преодолевать её ступени!

   — Или напротив — перестаём о них думать, потому что в них заключено основное попрание свобод человеческих.

   — Если бы такое было возможно!

   — Согласен, тогда бы имели идеальное общество, которое создала натура и которое испортил своими вымыслами человек. Философы мечтают хотя бы смести сор с этой лестницы.

   — Тщетно!

   — Но иначе нельзя думать. Лестница нуждается в очищении от сора наших пороков, корыстолюбия, тщеславия, лжи.

   — Беззакония.

   — Вы правы: беззакония — сиречь справедливости. Любой закон должен иметь единственную цель — установления справедливости, без которой невозможно разумное и рациональное существование человека.

   — А лестница? Вы меня заинтересовали этим образом, Иван Иванович.

   — Может быть, сумею заинтересовать ещё больше. Ведь наши сатирики, литераторы, философы, наконец, стремятся истреблять пороки среди обыкновенных людей.

   — Разве это неверно?

   — Конечно, неверно. Ведь это значит начать мести лестницу с нижних ступеней, тогда как с высших будет по-прежнему сыпаться мусор и лестница никогда не станет чистой.

   — И вы предлагаете?

   — Очень просто: начинать мести только с верхней ступени. Наша критика должна быть обращена к сильным мира сего, а не к слабым. Слабые — всего лишь жертвы гнездящегося в верхах порока.

   — Жертвы и подражатели.

   — И подражатели, хотя это последнее и не представляется мне таким важным. Поэтому в вашем изображении идеальной монархини должны быть попраны все пороки, присущие царям — не простым людям. Вообразите себе хотя бы одно криводушие. Среди тех, кто окружает нас с вами, это означает, может быть, и множество, но мелких неприятностей. На высоте трона криводушие грозит бедами народу, государству, людским судьбам. Леность на нижних ступенях лестницы приводит, скажем, к бедности, разорению одного человека, одной семьи. На высших — предающийся лености и развлечениям монарх перестаёт заботиться о нуждах целого государства. Приупадает промышленность, ослабевает торговля.

   — А подданные, в свою очередь, забывают о прилежании в труде.

   — Потому что начинают понимать его бессмысленность.

   — Вы настойчиво отрицаете роль примера, Иван Иванович.

   — Может быть, потому что я строже, чем вы, отношусь к власть имущим. Вспомните Священное Писание: кому больше дано, с того больше и спросится.

   — Вы не склонны прощать соблазнов, которые предоставляет человеку власть и богатство? В конце концов, это тоже входит в число человеческих слабостей.

   — А эти соблазны увеличиваются от ступени к ступени и вместе с их удовлетворением растут размеры порока. Я не допускаю вседозволенности и ничем не могу её оправдывать.

   — Я говорю не об оправдании — о снисхождении. Только о снисхождении.