Дэвид Зинделл - Война в небесах

• Название: Война в небесах
• Автор: Дэвид Зинделл
• Издательство: АСТ, Ермак
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2003
• ISBN: 5-17-020800-6, 5-9577-0679-5

Итак, перед вами — грандиозная, увлекательная и поразительно поэтичная «опера» — но «опера» не «космическая», а «космологическая».

Слушайте. Слушайте…

Слушайте надменную, гордую, чеканную сагу Будущего…

Будущего, когда наша Земля обратилась в давно полузабытый миф — правду о коем знают лишь немногие, состоящие в почти рыцарском ордене Космических Пилотов. Будущего великого города Невернеса — и заселившей Вселенную Старшей Расе Эльдрии, исчезнувшей и оставившей за собою бесчисленные загадки…

Читайте завершающую книгу цикла “Реквием по Homo Sapiens” — роман “Война в небесах”!

---

Вселенная вечно творит, использует и выбрасывает части себя самой; она сбрасывает жизнь, как старую кожу, и простирает руки к утреннему солнцу вся гладкая, золотая и новая. Она всегда смотрит на себя с бесчисленно многих точек зрения; она как бриллиант с бесчисленным множеством граней, сияющий чистым и безупречным светом. И в каждый момент времени на старые грани накладываются новые, чтобы вселенная могла смотреть на саму себя еще шире, еще яснее и всегда по-новому.

Да. Теперь в каждую из этих зеркальных граней глядится сгусток боли и протоплазмы по имени Данло ви Соли Рингесс — глядится, смотрит и осуществляется. Это и есть чудо вселенной: она как огромная голограмма, каждая часть которой отражает целое. В каждой части, на которую смотрел Данло, он видел бытие в несчетных триллионах форм, заполняющее всю вселенную без остатка. Он жил жизнью каждой из этих форм. Он был скутарийским сенешалем, умудренным тысячелетним жизненным опытом и пожравшим за этот срок тысячи своих отпрысков. Был птицечеловеком элиди и совокуплялся со своей женой в свободном полете посреди бирюзового неба. Он чувствовал радость и печаль одного из последних Эльдрия, благородной расы богов, вымершей миллион лет назад, — он снова жил, и его прозрачное золотое существо пело, как световые паруса под солнечным ветром, когда он перемещался от звезды к звезде и засевал галактику жизнью.

Ничто не исчезает, дивясь, думал он. Память обо всем заключена во всем. В этом он видел спасение куда более глубокое, чем кибернетический рай Архитекторов или первобытный потусторонний мир алалоев, населенный обитающими на небе духами. Ибо вселенная сохраняет не только твое конечное предсмертное “Я”, но и все твои “Я” от момента зачатия, младенца, ребенка и взрослого, каждый момент твоей жизни.

Да.

И каждое из этих бесчисленных “Я” всех бесчисленных обитателей вселенной имело свое лицо или форму, которую Данло воспринимал как лицо. Он снова видел, как Джонатан смеется, играя с гладышем на снегу, и видел, как его собственная мать рожает его, Данло, в пещере деваки. Ее глаза, такие же, как у него, светились густой синевой — а в следующий миг, полный ужаса и крови, она лежала безглазая и умирала. Он видел мягкий желтый свет и новую кровь — это рождался Хануман на далекой Катаве — и видел, как синеет, задыхаясь под его, Данло, тяжестью. И того же Ханумана, живого, свирепо и вдохновенно орудующего хоккейной клюшкой. И Ханумана, содрогающегося в тщетной попытке вдохнуть воздух. Хануман жил и умирал, умирал и жил, десять тысяч по десять тысяч раз, снова и снова, без конца.

Это и есть ужас вселенной, которая, как большая хищная птица, каждый момент жизни пожирает каждое из существ. Но ведь ничто не исчезает, вспомнил Данло, и красота вселенной в том, что каждое существо возрождается в каждый момент к бесконечным возможностям жизни.

Да.

Данло, живущий во всем сущем, тоже умирал, и опять жил, и умирал снова.

За один момент он прожил миллиард лет. Он всегда умирал в том же моменте и в себе, все больше приближаясь к яркому, блистающему невероятию своего рождения. Вслед за этим настал момент всех моментов. Целую вечность сквозь бесконечное множество алмазных граней Данло смотрел в огненное сердце вселенной. Пока он давился собственным дыханием и силился убить Ханумана, великая волна памяти нахлынула на него, озарив его светом чужих и знакомых лиц, коричневых, белых, черных и синих, скорбных и печальных, мохнатых и пернатых, миллиона лиц, триллиона лиц, истерзанных болью чистого существования и все же сияющих дикой радостью жизни. Каждое из этих совершенных лиц отражало все остальные, и все они сливались в одно лицо — дикое, как у редкостной белой талло, золотое и лучезарное, как солнечный лик. Целую вечность Данло смотрел в это лицо, странное и прекрасное, и у него захватывало дух от изумления, ибо он видел, что это — его лицо.

Да, да, да.

