Анатолий Злобин - Только одна пуля

• Название: Только одна пуля
• Автор: Анатолий Злобин
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1982

Всего за сорок дней до победы погиб старший лейтенант Владимир Коркин. Пуля, оборвавшая его жизнь, и сегодня несет горе в дом солдата Великой Отечественной войны. Не сбылись его планы, не родился его сын и никогда не родятся его внуки… Тема нравственного долга выживших, вернувшихся с войны перед павшими товарищами лежит в основе романа.

---

— Иван Данилович? — негромко, но вместе с тем почти без сомнений спросил интеллектуал. — Здравствуйте.

Сухарев оглядел его, давая заключение: остроглаз, подтянут, исполнителен, но готов и к самостоятельному действию. Ему захотелось созорничать и сообщить интеллектуалу, что тот, к сожалению, ошибся, но сегодняшнее настроение не подходило для таких шуточек.

— Простите, с кем имею честь? — сказал Сухарев и тут же подумал, что именно сегодня и следовало бы остаться в одиночестве, не ввязываясь в принудительные знакомства. Он даже ощутил легкую утреннюю боль в голове.

Но путь уже был отрезан.

— Николай Сергеевич Ковалев, — скупо представился интеллектуал. — С благополучным прибытием. Разрешите чемоданчики.

Сухарев все же дал знак носильщику, попутно оборотясь к Ковалеву:

— Вы не от Харитонова? Как он?

— От Куницына. Приказано вас встретить и доставить.

Сухарев о таком не слышал, хотя примерно предполагал, из каких тот краев. «Промежуточная инстанция», — мимолетно подумал он и полностью доверился интеллектуалу.

Они погрузили основные чемоданы — Сухарев оставил при себе лишь черный «дипломат», этакий гибрид чемодана с портфелем, взявший от первого форму, а от второго содержание и размер, причем сухаревский «дипломат» был наипоследнейшей модели, из листовой нержавейки, покрытой чем-то синтетическим, и опоясанный белым кантом, — И тронулись с потоком пассажиров.

Ковалев изучающе косил взглядом на Сухарева. И впрямь — тут было на что поглядеть. Во-первых, светло-бежевое пальто, заталенное, расклешенное, при сем пальто стоячий воротник с большими отворотами и сзади разрез, доходящий чуть ли не до талии. Из-под этого шикарного миди выглядывали коричневые брюки, затем следовали черные ботинки с четырехугольным носком, а на голове небольшая замшевая кепчонка, так сказать, мини-кепи, естественно, коричневое, под тон костюма. Завершался этот блистательный наряд шарфом — зеленое с красным — небрежно обмотанным вокруг шеи. Ничего не скажешь, пижоном заделался наш разлюбезный Иван Данилович, однако же все было избрано со вкусом, современно и некрикливо.

Что тут можно добавить? Многие оборачивались, в большинстве, понятно, женщины. Но это, может, и не от наряда вовсе, наш герой и сам собой пригож: статен, крупнолиц, моложав (подумаешь, сорок семь лет, мужчина в самом соку, если у него все на месте, а у Ивана Даниловича как раз все на месте), а седина в висках, проступающая из-под кепи, лишь придает загадочность. Так что наряд дополнительно украшал Ивана Сухарева, а не скрадывал изъяны, ибо таковых не имелось.

Следуя за тележкой, они повернули от перрона, спустились в проезд между домами. Сухарев нетерпеливо озирался кругом, стараясь не пропустить торжественного момента возвращения, вот он и вернулся, припадая к родной земле, вернее даже сказать, к родным камням, проступающим вокруг на раскрывшейся площади во всех жанрах и формах: вздымающихся, грудившихся, стлавшихся, пролегающих, громоздящихся. Это был родной столичный камень, и потому он пробуждал дополнительный восторг, который Сухарев сознательно придерживал в вагоне, считая, что там еще рано, а теперь спустил с тормозов. Восторг расцветал от каменного убранства. Лозунговое разноцветье рябило в глазах. Праздники в том году следовали чередой, они были серьезные, знаменательные, и готовились к ним загодя, не жалея в том числе и средств на украшение. Флажки и флаги, гирлянды, призывы, портреты — все это пестрело, толпилось, призывало.

Первый праздник отшумел, за ним подступал второй, за вторым предвиделся третий, и рабочие производили некоторую перегруппировку на вокзальном фасаде, там со стрекотом работала лебедка, и объемные буквы, оттягиваемые канатами, ползли вверх. Долговязый рабочий в комбинезоне стоял у грузовика и весело выговаривал в кабину водителя:

— Ты зачем раньше времени четвертной привоз? Сообразил, куда я теперь сотенный дену? Ты мне целковый подавай, а четвертной обратно…

— Еще чуток, еще! — кричал другой рабочий с крыши.

— Вот это разукрасили! — вслух подивился Сухарев, наблюдая за радостной суетней оформителей; он тоже настраивался на эти праздники вдали от них и теперь со счастливой встречной готовностью окунался в их красочность.

— Недели две, как нарядили, — отзывчиво пояснил спутник, имея в виду, что Сухарев был за рубежом и не в курсе свежих московских событий. — Теперь до девятого мая будет висеть.

— Вокзал победы, — задумчиво сказал Иван Данилович, вспомнив о сне, и тотчас поспешил отогнать эти воспоминания, как не соответствующие солнцу и флагам.

