Гасьен Куртиль де Сандра - Мемуары M. L. C. D. R.

• Название: Мемуары M. L. C. D. R.
• Автор: Гасьен Куртиль де Сандра
• Издательство: Ладомир, Наука
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-86218-525-6

Гасьен Куртиль де Сандра (1644–1712) — журналист и памфлетист, непосредственный свидетель и участник самых бурных событий второй половины XVII — начала XVIII века, автор около сорока книг и один из самых читаемых писателей своего времени.

«Мемуары M. L. C. D. R.» («Мемуары г-на графа де Рошфора»; «M. L. C. D. R.» означает: «Monsieur le Comte de Rochefort»), представляют сегодня несомненный интерес как с исторической, так и с литературоведческой точек зрения; героев Куртиля обессмертил в своей знаменитой трилогии Александр Дюма-отец.

Сочиненные Куртилем псевдомемуары носят абсолютно апокрифический характер. Герой «Мемуаров M. L. C. D. R.», граф де Рошфор, напоминает самого автора — военного, прожившего жизнь честного служаки, но так и не сумевшего сделать придворную карьеру.

---

Брак, о котором я говорю, состоялся очень скоро, и именно от него произошел отец нашего безумца. Судите сами, правильно ли я его называю, — но лишь после того, как расскажу историю до конца. Хотя он знал о своем происхождении лучше, чем кто-либо другой, но считал все же, что, какой бы представительной ни была карета, лучше еще украсить ее и пышным гербом; а посему, не собираясь носить тот герб, который некогда принял дед и которым довольствовался отец, он выбрал другой, понравившийся ему самому, и разделил его на шестнадцать частей — притом каждая из них свидетельствовала о родстве по меньшей мере с правящими фамилиями. Затем он завел великолепные ливреи, вскоре привлекшие внимание всего парижского света. Поскольку в большом городе всегда довольно проходимцев, стремящихся жить за счет чужой глупости, один из них, видя, что он одержим тщеславием, изобрел ему генеалогию, из коей следовало, что его род по прямой линии восходит к фамилии Дрё{198}, младшей ветви королевского дома, и поэтому он якобы имеет право носить в первой и четвертой четвертях своего фамильного герба гербы Франции, а во второй и третьей — Дрё. Узнав об этом, он возликовал, а поскольку я в то время гостил у него, то поинтересовался и моим мнением. Такая перспектива слишком нравилась ему, чтобы я позволил себе возразить; и, утвердив его в этой мысли, я окончательно свел его с ума. Он тут же, без всякого промедления, заказал каретнику богатый экипаж с пресловутыми гербами и новое столовое серебро, поместив на нем эти гербы; а еще в тот же самый вечер ради подтверждения высокого происхождения своего дома распорядился составить документы, в которых именовал себя «светлейшим князем А… де Дрё», добавив, впрочем, к этому титулу собственное имя «де Редон» (впоследствии он рассчитывал опустить его или же приписать некоему вымышленному наследованию, по примеру многих французских семейств, часто избегавших раскрывать всю правду, когда речь заходила об их происхождении). Как бы то ни было, маркиз де Пранзак вновь переменил свои ливреи, избрав цвета, принятые среди слуг мадемуазель де Монпансье, с той лишь разницей, что у тех подкладка была зеленая, а у его челяди — голубая;{199} свой выезд он увеличил до четырех пажей и нескольких лакеев, чем смутил даже некоторых принцев, никогда не окружавших себя такой большой свитой. Ему, упивавшемуся своим величием, недоставало разве что титула «высочества», чтобы совсем походить на принца, каковым он искренне себя считал, — и первым, кто в шутку назвал его именно так, был я. Выражая свою признательность, он захотел, чтобы я всегда столовался только у него; и если бы я этого хотел, то, кроме как к нему, никуда больше не ходил бы. Человек, выправивший ему документы на новый, княжеский, титул, тоже был щедро вознагражден и, стремясь превзойти меня, величал его «королевским высочеством», объяснив это так: если уж у маркиза де Пранзака в родне столько государей, с чего бы ему довольствоваться титулом «светлости»? Тот принимал все за чистую монету и выражал свое одобрение благосклонным кивком. Решив продолжить забаву, я, чтобы вызвать моего соперника на спор, начал возражать и сказал: возвышая свое происхождение, Пранзак присвоил титул, который ему не принадлежит, ибо только сыновья королей вправе называть себя «королевскими высочествами»{200}, те же, кто отстоит по родству дальше, именуются «светлейшими». Пусть-де убедится сам: так не называют себя ни господин принц Конде, ни его брат принц Конти, ни множество других аристократов, которых я даже не упоминаю, ибо и этих примеров достаточно. Доводы такого рода не слишком поколебали самомнение его высочества де Пранзака, но мой соперник, продолжая льстить ему, ответил: его королевское высочество носит свой титул на тех же основаниях, что и принц Оранский. Я возразил: того величают подобным образом разве что голландские газетчики — на самом же деле это достоинство принадлежит мадам принцессе Оранской, дочери и сестре английских королей, и нельзя сказать, будто оно перешло к ее супругу: английские принцессы крови, равно как и французские, никогда не уступают свой ранг, даже если выходят замуж за людей ниже себя по происхождению, — и мой визави, без сомнения, позволил себя обмануть, если приписывает мужу то, что по праву принадлежит исключительно жене.

