Максим Чертанов - Диккенс

• Название: Диккенс
• Автор: Максим Чертанов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-235-03853-0

Этого замечательного писателя лучше читать не на бегу и не в транспорте, а, как советует автор, укутавшись пледом, сев у камина (если, конечно, он у вас есть), отрешившись от забот и суеты. Автор посоветует также, с какого романа лучше начать (или продолжить) знакомство с этим писателем, потому что все они замечательны, полны знаменитого английского юмора и самых разнообразных героев. А еще автор расскажет о том, как в туманной стране, в самом сердце тумана, жил человек, который писал увлекательнейшие на свете книги, уговорил одного богача устроить приют для несчастных женщин, посылал на фронт не лозунги, а сушилки для бинтов; как по мановению его пера закрывались плохие школы и открывались хорошие больницы, как этот писатель всю жизнь ругал правительство и парламент последними словами, а его носили на руках и похоронили в Вестминстерском аббатстве.

знак информационной продукции 16+

---

Уилсон: «„Никльби“, непомерно перегруженный сырым, необработанным материалом, так и остался громоздкой, бессвязной вещью, иначе говоря, блистательной неудачей, и это, конечно же, можно было предвидеть». Нет, нет, не с этой книги мы начнем открывать для себя Диккенса. Та книга впереди. Белинский тоже так думал: «Диккенс принадлежит к числу второстепенных писателей, а это значит, что он имеет значительное дарование. Толпа, как водится, видит в нем больше, нежели сколько должно в нем видеть, и романы его читает с большим удовольствием, чем романы Вальтера Скотта и Купера: это понятно, потому что первые более по плечу ей, чем последние, до которых ей не дотянуться и на цыпочках…» (До Фенимора Купера! — М. Ч.) «Чудом» он назовет Диккенса только после «Домби и сына». Это будет и наша «книга номер один»? Может быть…

В ноябре Диккенс написал для Макриди пьесу «Фонарщик» (она не была поставлена), посетил сеанс гипноза доктора Джона Элайотсона, одного из основателей больницы Юниверсити-Колледж, был навек очарован, попросил доктора быть его домашним врачом и сам начал практиковаться в гипнозе — на жене. Познакомился с Эдвардом Бульвер-Литтоном: конкурентных отношений, как позже с Теккереем, между коллегами не возникло. Вообще Диккенсу в какой-то степени повезло: когда он начинал входить в славу, серьезных соперников у него почти не было. Не говоря о том, что в те времена писателей вообще было мало, он попал в «пересменку». Филдинга, Смоллетта, Ричардсона, Дефо уже не было. Теккерей, Троллоп, Джордж Элиот, Чарлз Рид, Джордж Мередит начали входить в силу позже. (Во Франции ему пришлось бы куда тяжелее — соперничать с Бальзаком, Стендалем, Мериме и Гюго!) Бульвер-Литтон (писавший в основном криминальные или исторические романы) был, пожалуй, единственным его литературным одногодком той же весовой категории, а двоим уж как-нибудь место найдется. Так что они подружились.

Диккенс стал знаменит, и на него набросились начинающие авторы; всю жизнь он терпеливо отвечал им, раздавая советы, из которых отлично видны его кредо и его слабости. Миссис Годфри, приславшей свои рассказы, 25 июля 1839 года: «Я решительнейшим образом возражаю против обращений к Всевышнему по самым незначительным поводам; многие превосходные люди считают такие призывы необходимыми в воспитании детей — у меня же они вызывают непреодолимое отвращение. На мой взгляд, чудовищно преподносить детям источник бесконечной доброты и милосердия в виде мстительного и грозного бога, готового обрушить на них страшную кару за малейшие проступки, по существу неизбежные в их возрасте, — а ведь это он сам в великой мудрости своей предначертал им быть детьми, прежде чем они сделаются мужчинами и женщинами! Я решительно возражаю против стремления внушать страх смерти детям, еще не достигшим сознательного возраста, и испытываю ужас перед суровыми догматами, которые им преподносят, — ведь у них хватит разумения только на то, чтобы сообразить, что если бог в самом деле так неумолим, как его изображают, то и родители их и большая часть родственников и знакомых обречены на вечную погибель; и если бы мне предложили выбирать из двух зол, я бы не задумываясь предпочел, чтобы мои дети ни разу не раскрывали Библию, ни разу не вступили бы в храм божий и усвоили бы основы веры, созерцая природу и всю доброту и милосердие великого творца ее, нежели чтобы они восприняли религию в столь суровом толковании».

Джону Оверсу, столяру, выпустившему при помощи Диккенса сборник стихов, 27 сентября 1839 года: «Отец — такой дурак, злодей — такой уж злодей, героиня так невероятно доверчива, а обман так бесхитростно прозрачен, что читатель никак не может сочувствовать Вашим персонажам в их беде… Девица и злодей; из них первая слишком добродетельна, а второй — обычный злодей, говорящий многоточиями и междометиями и постоянно сам себя перебивающий». Неужели он у себя этого не замечал? Тому же Оверсу: «Для того чтобы читатель заинтересовался Вашими героями, необходимо заставить его либо полюбить, либо возненавидеть их. У Вас же главное действующее лицо — совершенное ничтожество». Тот же упрек справедливо предъявляется ему самому: и Оливер и Николас — абсолютно «никакие». Знакомому, Фрэнку Стоуну, 1 июня 1857 года: «Ее (писательницы, приславшей текст в газету, которую Диккенс в ту пору редактировал. — М. Ч.) заметки губит избыток остроумия. Создается впечатление какого-то постоянного усилия, которое наносит удар в самое сердце повествования, утомляя читателя не тем, что сказано, а тем, как все это сказано. Этот недостаток — один из самых распространенных в мире». Да, и Диккенс сам им страдал…

