Владислав Реймонт - Последний сейм Речи Посполитой

• Название: Последний сейм Речи Посполитой
• Автор: Владислав Реймонт
• Издательство: Беларусь
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1994
• ISBN: 5-338-01100-x

Лауреат Нобелевской премии Владислав Реймонт показал жизнь великосветского общества Речи Посполитой в переломный момент ее истории. Летом 1793 года в Гродно знать устраивала роскошные балы, пикники, делала визиты, пускалась в любовные интриги. А на заседаниях сейма оформляла раздел белорусских территорий между Пруссией и Россией.

---

— Как я рад, брат и товарищ! — проговорил Заремба, горячо пожимая ему руку.

— Пан Солтан был моим крестным отцом...

— Настоятель знает это?

— Я ему не докладывал, — жаль бальзама на капусту и розового масла на сапоги, — ответил монах многозначительно.

— Хороший он человек и очень предан делу.

— Кто чей хлеб ест, того и песни поет. Провожу вас.

— Отчего это вы приседаете на одну ногу, отче!

— Это после пыток приятные сувениры! — усмехнулся монах, блеснув зубами.

Заремба посмотрел на него с недоверием.

— Когда-нибудь расскажу и об этом, — буркнул тот, выводя его в коридор.

Некоторое время шли молча. Заремба оглядывал его с любопытством.

— Итак, значит, жду вас, отче, сегодня к ужину. Будет нам удобнее.

— Спасибо за грузди, у меня дома рыжиков много. Приду, когда выдастся время.

Он потянул носом и повернул в трапезную на общую трапезу...

— Чудной какой-то человек, — пробормотал про себя Север ему вслед и, вернувшись к своим мыслям в связи с поручением Ясинского, свернул налево, в монастырский сад, расположенный на краю холма, круто спускавшегося к Неману.

День был жаркий, и солнце уже припекало, хотя не было еще девяти. Небо высилось без единой тучки, чистая его лазурь отливала, словно атласное покрывало, ласточки неугомонно порхали с пронзительным щебетом.

Север с наслаждением утонул в тени, так как сад был старый, с развесистыми деревьями; над блеклой травой серели ряды шершавых, потрескавшихся стволов, резко выделялись желтые бухточки одуванчиков, и играли ослепительные блики солнца. Под ветвями веяло прохладой и царила трепетная тишина; отдаленные звуки органа переливались в сладостную мелодию пчел и насекомых, жужжавших без устали. Время от времени с Немана доносились протяжные окрики плотовщиков или чьи-нибудь сердитые бранные голоса.

Торжественный благовест колоколов доносился со стороны города. Воробьиные стаи с громким шумом порхали с вишневых деревьев и улетали на крышу.

Заремба, проблуждав немного по заросшим тропинкам, набрел наконец на широкую аллею, ведшую по гребню холма к монастырским постройкам. Макушки монастыря приходились с ней на одном уровне. Аллея была усыпана желтым песком и усажена четверным шпалером низко подстриженных самшитов, из-за которых выглядывали в изобилии цветы: георгины свешивали свои тяжелые, остро-лепестные, разноцветные головки, кокетливо глядели нарядные мальвы, благоухали розы и левкои, маки стреляли ввысь белоснежными цветами, и низко, точно пугливо, кустились настурции и ноготки. Приземистые, развесистые деревья стлали пронизанные солнцем тени на мелкий гравий аллеи; кое-где широкие ветви, обремененные краснеющими уже яблоками, преграждали дорогу, словно протянутые с угощением руки, или зрелые вишни манили глаз и уста.

Но Заремба ничего не замечал, мысленно рисуя себе сцену первой встречи с Изой. Представлял себе, как он будет холоден к ней, сдержан и непокорен. «Да, ничего, кроме обязательной вежливости! И ни одного намека на прошлое. Пусть все это будет похоронено в памяти!» — строго наказывал он себе.

Но моментами он бранил Ясинского или, как Пилат, умывал руки, сваливая всю вину на него. «Никогда бы я к ней не пошел, никогда!» — оправдывался он. И так терзался, расхаживая по длинной аллее, пока не наткнулся на какого-то монаха, который появился неизвестно откуда и шел по аллее медленным шагом, нащупывая палочкой дорогу. Старичок, казалось, явился из дальних веков; от него веяло могилой, глаза у него были подернуты старческой пеленой, лицо точно обросло мохом и напоминало лицо мертвеца. Сделав несколько шагов, он останавливался, дотрагивался сухими, костлявыми пальцами до цветов и, улыбаясь впалым ртом, плелся дальше среди пышного богатства солнца и природы, словно заблудившийся случайно серый призрак. Был он, по-видимому, глух, так как на приветствие не ответил и остановился лишь там, где в промежутке между деревьями открывался широкий ландшафт.

— Хорошо! — прошамкал он, потягивая носом. — Прелесть как хорошо! Слава ж тебе в вышних, боже! — И смотрел на мир, который помнил с давних еще, вероятно, времен, точно на сон, вечно живой и вечно любимый.

