Луиза Розетт - Признания разгневанной девушки

• Название: Признания разгневанной девушки
• Автор: Луиза Розетт
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2013

У Роуз Царелли, которая сама себя провозгласила ботаником и сердитой девчонкой, есть кое-что, в чем она хотела бы признаться:

1. Я всё время очень зла. Почему? Мой отец погиб. Моя мама едва разговаривает. Мой брат оставил нас. По-моему, мне можно быть злой, не так ли?

2. Регулярно вывожу людей из себя. Хотите пример? Я поцеловала Джейми Форта, самого крутого парня, который мог бы встречаться с чирлидершей. Сейчас она в ярости и жаждет крови. Моей.

3. Старшие классы могут так же быть и Марсом. Мой лучший друг может быть заменен пришельцем, и я всё время вижу красное. (Марс красный и «видеть красное» значит быть в гневе — понятно?) Вот ещё другие слова, описывающие мою жизнь:

Несоотвествующий. Нестерпимый. Невыносимый.

(Не знаете, что они означают? Ищите в словаре сами). (Извините. Это было грубо).

---

Не знаю, смогу ли объяснить все так, чтобы она поняла, но на этот раз собираюсь попробовать.

— Ну, Регина посмеялась над моей фотографией на похоронах, и она все время поедает меня взглядом, и… я не хотела больше ее игнорировать, мне захотелось обидеть ее. Когда я упала, как будто что-то щелкнуло, и я набросилась на нее. Я просто должна была это сделать. — Я смотрю на маму, ожидая злого или разочарованного выражения на ее лице, но она выглядит расстроенно, словно ей жаль меня. — Джейми был тем, кто помешал мне ударить ее по лицу. Если бы его там не оказалось, меня бы, наверно, сейчас отстранили от занятий.

Мама кивает.

— Миссис Чен так и сказала. Но она еще сказала, что рассматривались бы и твои смягчающие обстоятельства.

Интересно, как долго смерть папы будет считаться моим «смягчающим обстоятельством». Меня осеняет, что ему бы понравилось слово «смягчающий». «Возьми себе на заметку», — сказал бы он мне. Хорошее слово для экзаменов.

— Милая, я хочу поговорить с тобой о твоем гневе. — Она внимательно наблюдает за моей реакцией. — Я хочу поговорить о папе. Хорошо?

Мои глаза начинают наполняться слезами, но, тем не менее, я киваю.

— Ты так злишься все это время, — говорит она: — И мне интересно, понимаешь ли ты, почему. — Она ждет от меня ответа, но вместо этого я откусываю кусок торта. — Я думаю, ты злишься по той же причине, что и я. Потому что папы больше нет.

Не похоже, что это правильно — злиться на папу за то, что его убили, особенно после того, как я наехала на Питера за то, что он злится. Но это легко могло бы объяснить множество вещей.

— И я думаю, что ты злишься на меня тоже.

Насчет этого она тоже права.

— Когда миссис Чен рассказала мне о ссоре с Региной и о надписях, которые кто-то делал о тебе, я поняла, что меня не было рядом. Я думала, что даю тебе пространство, чтобы справиться с твоим горем, но на самом деле, мне самой нужно было пространство, чтобы справиться с моим. И я оставила тебя совсем одну. Я очень сожалею об этом.

Теперь слезы начали капать. Мама потянулась через стол и вытерла их с печальной улыбкой.

— Второе, что я должна тебе сказать — почему это случилось. Правда, в том, что я чувствую вину из-за смерти папы. Если бы я так сильно не переживала из-за денег после того, как он потерял работу, он бы никогда не пошел служить по контракту. И я думаю, что должна извиниться перед тобой за это тоже.

Сейчас я действительно сильно расплакалась. Она поднимается, встает сзади моего стула и обнимает меня.

— Я знаю, что тебе, возможно, тяжело это слышать. И сегодня мы не будем больше это обсуждать. Но я собираюсь начать с кем-то говорить об этом — с психологом — и я бы хотела, чтобы ты пошла к нему вместе со мной. Ты подумаешь над этим?

Меня бесит идея о посещении психотерапевта — как будто я одна из тех ненормальных детей, которых моя мама видит каждый день.

Но что, если я и есть одна из тех ненормальных детей?

— Да, — говорю я.

— Хорошо. Спасибо.

Звонит телефон на стене. Мама оглядывается, чтобы увидеть номер звонящего, продолжая меня обнимать.

— Это Питер, милая, наверно, звонит, чтобы тебя поздравить. Хочешь с ним поговорить?

— Попозже. — Я хлюпаю носом.

Я сижу, слушаю монотонный телефонный звонок и чувствую мамины объятия — впервые за долгое время. Могу сказать, что что-то изменилось, и это хорошо и плохо одновременно. Мы двигаемся дальше, и мама, и я, но чтобы двигаться дальше, мы должны оставить папу в прошлом. Но я ненавижу это. Я хочу впиться в землю и отказаться двигаться, но не могу. Я слишком устала бороться.

