AНДЖЕЙ ДРАВИЧ - ПОЦЕЛУЙ НА МОРОЗЕ

• Название: ПОЦЕЛУЙ НА МОРОЗЕ
• Автор: AНДЖЕЙ ДРАВИЧ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011

В книге "Поцелуй на морозе" Анджей Дравич воссоздает атмосферу культурной жизни СССР 1960-80 гг., в увлекательной форме рассказывает о своих друзьях, многие из которых стали легендами двадцатого века

---

И так продолжалось весь вечер, перешедший в ночь. Через определенные интервалы времени токование Пети внезапно на какой-нибудь визгливой ноте прерывалось. Это случалось каждый раз, когда от одной группы поэтов он переходил к другой и к тому, что они думали о товарищах по перу. Идя этим окольным путем, он касался и вопроса собственной репутации и впивался в меня взглядом: «Ты спрашивал его обо мне? И что он сказал?». Я чувствовал себя, как на допросе. Кто-либо более сильный духом ответил бы ему, пожалуй: «Он мне сказал, что ты, Петя, стукач. И не один он». После чего следовало бы встать и уйти. Но я не сделал этого. Судите меня, но будьте справедливы. Ведь этого не сделал, насколько знаю, ни один из поляков, с которыми встречался Петя, хотя на его счет не обольщались. Ведь он явно не работал по польской части – это как минимум, хотя тут как раз ничего знать с уверенностью нельзя.

Я думаю теперь об этом странном клубке русских судеб, куда неожиданно вплелась наша бело-красная нитка. Чем только мы не были: Христом народов, павлином и попугаем, общей обязанностью, примером, укором совести, шансом. Один из их поэтов назвал нас «стрелой славян», другой сравнил с нами русскую поэзию – «она, как Польша, не погибла, хоть грудь ей три раздела перешибли»[18]. А еще – как сказано выше – мы становимся порой шансом самоспасения для людей, преступивших нормы здравой общественной морали; они с надеждой хватаются за нас грязными руками, желая очищения; опускающимся на дно мы кажемся спасательным кругом. Комплекс российских грехов в отношении Польши сублимируется в конфликтах индивидуальной совести, безнаказанное преступление опускается на колени в акте покаяния, пробуждая жалость и тревогу… Хорошо это или плохо?

Я знаю лишь, что мы обречены друг на друга, а что с этим приговором судьбы сделаем – зависит и от них, и от нас.

УЛИЦЫ ЛЕНИНА И ОСТАЛЬНЫЕ

Знаете ли вы города русской провинции?

Нет, вы их не знаете, бьюсь об заклад, да и откуда вы могли бы их узнать? Только некоторые из них открыты и предназначены для официальной презентации: Суздаль, Владимир, Загорск, может, еще пара других. Сюда приезжают автобусы с экскурсантами. Транзитные, туристические трассы старательно огибают все остальные, будучи вдобавок обсажены живой изгородью. Поезда на Москву, Ленинград и Киев в маленьких городках не останавливаются, а самолеты пролетают над ними достаточно высоко.

Это Россия «для внутреннего употребления», не напоказ, без косметики.

Я тоже не слишком хорошо знаком с нею. Тех, показательных городов я избегал умышленно. Бегая по Москве на своих двоих, направляясь, куда судьба приведет, я с самого начала соблюдал основной принцип – ничего официального, ничего из того, что специально предлагается иностранцам. Возможно, в следовании ему была своя и чрезмерная односторонность: в результате я никогда не был в Кремле, в храме Василия Блаженного, в мавзолее Ленина, в Большом театре или во МХАТе, а потому, извините, не расскажу вам о них. Владимир и Суздаль также обошлись без меня. В Загорске я побывал во время Фестиваля, но в памяти остались лишь экстатическое колыхание толпы в Троицко-Сергиевой Лавре, белые головные платки женщин, бородатые попы, колеблющееся пламя свечей, интенсивная жестикуляция, предписанная православным обрядом.

Мои фрагментарные представления о провинциальной России слеплены из посещений всего трех городков, в которых я к тому же провел немного времени. Два из них – это Боровск и Таруса, за сто с лишним километров от Москвы. Третий, пожалуй, самый крупный из них – Купянск – находится на границе Украины и центральной России. Все они, если не ошибаюсь, являются районными центрами, что примерно – учитывая российские масштабы – соответствует основным городам наших повятов.

А посему это опыт весьма скромный, даже если и обогащенный калейдоскопически сменявшими друг друга видами иных местностей, мелькавшими за окном поезда. Здесь как бы нет оснований для обобщений, но вот теперь, в воспоминаниях, этот тройной обзор дает в главных своих чертах тождественную картину – в памяти остался словно бы один город с несколько размытыми очертаниями, и я уже сам не вполне уверен, какие детали относятся к местечку на Оке, а какие – к городку на Осколе.

