Дмитрий Мережковский - Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

• Название: Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая
• Автор: Дмитрий Мережковский
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Поэзия
• Год: 1995
• ISBN: 5—239—01137—0

Первая книга антологии дает широкую панораму поэзии старшего поколения русской эмиграции: от главных представителей русского символизма — Д. Мережковского, Вяч. Иванова, З. Гиппиус до старейшего представителя второй волны русской эмиграции Д. Кленовского. Большая часть имен этой книги хорошо известна русскому читателю, в том числе И. Бунин, В. Ходасевич, М. Цветаева, И. Северянин, — но многие прочно и незаслуженно забыты даже литературоведением русского зарубежья. В этом томе читатель найдет стихи Л. Бердяевой (жены философа), А. Кондратьева, Ю. Терапиано, А. Присмановой и многих других.

В антологию включены произведения, созданные поэтами только в эмигрантский период творчества.

Издание рассчитано на широкий круг читателей, а также может служить учебным пособием по литературе русского зарубежья.

---

В день Покрова

I. «Как звезда над снежными полями…»

Как звезда над снежными полями,
В августе — над золотом садов,
В ночь весеннюю — над тополями
Русских сел и русских городов

Ты восходишь, наш покров незримый,
Матерь Божия. Любви Твоей
Над землею, некогда любимой,
Милость драгоценную пролей.

Дни проходят, тишиной томимы,
Гибели и смерти нет конца,
Ты, Которой служат серафимы,
Ты, Которой служат все сердца,

Милость ниспошли свою святую,
Молнией к стране моей приди,
Подними и оправдай такую,
Падшую, спаси и пощади!

II. «Только гибель и воспоминанье…»

Только гибель и воспоминанье…
Ясны сумерки. Гроза прошла.
За рекой на дальнем расстояньи
В городе звонят колокола.

Гулкий, смутный звон средневековый.
И, как в детстве, в церкви на стене
Пальцем мне грозит старик суровый
И святой Георгий на коне

Топчет разъяренного дракона.
И звучат в душе, звучат слова —
Строфы покаянного канона
О тщете земного естества,

О бесстрастии, об одоленьи
Духа злобы, о грехе моем —
Темном, тайном, данном от рожденья —
Страшно быть с душой своей вдвоем.

* * *

Раненный, в Ростове, в час бессонный,
На больничной койке, в смертный час,
Тихий, лучший, светлый, примиренный,
До рассвета не смыкая глаз,

Я лежал. Звезда в окно светила.
И, сквозь бред, постель оправить мне
Женщина чужая подходила,
Ложечкой звенела в тишине.

III. «Матерь Божья, сердце всякой твари…»

Матерь Божья, сердце всякой твари,
Вечная, святая красота!
Я молюсь лишь о небесном даре,
О любви, которая чиста,

О любви, которая безгрешна,
О любви ко всем и ко всему,
Я молюсь, и снова мрак кромешный
К сердцу приступает моему.

Милость ниспошли свою святую,
Молнией к душе моей приди,
Подними и оправдай такую,
Падшую, спаси и пощади!

Музе

I. «В Крыму так ярко позднею весною…»

В Крыму так ярко позднею весною
На рейде зажигаются огни,
Моя подруга с русою косою
Над атласом склонялась в эти дни.

Шли корабли в морской воде соленой,
Весь мир следил за ходом кораблей;
Над темной бездной, над волной зеленой
Неслась надежда Родины моей.

А девочке с глазами голубыми
И мальчику — тревога без конца:
Мечтали мы над картами морскими,
И звонко бились детские сердца.

Потом — в дыму, в огне, в беде, в позоре
С разбитых башен русский флаг спадал,
И опускалась и тонула в море
Моя любовь среди цусимских скал.

II. «Ты, милая, со мной вдвоем бежала…»

Ты, милая, со мной вдвоем бежала
В глухую ночь без света и тепла,
Когда все время пушка грохотала,
Когда резня на улицах была.

Стихия распаленная кипела,
В крови взвивались флаги над мостом,
Но в темноте любовь моя горела
В огромном мире страшном и пустом.

Любовь моя! Меж рельс, под поездами
Глубокий снег был так прекрасно-бел.
Шли на Восток, на Юг. Повсюду с нами
Суровый ветер верности летел.