* * *

Когда у моих мамы и папы было первое свидание, он пригласил ее в Метрополитан Опера на «Богему», и она думала, что это самая романтическая вещь, которую кто-либо для нее делал. Это до сих пор ее любимая опера, и она хотела сходить на нее со мной, поэтому купила билеты на мой День Рождения. Честно говоря, я совсем не люблю оперу — когда они с папой слушали ее дома, я выходила из комнаты, потому что голоса сопрано всегда казались мне визгом — но я еще никогда не была в опере, а это может быть круто.

В субботу днем мы садимся в машину и едем в город. Чувствую себя виноватой, когда мы проезжаем «Юнион Хай» — я должна сегодня посмотреть на Роберта в «Макбете», если надеюсь когда-либо снова с ним поговорить. Но я счастлива, что у меня есть освобождение от школы до понедельника. И я все равно понятия не имею, что бы я ему сказала.

Через полтора часа мы едем через Верхний Вест-Сайд в сторону Линкольн-центра и Мета. Я разглядываю огромные многоэтажные дома и мне интересно, каково жить в Нью-Йорке. В нескольких кварталах я вижу все виды людей, которые только можно вообразить — всех возрастов, всех цветов, всех типажей. Вижу двух парней, которые держатся за руки и говорят со старушкой, гуляющей с пуделем. Вижу нескольких маленьких детей, гоняющих на самокатах по тротуару, пока их родители несут пакеты из продуктового магазина и стараются оградить их от группы подростков, которые толкают друг друга перед обувным магазином.

Вижу полицейских на углах улиц, толпы людей, поднимающиеся над землей и вытекающие из подземных переходов на тротуары, шаткие палатки, где продаются сотни ярких цветов в огромных белых ведрах, черный полиэтиленовый пакет, который ветром сдувает с мусорки и уносит на автобусную остановку, где стоит парень и чуть не пропускает автобус, который он ждал, потому что набирает смски как ненормальный с таким видом, словно его жизнь зависит от отправки этих сообщений.

И вдруг что-то в моей груди немного расслабляется, в первый раз с прошлого лета. Жизнь движется дальше за пределами Юнион. Там целый мир.

Ставим машину в многоэтажном гараже и переходим безумно оживленный перекресток, где сталкивается целая куча улиц, а такси мчатся на желтый свет на скорости около девяноста миль в час. И вот он — Линкольн-центр. Это комплекс из нескольких огромных зданий с красивым фонтаном во внутреннем дворе в центре. За фонтаном находится Мет, с хрустальными люстрами, которые видны через массивные окна, которые выглядят так, словно занимают десять этажей. Видно, как публика поднимается по роскошной лестнице, покрытой красным бархатом, и меня застает врасплох непривычное чувство искреннего восхищения. Мама улыбается, когда мы ускоряем шаг, проходя мимо фонтана — струи которого поднимаются до невозможности высоко в своем отрежиссированном танце — и спешим добраться до наших мест, пока не началась опера.

— Сюда, сюда, — зовет швейцар, а сотни людей проталкиваются вперед. Мы протягиваем ему билеты, которые он считывает с помощью устройства, похожего на лучевую пушку, а затем мы устремляемся вверх по лестнице со всеми остальными. Я берусь за блестящие медные перила, когда мы проходим мимо этажа с рестораном, где публика заканчивает десерт и пьет кофе, словно у них полно времени, хоть даже и раздается звонок, означающий, что представление скоро начнется. Некоторые невероятно вычурно наряжены — смокинги и вечерние платья, другие в джинсах. Мы с мамой где-то посередине.

Какая-то леди помогает нам найти наши места в переднем ряду балкона под названием Бельэтаж, и нам приходится протискиваться мимо женщины, закутанной в меховую шубу, она награждает нас раздраженным взглядом и не встает, чтобы дать нам пройти. Пытаюсь понять, в чем ее проблема, но едва мы садимся, свет начинает гаснуть, а хрустальные люстры, висящие по всему залу, медленно поднимаются к потолку, словно красивые снежинки в обратной перемотке. Одна из них движется совсем рядом со мной — я могла бы дотянуться и потрогать ее, если бы захотела, чтобы меня выгнали или, что более вероятно, арестовали. Открывается тяжелый занавес из золотистого бархата, оркестр начинает играть, а на сцене оказывается целая комната с двумя парнями в ней — один рисует, другой пишет. Глазам своим не верю.

Не то, чтобы я никогда не бывала в театре. На самом деле, я выросла, смотря все виды спектаклей со своей семьей. Но это огромнейшая сцена, которую я когда-либо видела — она выглядит так, будто способна вместить весь город. И потом так и оказывается. Второе действие происходит на улицах Парижа, где есть рынки, толпы людей, кафе и даже кони — настоящие кони на сцене везут экипажи, а люди вокруг них поют во весь голос.

Поют красиво — для меня это звучит совсем не так, как по радио или в наушниках дома. И в Мет есть небольшие экранчики перед каждым креслом, на которых пишут по-английски то, что певцы произносят по-итальянски, поэтому ты точно знаешь, что происходит. Оттуда я поняла, что эти творческие ребята живут в комнате на верхнем этаже и не могут заплатить за жилье. Сейчас канун Рождества, и они замерзли, но у них нет дров для растопки, поэтому, чтобы согреться, они начинают сжигать страницы произведения, которое написал Родольфо, писатель. Он не выглядит слишком расстроенным из-за этого, что смешит публику.