Вслед за этим где-то во вселенной — в Экстре или чуть ближе к Невернесу — взорвалась звезда. Данло пережил это космическое событие одновременно с наконец-то наставшим моментом своего рождения. Он вспомнил, как его, около двадцати восьми лет назад, вынули из вскрытого чрева матери в далекой пещере. Он ощутил этот надрез и отрыв от материнских тканей, ощутил чьи-то холодные мозолистые руки и силу тяжести, впервые испытанную им в полной мере. В следующий момент он через огненно-красный проем взлетел к свету. Он силился дохнуть этим ужасом и этим чудом, но не мог.

Он умирал, оторванный от всего, что когда-либо знал и любил. Его руки сжались в кулаки, и он ощутил между пальцами кровь — скользкую, горячую и мокрую. Сокрушительная тяжесть давила на грудь и живот, не давая наполнить легкие воздухом. Потом его сердце с мучительным усилием стукнуло один-единственный раз, и он открыл наконец глаза.

Великое колесо времени повернулось, и он пришел в себя.

Какой-то миг он не чувствовал ничего, кроме света и боли, боли и света. Потом сквозь сияющую пелену начали постепенно проявляться странные новые объекты. Его правая рука сжалась в кулак, и длинные ногти вонзились глубоко в ладонь. Левая по-прежнему зажимала рот Хануману. Хануман лежал тихо, с посиневшим лицом, и его мертвые глаза смотрели на Данло, не выражая ни страдания, ни жалобы.

Да.

Данло медленно отнял руку от его губ, с бесконечной нежностью коснулся пальцами его лба и закрыл Хануману глаза.

Ми алашария ля шанти, шанти, безмолвно помолился он, спи с миром, мой брат, мой друг. Он смотрел на Ханумана сквозь пелену слез — и сквозь вспышку сверхновой близ Райзель Люс, только что уничтожившей добрую четверть рингистского флота. Он не видел больше в нем ни гнева, ни ненависти, ни безумной шайда-мечты — только благословенное создание, которое когда-то пришло в этот мир, а теперь покинуло его, как это суждено всем.

Данло попытался встать. На лестнице, будто издалека, слышались крики и топот, и он попытался встать навстречу этим грозным звукам — но вместо этого почти без чувств повалился на еще не остывшее тело Ханумана. Он обхватил Ханумана руками, прижал его к сердцу, прислонил его голову к своей. Грудь Данло судорожно вздулась, набирая воздух, и у него наконец-то вырвался крик, глубокий и страшный. Он вспомнил вдруг, что вовсе не рождался смеясь, как всегда говорили ему матери его племени. Человек — единственное животное, плачущее в момент своего рождения, и он, как все, начал жизнь в горе и страданиях, плача от необъятной вселенской боли. Теперь он плакал снова, как плачут все настоящие мужчины — не стыдясь и не сдерживаясь, сотрясаясь от рыданий, идущих глубоко изнутри. Сердце у него разрывалось от невыносимого давления, словно вся вселенная плакала вместе с ним, изливая в него свои горючие слезы. Данло не мог остановить эти потоки горя, да и не хотел. Он прижимал к себе Ханумана и оплакивал этот великий дар, навсегда утраченный жизнью.

Но ведь ничто не теряется, вспомнил он. Ничто и никогда не может быть потеряно.

Он опустил Ханумана на пол и медленно оглядел блестящую кибернетику, которую тот собирал. Черный паучок в углу комнаты все еще раскачивался на нити, завершая свою паутину. Над компьютером-образником все так же витал светящийся Эде, еще не оправившийся от шока после того, что совершил Данло. Данло понимал, что в реальном времени их с Хануманом бой продолжался совсем недолго. Хануман умер в промежутке между двумя ударами его сердца, однако акт умерщвления затянулся на целую вечность. Данло взглянул на свои окровавленные руки, и его удивило, что кожа на них по-прежнему молодая и гладкая — ведь он за это время прожил миллион жизней и десять миллионов лет. Он казался чужим себе самому, как будто был теперь старше звезд и при этом остался невинным, как новорожденное дитя. Он чувствовал себя безупречным, мудрым и безгранично диким.

Потом он вспомнил, кто он есть на самом деле, и вспомнил, что должен сказать слова, которые помогут душе Ханумана совершить великое путешествие на ту сторону дня.

Да.

Он стал на колени рядом с Хануманом и помолился в последний раз: — Хану, Хану, ми алашария ля шанти, шанти — спи с миром, мой брат, мой друг, я сам.

Слыша сердитые голоса и шаги снаружи, он встал и бросил взгляд через время и пространство. Его глаза пылали темно-синим светом, который шел из самых его глубин, как океанский прилив. Все его клетки пылали огнем, тем глубоким и сокровенным звездным огнем, который никогда не угаснет.

Жестокая головная боль, мучившая его столько лет, прошла бесследно, и кости сломанного носа срастались с невероятной быстротой. Дикая новая жизнь, кипящая в нем, переделывала его в ужасное и прекрасное существо, ожидавшее своего рождения десять миллиардов лет.

Да, гремело его сердце, Агира, Агира, да.

С этим безмолвным утверждением и полным бесстрашием он улыбнулся и повернулся навстречу своей судьбе, которая звала его из-за двери.