Его высочество де Пранзак нашел мои возражения справедливыми и, удовлетворившись покамест прежним титулом, заключил, исполненный надежды, но еще более — самомнения, что время расставит все на свои места. В сяк дивился, видя, как он разъезжает в роскошном экипаже с красивыми гербами; не имея достаточно средств для содержания такого выезда, он вскоре порядком поиздержался и время от времени вынужден был ограничивать себя. Иногда ему даже приходилось наведываться в деревню и привозить оттуда средства, чтобы вызывать восхищение горожан. Его причуды длились, покуда шла война. Но вот Король восстановил мир в государстве, женившись на испанской инфанте{201}, и велел генеральному прокурору Парламента узнать, с какой стати маркиз де Пранзак захотел быть принцем крови. Выполняя приказ, генеральный прокурор явился к нему домой с судебными приставами; те сломали карету с королевскими лилиями на дверцах, перебили гербовую посуду, а самого хозяина призвали к ответу перед Парламентом. Никогда его высочество не переживал таких ударов судьбы; он бросился разыскивать человека, втянувшего его в это милое дельце, но тот, пока не поздно, сбежал, не желая показываться ему на глаза. Пранзак послал и за мной, и я явился полюбопытствовать, как же он станет выкручиваться. Впрочем, бедняга заслуживал скорее жалости и по-прежнему был столь ослеплен, что требовал от меня величать его высочеством; стремясь держаться твердо, он заявил с неподражаемой важностью: я, дескать, не должен отказывать ему в почтении, ибо дело отнюдь не проиграно, и он еще всем покажет, как оскорблять принца крови. Но вскоре ему пришлось умерить гордость: генеральный прокурор, взявшийся за него не на шутку, потребовал взыскать с него штраф в сумме не менее пятидесяти тысяч экю, лишить, вместе с наследниками, дворянских привилегий, приговорить к публичному покаянию и ко многим другим, столь же унизительным вещам. Адвокаты советовали ему отказаться от притязаний, дабы не усугублять дело, и, наконец, он с великой неохотой уступил. Тем не менее ему пришлось защищаться в одиночку, поскольку никто из юристов не захотел участвовать в таком неприятном процессе, на котором он показал, что это я и еще один человек убедили его в том, будто он — принц крови; якобы искренне поверить тому, чего в действительности никогда не было, его заставило только прямодушие; он раскаивается перед Королем, ибо и не думал оскорблять его, умоляет проявить милость и не назначать слишком сурового наказания. Я тоже был вызван для дачи показаний, и мои друзья подумали даже, что меня собираются арестовать; но, будучи допрошенным, я поведал суду, что отнюдь не поощрял сумасбродства Пранзака, а лишь подсмеивался над ним и не виноват, что он настолько глуп, раз принимал мои шутки всерьез, — мне слишком хорошо известно, к какому роду он принадлежит, чтобы приписывать ему высокое происхождение; в конце концов, невозможно сделать из безумцев мудрецов. Мои слова о его слабом разуме помогли ему больше, нежели я думал: Парламент обошелся с ним мягко, обязал его принести извинения двору и присудил к уплате тысячи экю штрафа.

