Юрий Щеглов - Святые горы

• Название: Святые горы
• Автор: Юрий Щеглов
• Издательство: «Известия»
• Жанр: О войне
• Год: 1989

В книгу Ю. Щеглова вошли произведения, различные по тематике. Повесть «Пани Юлишка» о первых днях войны, о простой женщине, протестующей против фашизма, дающей отпор оккупантам. О гражданском становлении личности, о юношеской любви повесть «Поездка в степь», герой которой впервые сталкивается с неизвестным ему ранее кругом проблем. Пушкинской теме посвящены исторические повествования «Небесная душа» и «Святые Горы», в которых выведен широкий круг персонажей, имеющих непосредственное отношение к событиям последних дней жизни поэта.

---

15

Знаменитое дело об «Андрее Шенье» прекрасно иллюстрирует приемы тайной полиции и способы ее обращения с освобожденным из ссылки Пушкиным. Произведение это, посвященное Н. Н. Раевскому, было создано в 1825 году и напечатано в первом собрании сочинений через год. За два месяца до 14 декабря цензура вычеркнула из отрывка 44 стиха, начиная с «Приветствую тебя, мое светило!» и до строки: «…так буря мрачная минет». До читателя полный вариант дошел лишь в 1870 году.

Пушкин рисует картину французской революции, страдания Андрея Шенье и, в частности, вкладывает в уста поэта предсмертные слова:

О горе! о безумный сон!

Где вольность и закон? Над нами

Единый властвует топор.

Мы свергнули царей. Убийцу с палачами

Избрали мы в цари. О ужас! о позор!

Но ты, священная свобода,

Богиня чистая, нет, — не виновна ты…

Между тем изъятое широко распространилось в многочисленных списках и выдавалось как стихотворение, написанное по поводу 14 декабря. Один из списков попал в Москве к штабс-капитану конно-егерского полка Александру Алексееву, который передал его кандидату московского университета Андрею Леопольдову. Именно Леопольдов и предпослал этим строкам опасный заголовок. К чтению отрывка Леопольдов привлек чиновника Коноплева — тайного агента генерала Скобелева, небезразличного к делам секретной полиции.

Несколько слов об Иване Никитиче Скобелеве, бывшем генерал-полицмейстере 1-й армии. Мятеж семенов-цев в 1820 году положил предел его карьере. Не поостерегшись, он подал главнокомандующему рапорт, в котором вопреки мнению Аракчеева и Александра I о политической подкладке событий выступал ярым заступником семеновцев, утверждая благонадежность солдат и офицеров, особенно гвардейских.

Иван Никитич, поступив в 1793 году из однодворцев в Оренбургскую пешую команду капралом, завершил свой путь в чине генерала от инфантерии. Последние его должности — комендант Петропавловской крепости, директор Чесменской военной богадельни и шеф Рязанского пехотного полка. Иван Никитич был дедом героя Плевны. Сам он отличился в войнах с Турцией, Францией и Финляндией.

Потрясенный свалившимся на него несчастьем, Иван Никитич решил раскаяться и вновь снискать милость начальства. 17 января 1824 года он пишет донос на Пушкина из Москвы, адресуя его по-прежнему главнокомандующему 1-й армией: «Утомясь угрызениями грозно преследующей меня совести и оплакав шаг, сделанный мною по необузданному побуждению слепой веры к предмету, повергшему меня в долю наизлополучнейшую, я постепенно привыкаю к имени человека через праздность ничтожного. Не имея прав смотреть вам в глаза с тою благородною свободою, каковая некогда была лестною вывескою души моей, без сомнения не буду я искать случая присутствием своим навлечь вам тягость; но как минутная погрешность, в основание которой вошли причины неопытности моей, через меру важные, не сильны были умертвить во мне постоянных порывов к истинному добру и несчастие не потушило пламенного желания быть полезным благодетелю царю, то и решился я доложить вашему превосходительству: не лучше ли было бы оному Пушкину, который изрядные дарования свои употребил в явное зло, запретить издавать развратные стихотворения… Я не имею у себя стихов сказанного вертопраха, которые повсюду ходят над именем мысль о свободе. Но судя по возражениям, ко мне дошедшим, они должны быть весьма дерзки… Если б сочинитель вредных пасквилей немедленно в награду лишился нескольких клочков шкуры — было бы лучше».

