Владислав Реймонт - Последний сейм Речи Посполитой

• Название: Последний сейм Речи Посполитой
• Автор: Владислав Реймонт
• Издательство: Беларусь
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1994
• ISBN: 5-338-01100-x

Лауреат Нобелевской премии Владислав Реймонт показал жизнь великосветского общества Речи Посполитой в переломный момент ее истории. Летом 1793 года в Гродно знать устраивала роскошные балы, пикники, делала визиты, пускалась в любовные интриги. А на заседаниях сейма оформляла раздел белорусских территорий между Пруссией и Россией.

---

Капитан возражал против назначения Сташека для сопровождения транспорта, но, узнав об этом, парень бухнулся ему в ноги и так горячо его упрашивал, что капитан вынужден был согласиться — тем более что и Заремба замолвил за него словечко.

— На четвереньках поползу, а все сделаю как надо, ваше высокоблагородие, — бормотал он, задыхаясь от радости.

Побежал немедленно к маркитанту и вернулся только тогда, когда транспорт уже готов был к отправке.

Заремба едва узнал его, так он изменился: перед ним стоял парень в толстом, расстегнутом на груди полушубке и холщовой мужицкой рубахе. На ногах у него были лапти, барашковая шапка в руке, физиономия простофили, и несло от него конюшней так сильно, что в ноздрях свербело.

— Смею доложить, с рассветом трогаем, — вытянулся он невольно в струнку.

— Поезжай с богом. — Заремба дал ему несколько дукатов и подробные инструкции. — Да смотри: довезешь — будет тебе повышение, а напортишь — повесят тебя казаки.

— И-и, пан поручик, родной сын моего батьки висеть не будет, — уверял он с жаром. — Почую только носом запах варшавской кухни — и буду тут как тут.

Качановский нежно распрощался с ним и, хлопнув его по плечу, рявкнул:

— Смотри, опростоволосишься, набью тебе морду так, что на страшном суде даже мать родная тебя не узнает. — Он вышел с грозным видом, не забыв, однако, ткнуть ему в руку несколько злотых, отчего Сташек умиленно прослезился, признавшись в сенях Мацюсю:

— Черт возьми, этакая тоска разбирает по Варшаве, что, как дойду до заставы, сам не знаю, что сделаю с радости.

— Тянет тебя к варшавским юбчонкам, — загоготал басом Мацюсь.

— Дурак ты, тянет меня к маменькиным ласкам.

Заремба не слышал больше, так как в его душе вдруг тоже проснулась тоска по матери, которая тщетно ждала дома его возвращения. Чтобы не поддаться тоске, вышел к Мацюсю и объявил ему, что на время отсутствия Кацпера производит его из кучеров в личные денщики. Парень покраснел от радости, и широкое, краснощекое лицо его радостно залоснилось. Парень был рослый, как дуб, но в голубых, как цветочки льна, глазах светились детская кротость и простодушие. Больше всего он любил своих лошадей, потом своего барина и солдатскую службу. В боях сражался с таким ожесточением, что, когда приходилось, руками душил врага. Сильный был, как медведь, пушку мог сдвинуть с места один и лошадь поднимал на плечах. Однако нередко получал взбучку за распущенность, пьянство и нарушение дисциплины. Заремба получил его вместе с Кацпером от отца, еще когда был юнкером, и любил обоих почти как родных братьев.

— Слушаюсь, ваше благородие, — ответил Мацюсь, не сразу разобравшись в том, что услышал. — А лошадей, значит, от меня возьмет Петрек? — спросил он с тревогой.

— Да, только ты поглядывай за конюшней, не пей и не якшайся с кем попало. Понимаешь?

— Слушаюсь! — вытянулся Мацюсь так, что кости у него затрещали. — Только буланок я Петреку не отдам, — проговорил он заикаясь, готовый на все, что его ждет.

— Налево кругом, марш! — скомандовал Заремба раздраженно, собираясь уходить.

Мацюсь, однако, не сдался без бою, — в сенях загородил ему дорогу и стал слезливо клянчить:

— Разрешите доложить, ваше благородие, этому чурбану Петреку за быками ходить, а не с жеребцами кумиться. Камнем буду дома сидеть, сивухи и не понюхаю, а лошадей не отдам. Боже ты мой, боже, захиреют, бедняжки, без меня, совсем захиреют!