Р. Хореллу, клерку-поэту: «Поэту не следует вечно толковать о своем недовольстве жизнью и внушать другим, что они должны быть недовольны ею. Предоставьте Байрону его мрачное величие, а сами стремитесь услышать: „В деревьях — речь, в ручье журчащем — книги, в камнях — науку, и во всем — добро“». Некоей мисс Кинг, 9 февраля 1855 года: «…на мой взгляд, мальчик (ребенок от второго брака) какой-то слишком „жаргонный“. Мне знаком мальчишеский жаргон, присущий мальчуганам такого типа и такого возраста; но если принять во внимание роль этого персонажа во всей истории, то, на мой взгляд, автору следовало возвысить и смягчить этот образ, более ярко выделив в нем пылкость и жизнерадостность юности, романтическую ее сторону». К некоей мисс Джолли, 11 июля того же года: «Вы, разумеется, пишете для того, чтобы Вашу книгу читали. Между тем излишне мрачная развязка оттолкнет от нее многих… Кроме того, чрезмерное нагромождение ужасов будет губительным и для замысла книги. Весь мой опыт и знания настойчиво велят мне посоветовать Вам сохранить жизнь мужу и одному из детей. Таким образом, вместо того чтобы ожесточить читателя, Вы смягчите его, и из многих глаз польются слезы, исторгнуть которые возможно лишь нежным и бережным прикосновением к сердцу».

Он выбрал для себя «исторгнуть слезы», сознавал, что можно писать и иначе, никаких слез не исторгая, и будет тоже неплохо, но до конца принять этого не мог. Поэту Уолтеру Лэндеру, 5 июля 1856 года: «…каким замечательным доказательством силы чистой правды является тот факт, что одна из самых популярных книг на свете никого не заставила ни смеяться, ни плакать. Думаю, я не ошибусь, сказав, что в „Робинзоне Крузо“ нет ни одного места, которое вызывало бы смех или слезы. В частности, я считаю, что еще не было написано ничего бесчувственнее (в прямом смысле этого слова) сцены смерти Пятницы. Я часто перечитываю эту книгу, и чем больше я задумываюсь над упомянутым фактом, тем больше меня удивляет, что „Робинзон“ производит и на меня, и на всех такое сильное впечатление».

«Исторгнуть слезы» можно только нежным прикосновением, не грубо. У. Г. Уиллсу (своему заместителю в газете, которую Диккенс будет редактировать позднее) об одной из предложенных для публикации повестей, 22 июля 1855 года: «…боюсь, как бы эта повесть не причинила много горя, если мы предложим ее нашим многочисленным читателям. Я страшусь взять на себя ответственность и пробудить ужас и отчаяние, дремлющие, быть может, в стольких сердцах». И надо, чтобы пристойность была соблюдена. Уилки Коллинзу по поводу его романа, 24 января 1862 года: «Безнравственность всех остальных персонажей ничем не уравновешивается, и риск возрастает прямо пропорционально ее искусному нагромождению». Ему же о романе Чарлза Рида, 20 февраля 1867 года: «…если бы в суде мне прочитали сцены, в которых описывается, как пьяный Гонт явился в постель к своей жене и как был зачат последний ребенок, и спросили, пропустил ли бы я, как редактор, эти сцены (независимо от того, были они написаны истцом или кем-либо другим), я был бы вынужден ответить: нет. Если бы меня спросили почему, я бы сказал: то, что кажется нравственным художнику, может внушить безнравственные мысли менее возвышенным умам… Если бы меня спросили, пропустил ли бы я отрывок, в котором Кэти и Мэри держат на коленях незаконного ребенка и рассматривают его тельце, я бы снова по той же причине вынужден был бы ответить: нет…»

Писатели XIX века не только отличались нечеловеческой производительностью труда и еще каждый день писали десятки писем, вежливо отвечая любым встречным, они как-то успевали и развлекаться. Диккенс стал светским львом, завсегдатаем самых блестящих лондонских салонов — у леди Холланд, у леди Блессингтон (свел там знакомство с Бенджамином Дизраэли, будущим главой правительства, с проповедником и политиком Сиднеем Смитом, с банкиром-поэтом Сэмюэлом Роджерсом); а в это время его отец продолжал делать долги и позорить сына по всему городу.

Надо было, наконец, браться за исторический роман, там по замыслу были персонажи — промышленные рабочие, Диккенс в начале января 1839 года с Эйнсвортом и Форстером поехал наблюдать их в Манчестер, но, видимо, не вдохновился и потребовал у Бентли очередной отсрочки. Форстеру он 21 января жаловался: «Огромная прибыль, которую „Оливер“ доставил и продолжает доставлять издателям; жалкая, нищенская сумма, которую я за него получил… мысль об этом и сознание, что мне предстоит такой же тяжелый рабский труд на тех же условиях поденщика; сознание, что мои книги обогащают всех, кто с ними связан, кроме меня самого, и что в самом зените своей славы и в расцвете сил я вынужден барахтаться все в тех же цепях и тратить свою энергию понапрасну для того, чтобы другие могли набить себе карманы… все это удручает меня и лишает бодрости; зажатый в подобные тиски, я не могу — не могу и не стану — начинать новую повесть; я должен перевести дух; дождаться лета, провести какое-то время на свежем воздухе, без забот, и тогда, может быть, я приду в более спокойное и подходящее состояние. Словом, „Барнеби Раджу“ придется обождать с полгода. Если бы не Вы, я и вовсе бы его бросил».