После приговора ему, разумеется, пришлось сменить фамилию и герб. Что касается фамилии, то он вновь принял свою прежнюю, но герб не использовал в течение четырех или пяти лет. Таким образом, на дверцах кареты у него красовался только вензель с короной, а на посуде и его не было. После столь долгого перерыва он решил взять изображение черного льва в золотом поле, но поскольку все еще не мог забыть королевские лилии, то разделил гербовый щит на части, указывающие на родственные связи с аристократическими фамилиями, — это убедило всех, знавших его историю, что если уж человек безумен, то навсегда. Вдобавок, решив доказать свету, что он отнюдь не стар, — а ему по меньшей мере семьдесят лет, — он сейчас волочится за госпожой герцогиней де Со, впрочем, ненавязчиво и весьма учтиво: чтобы увидеть ее, он отправляется из пригорода Сен-Жермен, где живет, на мессу в церковь при францисканском монастыре{202} и почитает себя счастливейшим из смертных, если она соглашается принять у него святую воду или замечает его поклон. Так прошло некоторое время, и герцогиня не опасалась его причуд. Однако кто-то предупредил ее мужа, и герцог де Со, желая поразвлечься сам, настоял, после того как увидел все своими глазами, чтобы супруга намеренно оделила воздыхателя несколькими благосклонными взглядами; безумец возликовал, и, продлись эти встречи еще месяц-другой, его можно будет отправлять в сумасшедший дом.