Центр везде наиболее ухожен. Особенно это бросалось в глаза в Купянске. Главная улица (это, понятно, улица Ленина – а как же иначе?) живописно вьется по холмистой местности и украшена представительными зданиями в стиле зрелого сталинизма: колоннады, арки, барельефы. Запомнился аккуратный сквер, в центре – Ленин, неподалеку – большой стенд с фотографиями жителей, отличившихся в производственной и общественной деятельности. Чистота, порядок, свежая штукатурка фасадов, многочисленные лозунги – некоторые угрожающего звучания, например: «Победа социализма неизбежна!». Здесь проезжает прибывающее с визитом окружное или центральное начальство, а дважды в год – в мае и ноябре – дефилируют колонны демонстрантов. Есть и сугубо местная достопримечательность, столь же тщательно оберегаемая. Аптека. Еще дореволюционная, как извещают меня, когда я в ней оказался. Истинное чудо! Двери тяжелые, будто ведут в сейфовое отделение банка, внутри – матовое свечение благородного дерева, бронзы, кафеля, зеркал, белых фартуков, таинственность старинных сосудов, тиглей, весов, любезные улыбки провизоров. Платонический идеал аптеки. Я выхожу совершенно очарованный этим осколком величия давней империи, приветом из той эпохи, когда Купянск был центром солидного купечества и ремесленничества.

Резкая смена планов, как в киномонтаже. Сразу, без всякого перехода. Улицы, пересекающие главную артерию, сбегают вниз, к реке Оскол. Тут же наступает конец всему – шоссе, тротуарам, фонарям, штукатурке. Здесь идешь по дну песчаных оврагов, прорытых паводковой водой. По обе стороны змеятся заросшие травой тропки. За ними – типичные русские деревенские хозяйства, которые никак не спутаешь с нашими. Высокие глухие деревянные заборы, охраняющие даже от взгляда частное достояние владельца. Всё стиснуто, использован каждый сантиметр площади: будки, клетки, пристройки, надстройки. Впечатление жуткой тесноты – людям выделили минимум места, начальство бдит, дабы ни у кого не было слишком много. Сзади – узкие полоски овощных грядок, несколько фруктовых деревьев. Домики, как правило, одноэтажные, деревянные, крытые толем или листовым железом. Скромное украшение в виде традиционной резьбы наличников и крылечек; впрочем, всё подточено старостью, надкусано зубом времени. Цвета – бурые, серые, рыжеватые. Воду, похоже, провели далеко не всем, поскольку женщины с коромыслами спешат к уличным колодцам. Цивилизации и современного жилищного строительства отсюда не видать: жизнь коренных обитателей Купянска такова, какой я ее описал, а, по крайней мере, так выглядела в шестидесятые годы.

Боровск и Таруса практически от Купянска не отличались. Суровую нищету быта смягчала радующая глаз красота речных излук – фантазия природы, которую давние строители городов способны были приметить и оценить, вписав в нее облик местечка. Повороты реки открывали пейзажи лугов и рукавов, волнистые очертания прибрежных холмов. Обрывы и насыпи, яры и косогоры создавали то постоянное преображение, изменение перспективы, которое является характерной чертой ландшафта центральной России, немного однообразного в своей основной тональности приглушенных, неярких цветов, но зато чрезвычайно прихотливого в очертаниях и формах. Там, где между землей и небом чего-то явно недоставало, безошибочно помещали церквушки, дабы достигнуть гармонии. Некоторые из них, обветшавшие и полуразрушенные, еще уцелели. Но прочие творения человеческих рук, оправленные в прекрасную раму природы, казались лишь печальными, жалкими, рассыпающимися свидетельствами прошлого, далекими от всякой гармонии. Сер и убог облик маленьких российских городков; износилась, истрепалась сама фактура их бытия; они стоят и теперь перед глазами, говоря о своей тяжкой, трудной, многострадальной судьбе. Ошибиться тут было невозможно: большие города способны притворяться, многое в них как раз этому притворству служит, а маленькие не могут себе такое позволить, выглядят так, будто власти – за исключением главных улиц – махнули на них рукой: живите себе, как хотите…

Результаты этого жеста встречались мне на каждом шагу. Все жили порознь, отдельно. Работа на восемь часов создавала из них бригады, артели, коллективы, но после этого они сразу прятались за своими калитками и заборами. Поскольку о них не проявляли заботы, то и они не думали о состоянии улицы, района, города. Пришелец из страны, в которой, по счастью, несмотря на все старания, не смогли уничтожить различные виды межгрупповых связей, локального патриотизма, коллективных инициатив, индивидуальной самоотверженности во имя общего блага, я с ужасом наблюдал здесь общество с атомизированной, рассыпчатой, неорганичной структурой – словом, советское. К этому вели поочередно: революционный террор, голод, коллективизация, разного рода депортации и высылки, опять голод, большой террор второй половины тридцатых годов, война с очередными эвакуациями, оккупация, еще один голод и вновь репрессии… Маленькие города имели свою структуру, традиционные кружки и связи, а вся политика властей на протяжении десятилетий была направлена против этого – потребной им моделью общества являлся мешок с картошкой. И достигнуть этого им, к сожалению, удалось. Homo sovieticus – вопреки поспешным констатациям – по счастью, так до конца и не сформировался, а societas sovietica – увы, да. И именно в маленьких городках я почувствовал его, советского общества, силу и цепкость. С чего в них можно сегодня начинать горбачевскую перестройку, на что опираться, если всё десятикратно переломано, раздавлено, втоптано в землю, если начальство бдительно следило, чтобы зерна индивидуального и группового мышления не дали всходов?…