Вокзальные часы показывали половину десятого. Ковалев ничего не ответил, только посмотрел уважительно, а Сухарев подумал о том, что вокзалы изменились в Москве меньше всего, они обступаются со всех сторон современными башнями и оттого как бы врастают в землю, но не меняются. И в тот далекий год вокзал был точно таким же, гремели оркестры, поезда утопали в цветах, а перроны — в слезах радости, тогда и прозвали его вокзалом победы. Впрочем, когда он проезжал через этот вокзал, оркестры уже отгремели, ему удалось лишь через год вырваться в первый отпуск, и он сразу, без оркестров и бесполезных визитов, махнул с Белорусского на Ярославский…

Ковалев пересек проезжую часть и остановился у черной «Волги». Водитель распахнул дверцы. Соперничая в деликатности, они уложили чемоданы в багажник.

— Едем к вам? — спросил Сухарев. — Как раз успеем в присутствие.

— Какое присутствие? — удивился Ковалев. — Сегодня же суббота, Иван Данилович.

— Неужто суббота? — не переставая радоваться, отозвался Сухарев. — Куда мы в таком случае?

— Поедем в «Россию». Вам забронировано…

— «Россия» — это прекрасно, — сказал Сухарев и подумал, что в таком случае он успеет разобрать все три папки, добытые в командировке, а заодно и в библиотеку сходить за справочным материалом. — Прекрасно, — повторил он.

«Волга» развернулась на площади, и они в потоке машин покатились вниз по Горького по расцвеченному коридору среди флажков, транспарантов, под гирляндами ламп, провисающими поперек проезжей части.

— Красиво, красиво, — подтвердил Сухарев и опустил стекло, чтобы лучше видеть. Чувство щемящей любви захлестнуло Сухарева, как бывало всякий раз, когда он приезжал в Москву, независимо, с востока или запада, и выходил на ее улицы. Позже, с днями, это чувство незаметно угасало за московской спешкой, за толчеей магазинов, подземных переходов. Иной раз этот громогласный, с бешеным ритмом город даже начинал раздражать его своей суетой или бестолковщиной, и он уезжал из такой Москвы со вздохом временного облегчения, чтобы потом снова вернуться сюда, к ней, в нее, вновь насладиться ею и замереть от восторга, от безраздельности любви к ней.

— Хороший нынче денек! — заключил с улыбкой Сухарев, пытаясь выразить этими обыденными словами все то, что он сейчас чувствовал и мыслил. От вагонного его беспокойства и следа не осталось, все заслонилось Москвою.

— По спецзаказу, — подхватил Ковалев, продолжая приглядываться к важному профессору, которого ему приказали встретить и доставить на место, и с каждой новой его репликой все больше удивляясь: что за банальщину порет этот седеющий пижон?

Но это означает лишь то, что общие места нуждаются в защитном слое, иначе они грозят остаться неоплодотворенными.

Машина тем временем развернулась и пошла под ветвями наливающихся деревьев, а Сухарев все смотрел, смотрел, не ведая того, что движется навстречу судьбе.

24

С тем же чувством влюбленного восторга, добавочно радуясь, что нынче все получается так складно, что лучшей рифмы не придумать, Сухарев подъезжал к гостинице, заполнял анкету, взлетал в бесшумном лифте, брал ключи, среди благожелательных швейцаров и дежурных, окруженный их ответными улыбками и приглашающими жестами, — и вот он в светлом двухкомнатном номере. Ковалев поставил чемоданы и, как подобает истому интеллектуалу, почтительно растворился.

Сухарев раздернул шторы и ахнул от взволнованного изумления: перед ним лежал Кремль.

Впрочем, это лишь так говорится, ибо на самом деле Кремль не лежал перед ним. Хотя Сухарев смотрел на него с высоты двенадцатого этажа, Кремль вовсе не был внизу. Залитый утренним солнцем, прочерченный резкими линиями света и тени, он не лежал, а парил, он парил и стлался, он стлался и взлетал. Он охватывался единым взглядом до крайних своих пределов: с крутым спадом Боровицкого холма, взбегающими и скользящими стенами, взметывающимися башнями и соборами, куполами, звездами. Глаза Сухарева разбегались от жадности, ему хотелось впитать в себя сразу все и вместе с тем не упустить самой малой подробности. Сначала он отметил четкий просвет взнесенной звонницы на колокольне Ивана Великого, после взгляд сам собой скользнул от Спасской башни вправо и вниз, чтобы увидеть то главное, что сейчас же следовало ему видеть, но Мавзолей отсюда был заслонен Василием Блаженным, а сам Василий будто замер на скаку, столь стремителен был взлет и поворот его линий. Но и Василий не мог заслонить того средоточия площади, раскрывшейся с высоты во всю длину, со всех сторон идущих, спешащих, сходившихся к этой точке, а глаза сами собой устремлялись дальше, уносясь от центра к линии горизонта, чтобы скорей охватить податливое пространство: отблескивающие шпили высоток, втыкающихся прореженным частоколом в пробегающие облака, темный брус «Националя», парадное равнение белопарусных панелей Нового Арбата. Левее гнездилось Замоскворечье, стесненное камнями, скатами крыш, паутиной улиц. Река спокойно и вроде бы недвижимо ускользала к мосту.