— Сказано тебе! Слышал? Отойди! — прикрикнул грозно Заремба и пошел к отцу Серафиму, чтобы отправить его на поиски Кацпера. А позже он крался по переулкам на квартиры делегатов, съехавшихся со всей Речи Посполитой. Их должно было собраться десятка полтора, от армии и воеводств. Они съезжались в Гродно под разными предлогами, различно переодеваясь, чтобы не обратить на себя внимания шпионов. Особенно это важно было потому, что последние дни были пропитаны лихорадочной атмосферой тревожных подозрений, зловещих слухов и беспокойных ожиданий. Беспокойство возбуждали все более и более многолюдные кадры союзнических войск, наводнявших Гродно, все более и более частые аресты депутатов и тайные слухи о тех, кого тайком по ночам увозили в Сибирь. Отголоски сеймовых совещаний еще подливали масла в огонь, ибо заседания становились все более и более бурными и затягивались выше всякой меры: Бухгольц слал пресветлейшему сейму ноту за нотой в тоне таком необычном и оскорбительном, что выводил из себя даже самых послушных пособников Сиверса и разжигал ненависть во всем обществе. В ответ на эту дерзость патриоты каждый день самыми пламенными словами заклинали сейм прервать всякие переговоры с прусским королем, клеймя в своих речах его разбойничьи приемы, его вероломство и низкую измену. Не было числа стишкам, рукописным листкам, пасквилям и всяким писаниям, проникнутым ненавистью к королю и ходившим по рукам публики. Никто не спрашивал больше, как во время предыдущего сейма: с Фридрихом или с Екатериной. Все были согласны на союз хотя бы с бешеной собакой, — только бы союзник содействовал изгнанию негодных пруссаков. Захват же пруссаками Ченстохова вызвал бурные взрывы озлобления. Шляхта, бряцая саблями, клялась скорее погибнуть, чем примириться с этим за хватом.

Такое положение дел было на руку Сиверсу, который часто фигурально, а еще чаще секретно поддерживал противодействие прусским посягательствам, лицемерно давая понять, что только до поры до времени Россия терпит дьявольские козни пруссаков.

В доказательство своей искренности он поддерживал в сейме ноту Бухгольца очень сдержанно, благодаря чему депутаты еще горячее клялись в верности великодушной «союзнице» и еще искреннее верили в ее гарантии.

VIII

Наступил достопамятный день 17 августа.

Утро было ясное, солнечное и влажное, но вскоре после восхода солнца поднялся такой ветер и с такой силой начал мести пыль на улицах, что весь город утонул в ее удушливых клубах. Но это не мешало фракционерам, среди которых уже с самого утра началось лихорадочное движение. Сиверсовы приспешники засуетились, объезжая депутатские квартиры. Ездил сам председатель Белинский, ездил Миончинский, ездил Лобаржевский, ездил епископ Массальский, ездили разные вельможи, особенно литовские. Носились гонцы с письмами, скакали верховые, бегали казачки в разноцветных ливреях, видны были на улицах даже посланцы с королевскими гербами, разносившие письма с печатью канцелярии сейма. У Анквича же, точно в ставке главнокомандующего перед сражением, происходили непрерывные совещания и пробный подсчет голосов. Составлялись списки надежных, отдавались распоряжения, распределялись роли и вырабатывался план действий, рассчитанный на всякие обстоятельства в борьбе с оппозиционерами. Заседание было отложено на четыре часа пополудни, но еще в начале третьего, не имея абсолютной уверенности в победе, отправили Бокампа и Новаковского, чтобы убедить колеблющихся, тех, у кого заговорила вдруг совесть, или тех, кто хотел нагнать себе цену. Одних уговаривали звоном золота, других — обещанием королевских милостей, третьих — угрозой посольского гнева, четвертых — политическими соображениями. К членам оппозиции, особенно к наиболее видным ее представителям, откомандировали кастеляна. По мере надобности, то надетой личиной сенаторского величия, то забубённой фамильярностью брата-шляхтича, то благоразумной мудростью государственного мужа или пуская в ход глубокие принципы, он пытался прельстить и склонить на свою сторону противников. Многие из оппозиционеров изъявляли готовность присоединиться к большинству, не видя никакой возможности сопротивляться дольше. Довольный успехом кастелян заехал и к ломжинскому депутату Скаржинскому. Кривоуст принял его холодно, терпеливо выслушал витиеватую речь о благодатях, которые даст стране ратификация трактата с Россией, но в конце концов, утомленный его цветистым пустозвонством, проговорил с достоинством:

— Свой долг по отношению к отчизне я знаю и буду голосовать так, как подскажет мне совесть.

Тогда кастелян, восхваляя его государственный ум и патриотизм, стал намекать ему на какое-то вакантное кастелянство, которое король охотно преподнес бы столь заслуженному гражданину.

— Всякий стул для меня столько же значит, сколько сенаторское кресло, — пресек его красноречие депутат.

Они разошлись почти врагами. Не смущаясь, однако, неудачей, кастелян поехал попытать еще счастья у Краснодембского. Но и этот оказался не более податливым. Выслушав заманчивые доводы кастеляна, он подвел его к окну и, указывая на гренадера, стоявшего на часах у дома, выпалил ему без обиняков:

— Вам хочется поскорее стать его прислужником, а мне совсем не хочется.

После такого ответа кастелян поспешил ретироваться, кипя и фыркая от возмущения. Но встретил в сенях Зарембу, уходившего от Жуковского, и просветлел.