Действительно было очень хорошо. Неман сверкал внизу сизо-серебристой лентой и извивался среди высоких берегов. За ним, чуть-чуть справа, возвышались колокольни и стены францисканского монастыря, окруженные кольцом садов и серых низеньких домиков. Широкая лента песчаной дороги поднималась от Немана на холмы, обходила монастырь, извилисто тянулась среди посеревших полей, деревушек, прячущихся в кущах деревьев, и скрывалась в стене черневших на горизонте лесов. Ландшафт открывался необычайно широкий. Кое-где копошились люди, занятые уборкой хлебов, ползли тяжело нагруженные возы, золотились копны, и клубы пыли висели над дорогами.

Заремба внимательно оглядел весь ландшафт и вдруг резко повернул подзорную трубу на заросли, расположенные направо от монастыря, над самым краем крутого берега, где белели многочисленные палатки и грелись на солнце чугунные туши пушек.

— Шесть штук, — целая батарея на насыпи, и направлена прямо на замок. Наверно, двенадцатифутовки, — могут снести его до основания! За палатками земляные укрепления. И казацкие дозоры на берегу. Берег хорошо охраняется. Тут дела нешуточные! — размышлял он, пряча трубу. — Не время думать об амурах, — прошептал он строго, быстро направляясь к себе домой.

Квартировал он в монастырских постройках, отделенных от сада крепкой стеной, в доме, обращенном фасадом в переулок, ведущий к рынку. Занимал там две небольшие комнатки, разделенные сенцами и какой-то клетушкой с выходом во двор, в которой ютился Кацпер вместе с кухней.

Весь дом, длинный, какой-то неуклюжий, полный закоулков, представлял собой невзрачную развалину, прогнившую от сырости, с облупившейся штукатуркой, с выбитыми стеклами и крышей, как решето. Ему велено было там поселиться, так как дом был расположен в стороне и оттуда легче было попадать к Неману.

— Что, все еще спят? — спросил он Кацпера, открывшего ему дверь.

— Не было приказа, так я и не будил, — вытянулся Кацпер по-солдатски.

— На чем приехали?

— Почтовыми. На перекладных, прямо из Варшавы.

— Ну, так им надо отоспаться. А мне приодеться. А! — воскликнул он с благодарностью, увидав на кровати приготовленные уже белье и костюм. Туалетный ящик стоял открытый на столе у окна, и Кацпер принимался уже разводить мыло и править бритвы.

— Ну, что там у тебя слышно? — спросил Заремба, раздеваясь.

— Буланка охромела. Велел я ее сейчас же, вечером еще, перековать. Не помогло. На счастье, заглянул утром на конюшню какой-то монах-бернардинец. Велел ей бабки мазью обмазать. К завтрему, говорит, как рукой снимет.

— Осмотри-ка там брички. В зеленой что-то спицы постукивали. Не замечал ты?

— Колеса рассохлись. Мокнут уже в пруду.

— Ну, что там еще? — Заремба накинул на себя белый «пудермантель» и уселся перед бритвенным прибором.

— Мацюсь опять напился.

— Уже успел? С кем же это он постарался?

— Да под вечер тут вертелись какие-то, будто бы кого-то спрашивали, а морды их все обнюхивали по сторонам...

— Может быть, шпики какие-нибудь?

— Один сказывался барышником, одет ничего, прилично, — рассказывал Кацпер негромко, ловко мыля лицо командира, — второй смахивал на солдата. Я их вон погнал, а Мацюсь снюхался с ними, и вместе пошли в трактир за монастырем. Напился, как скотина.

— В другой раз получит пятьдесят горячих и отправится домой. Еще спьяна нагородит чего-нибудь ненужного.

— Не приходится бояться. Такой у него характер, что как охмелеет, так уж ни мру-мру; только и знает, что смеется, — успокаивал Кацпер, брея ловко, как цирюльник.

— Славный парень, жалко вот только, что так любит выпить.

Кацпер, справившись с лицом барина, накинул на Севера вишневого цвета халат, богато протканный золотом и подшитый желтой материей, убрал со стола и, подав утренний кофе, сам стал в стороне, глядя на барина верными, преданными глазами. Парень был рослый, красивый; зеленая артиллерийская куртка, только без нашивок, плотно обхватывала его мускулистую фигуру.

— Долго будем здесь сидеть? — спросил он нерешительно, придвигая кувшинчик со сливками.

— А куда это тебе не терпится?

— Давненько своих не видал! — вздохнул тот, пощипывая подстриженные усы.

— Соскучился, вижу, по экономской плетке.

— Кто меня посмеет обижать? Солдат я, крест у меня ведь от самого князя. — Он гордо выпрямился, сознание своего достоинства блеснуло в его серых глазах.

— Я писал уже отцу, чтоб отпустил тебя на волю: только с этим еще будет много хлопот.

— Это верно, старый пан любит делать наперекор, строгий! Я могу даже выкуп дать, — не пропил я того, что мне паны офицеры под Зеленцами надавали.