III. «Тевтонское полотнище алело…»

Тевтонское полотнище алело
Над Францией, придавленной пятой,
И радио безумное хрипело,
Фанфары выли в комнате пустой.

А ты с узлом в дверях тюрьмы стояла,
Ты мерзла в очереди под дождем,
Но Родина перед тобой сияла
Звездой рождественской в снегу чужом.

Как в детстве, наклонялись мы с тобою
Над картой — мы б не разлучались с ней!
Спи, милая, с моею сединою,
Спи, милая, с любовию моей!

Ты можешь видеть чудные виденья,
Как потонувший Китеж под водой:
Пространства нет и нет разъединенья,
Нет лишних лет на родине земной.

Туман над затемненною Москвою,
В кольце осады сжатый Ленинград,
Мой древний Крым — они перед тобою,
Они с тобой, как много лет назад.

И Бог воздал мне щедростью своею:
Цусимы знак — в пыли влачится он;
Вот мой отец под Плевной: вместе с нею
Опять народ ее освобожден.

Мой друг, под Львовом в ту войну убитый —
Он слышит гвардии победный шаг;
Вот наш позор, отмщенный и омытый —
Над Веной, над Берлином русский флаг.

IV. «Любовь моя, за каменной стеною…»

Любовь моя, за каменной стеною,
За крепким частоколом — не пройти.
Любить вот так, любовию одною
В последний раз — и не иметь пути?

Склонись опять над картой, с затрудненьем
Ищи слова, знакомые слова;
Ты, девочка моя, скажи с волненьем:
«Владивосток». «Орел». «Казань». «Москва».

Задумайся о славе, о свободе
И, как предвестье будущей зари,
О русской музе, о родном народе
Поэтов русских строфы повтори.

«С непостижимым постоянством…»

С непостижимым постоянством,
Чрез Формы призрачный налет,
Геометрическим пространством
Мне мир трехпланный предстает.

Внутри параболы и дуги;
Шары прозрачны, как хрусталь;
Сближаясь на магнитном круге,
В контактах вспыхивает сталь.

Мир полый, четкий и блестящий!
В нем различаю без труда
Теченье воли настоящей,
Колеса, рельсы, провода, —

Но брызгами кипящей ртути
Вдруг разлетаются тела —
Там — подчиненные минуте,
Здесь — взмаху точного угла.

«Девятнадцатый год. «Вечера, посвященные Музе»…»

Девятнадцатый год. «Вечера, посвященные Музе».
Огромный прокуренный зал, под названием «Хлам»[99]

Вот Лившиц читает стихи о «Болотной Медузе»
И строфы из «Камня» и «Tristia» — сам Мандельштам.

Морозный февраль, тишина побежденной столицы.
О, как мы умели тогда и желать и любить!
Как верили мы и надеялись, что возвратится
Былое величье, которого всем не забыть.

А после — походы в холодной степи и раненье.
Уже в Феодосии встреча: — «Вы, Осип Эмильевич, здесь?»
— «А где Бенедикт?» — «Да, погиб Маккавейский в сраженье». —
«А Петников[100] — жив, но куда он уехал?» — «Бог весть!»

Тогда мы надеялись: будет недолгой разлука —
Как много с тех пор стало горьких потерь и разлук!
Летела стрела — и опять Аполлон Сребролукий
На новую жертву свой тяжкий нацеливал лук.

Успение

Ну, а в комнате белой как прялка

стоит тишина,

Пахнет уксусом, краской и свежим,

вином из подвала…

О. Мандельштам

Тяжелые груши уложены тесно в корзины,
Блестит янтарем на столах виноград золотой,
И воздух осенний и запах арбузный и дынный
На каменной площади празднуют праздник святой.

Я с радостью тихой гляжу на раздолье природы —
Такое богатство, как было и в крае моем,
Где волны кипели и тщетно искали свободы,
И в погребе пахло полынью и новым вином.

А тот, о котором сегодня я вновь вспоминаю,
Как загнанный зверь, на дворе под дождем умирал.
Как лебедь, безумный, он пел славословие раю
И, музыкой полный, погибели не замечал.

Орфей погребен. И наверно не будет рассвета.
Треножник погас, и железный замок на вратах.
И солнца не стало. И голос умолкший поэта
Уже не тревожит истлевшего времени прах.

«Летом душно, летом жарко…»