Из-за того, что мне хотелось рассказать эту историю целиком, я пропустил несколько лет, к которым хочу возвратиться, чтобы поведать о событиях моей собственной жизни. Мои отношения с господином кардиналом были отнюдь не плохи, и, хотя миссия в Брюсселе не удалась, он продолжал прибегать к моей помощи в секретных переговорах, касавшихся тех же самых дел. Следовало убедить графа де Марсэна покинуть службу у принца Конде — службу, ради которой он пожертвовал своей будущностью, а ведь, останься он верным Королю, давно получил бы маршальский жезл. Действительно, не много нашлось бы людей, знавших военное ремесло лучше него и одержавших так много побед. Но вместо благодарности принц Конде поссорился с ним из-за того, что тот не выполнил его приказ буквально. Граф де Марсэн хотел объясниться и рассказать, что обстоятельства потребовали некоторых изменений; однако принц, известный жестким нравом, не захотел ни говорить с ним, ни даже выслушать и сказал лишь: «Так поступить со мной, Марсэн!» — повторив эти слова пять или шесть раз в таком гневе, что скрежетал зубами. Граф намеревался покинуть принца, опасаясь худших последствий. Господина кардинала, имевшего в Брюсселе хороших шпионов, не замедлили об этом предупредить, и, как уже говорилось, он отправил туда меня. Дельце представлялось веселым и могло стоить мне жизни, если бы меня узнали, поэтому я поселился на отдаленной улочке под видом торговца из Льежа{203}. Сославшись по приезде на болезнь, я сказал: у меня с собой письмо, которое нужно вручить графу де Марсэну — он был родом из тех мест, откуда я якобы прибыл. Мне удалось так хорошо сыграть свою роль, что хозяин дома сам предложил оказать мне эту услугу — я лишь предупредил, чтобы письмо доставили в собственные руки, что и было в точности выполнено. Граф де Марсэн помог мне в осуществлении моей хитрости и попросил, пока я нахожусь в доме у этого человека, позаботиться обо мне, а если я буду в чем-то нуждаться, — достаточно лишь сказать об этом. Сам он сможет повидаться со мной не ранее завтрашнего дня, ибо собирался выезжать, но завтра вернется к восьми часам утра. Мой хозяин возвратился с этой хорошей вестью, но не нашел меня: я спрятался на расстоянии десяти или двенадцати домов от гостиницы, в которой остановился, и следил, не явятся ли вместо него солдаты, чтобы меня схватить. После его прихода я находился в своем укрытии по меньшей мере еще час и возвратился, лишь когда понял, что мне ничто не угрожает. Хозяин спросил, откуда я взялся: ведь я уверил его, что если поднимусь, то заболею еще сильнее. Я ответил, что ходил к мессе, но так ослаб, что думал уже, будто мне не суждено вернуться обратно. Когда эта тема была исчерпана, он передал мне слова господина де Марсэна, и я очень обрадовался, поняв, что мои усилия не пропали втуне. Я уснул, исполненный надежд, а утром в назначенный час явился и господин де Марсэн; он спросил, какие предложения я намерен ему сделать и какие гарантии предоставить. Что касается гарантий, — ответил я, — то они абсолютные, а чтобы у него не осталось сомнений, показал ему верительную грамоту господина кардинала. Граф ответил, что это важный документ, но его недостаточно, мне следовало бы иметь при себе гарантии самого Короля: ведь, хотя господин кардинал управляет королевством как первый министр, он нередко нарушает свои обещания под тем предлогом, что Король ими недоволен; поступает он так для того, чтобы разузнать истинные чувства тех, кого хочет себе заполучить; но, разумеется, я могу изложить те предложения, с которыми явился, — коль скоро он сочтет их достаточно серьезными, то позволит мне заручиться более широкими и твердыми полномочиями, в противном же случае мне не стоит и терять время. Он был прав, говоря, что господин кардинал часто затевал дела, от которых потом отказывался в угоду двору, — это выручало его и во время гражданских войн, когда он подорвал авторитет принца Конде перед парижанами, внушив им, что принц не так сильно предан им, как утверждает, ведь он часто порывал с народом, когда был уверен в благоприятном для него, принца, развитии событий. Как бы то ни было, я, продолжая беседу, ответил господину де Марсэну, что, если он покинет принца и выйдет из его договоров с испанцами, то Король пожалует его пятьюдесятью тысячами экю наличными, должностью губернатора одной из центральных провинций королевства и орденом при первом же награждении. Я был уполномочен пообещать ему гораздо больше, но, подобно торговцам, никогда не выкладывающим на продажу сразу весь товар и приберегающим лучшее напоследок, хотел, чтобы сначала он высказался по поводу уже сделанных мной предложений. Он ответил, что господин кардинал, очевидно, смеется над ним, предлагая такое; что уже давно, если бы он захотел его выслушать, то сделал бы ему гораздо более выгодные предложения; должно быть, он считает, что он, граф, либо сильно ненавидит принца Конде, либо совершенное ничтожество, раз он вбил себе в голову соблазнить его такими пустяками; ведь то, что кардинал предлагает, не возместит ему, графу, и половины потерь того, чем он владел во Франции. Эти предложения не компенсируют многие случаи дурного обращения с ним со стороны кардинала. Его, покинувшего Каталонию, когда он был более всего там нужен, господин кардинал одного-единственного обвинил в измене, а когда арестовали принца Конде, принца Конти и герцога де Лонгвиля, — и вовсе заключил в тюрьму, хотя он, граф, никогда не давал повода подозревать себя в предательстве. Нужно было хотя бы лучше скрывать приказы, которые тот отдал в отношении него, когда принц Конде покинул королевство. Человек пойдет на все ради свободы — и сам он не забудет, чего стоило ему тюремное заключение: во время побега он выпрыгнул из окна тюремной башни и сломал ногу. Чтобы избежать подобного обращения, нет ничего святого, чего нельзя было бы нарушить, а вот господину кардиналу не следовало ежедневно винить его в самом черном вероломстве, какое только можно себе представить. Если и есть кто-то, кого можно в этом обвинить, то это сам кардинал, который уже один раз арестовал его без причины и сделал бы это и во второй раз, если бы не получил приказа; что для такой крайней меры в отношении человека порядочного одних подозрений мало — должны быть неопровержимые доказательства, четко подтверждающие обоснованность подозрений.