«Вот к этому-то фанатику, — пишет исследователь, — попался в руки отрывок из стихотворения «Андрей Шенье». Заварилось сейчас же дело. Алексеев, Молчанов и Леопольдов были посажены в тюрьму и после следствия преданы суду, первые два — военному, последний — гражданскому-уголовному. Дело это тянулось два года и кончилось тем, что Алексеева присудили выдержать один месяц в крепости и потом выписать из гвардии в армейские полки тем же чином, прапорщика Молчанова, по вменении ему в наказание тюремного заключения и содержания под арестом, тоже перевести в армию тем же чином. Что же касается Леопольдова, то правительствующий сенат, рассмотревший дело его, отнесся к нему гораздо строже: именно приговорил его, лишив кандидатского звания и всех сопряженных с оным преимуществ, отдать в солдаты, а в случае негодности сослать в Сибирь на поселение. Курьезнее всего то, что этот строгий приговор был основан на 129-й ст. воинского артикула, гласящей: «Если кто уведает, что един или многие нечто вредительное учинить намерены, или имеет ведомость о шпионах или иных подозрительных людях, в обозе или гарнизонах обретающихся, и о том в удобное время не объявит, тот имеет, по состоянию дела, на теле или животом наказан быть».

Очень понятно, что, когда дело перешло в государственный совет, последний никак не мог согласиться с подобным отождествлением Пушкина со «шпионом в обозе обретающимся», и значительно смягчил приговор сената, именно положил (22 августа 1828 г.) вменить Леопольдову в наказание содержание более года в остроге и подтвердить, чтоб впредь в поступках своих был основательнее, вместе с тем поручить начальству, в ведомстве которого Леопольдов будет служить, чтоб оно обращало особенное внимание на его поведение…»

Пушкин защищался лаконично, с большим тактом и чувством собственного достоинства, трижды составив объяснения в различные инстанции.

Затем события развивались так: «Правительствующий сенат, соображая дух этого творения с тем временем, в которое оно выпущено в публику, признал это сочинение «соблазнительным и служившим к распространению в неблагонамеренных людях того пагубного духа, который правительство обнаружило во всем его пространстве», и постановил, что «хотя Пушкина надлежало бы подвергнуть ответу перед судом, но как преступление сделано им до всемилостивейшего манифеста 22-го августа 1826 года, то, избавя его от суда и следствия, обязать подпискою, чтобы впредь никаких своих творений без разсмотрения цензуры не осмеливался выпускать в свет под опасением строгого по законам взыскания».

Государственный совет прибавил к этому, чтобы «за Пушкиным, по неприличному выражению его в ответах насчет происшествия 14-го декабря 1825 года и по духу самого сочинения его, в октябре месяце того года напечатанного, имелся секретный надзор».

Замечательно, что вынесенное решение при постоянных разъездах Пушкина «не могло быть объявлено ему в продолжение двух с половиною лет, несмотря на то, что оно препровождалось из губернии в губернию по пятам поэта, и наконец московской полиции удалось сообщить поэту эту приятную и вероятно уж давно известную ему новость лишь в конце января 1831 г., за несколько дней до его свадьбы».

— Полиция неплохо осведомлена, — повторил тоскливо Пушкин, — доброхотов у нее много. Не шали, Шлиппенбах. Петр предка приласкал, Николай с тебя шкуру живьем спустит. Я у них более двадцати лет под секретным надзором. В Петербурге каждая собака узнает по портретам, а трактир — бойчее нет места.

— Вот именно! — лихо рассмеялся потомок хоть и разгромленного, но славного шведа. — Кто Пушкина и Шлиппенбаха здесь искать предположит? Не верю и никогда не поверю, чтоб полицейская сволочь над гвардией верх взяла. Мы их вязали спиной к спине, яко диких медведей, и спускали в реку, и еще спустим, коли потребуется. А Степан и на дыбе не выдаст. Как, Степан, не выдашь?

— Не выдадим, ваше благородие. Мы-то не выдадим! Рази когда выдавали?

Шлиппенбах сбросил шинель, напялил шубу и сдвинул на нос меховую шапку. Степан между тем отогнал сани подальше от трактира. Шлиппенбах, не колеблясь, распахнул дверь и шагнул в плотный белый пар, рванувшийся навстречу крутыми шрапнельными клубами.

— Ну что с него взять? — пожал плечами Пушкин и вошел следом в желтый, затуманенный и по-сырому пахнущий пивом и сосновыми опилками сумрак.

Часть вторая

Жизнь лучше снов — гляди вперед светло, Безумством грез нам тешиться довольно, Отри слезу и подними чело,

Аполлон Григорьев

Отступления, бесспорно, подобны солнечному свету; они составляют жизнь и душу чтения. Изымите их, например, из этой книги, — она потеряет всякую цену: холодная, беспросветная зима воцарится на каждой ее странице.