AНДЖЕЙ ДРАВИЧ - ПОЦЕЛУЙ НА МОРОЗЕ

• Название: ПОЦЕЛУЙ НА МОРОЗЕ
• Автор: AНДЖЕЙ ДРАВИЧ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011

В книге "Поцелуй на морозе" Анджей Дравич воссоздает атмосферу культурной жизни СССР 1960-80 гг., в увлекательной форме рассказывает о своих друзьях, многие из которых стали легендами двадцатого века

---

Владимир Лакшин посвятил прекрасные воспоминания Елене Сергеевне Булгаковой (ей же адресовано стихотворение, фрагмент которого цитируется в начале этой главы), которая так рассказывала ему об умирающем муже и себе: он мог еще прошептать что-то очень тихо побелевшими губами. Она склонилась над постелью и вдруг поняла: «Мастер»? Да? Он чуть кивнул, радуясь, что она поняла. Тогда она перекрестилась и произнесла: «Обещаю тебе, что его напечатаю».

«Елена Сергеевна говорила потом, – пишет Лакшин, – что пыталась сделать это – каждый раз вопреки всем обстоятельствам и доводам разума – шесть или семь раз».

Благодаря силе ее верности свершилось то, что для других оказывалось невозможным. «Это счастье. Не могу поверить, – говорила она, держа в руках фиолетового цвета номер журнала «Москва» с первой частью романа («Мастер и Маргарита» – А.Д.). – Ведь однажды случилось так, что я тяжело заболела и жутко испугалась, что умру. А испугалась оттого, что не смогу выполнить обещания, данного Мише». Она знала, как немыслимо трудно одолеть проклятие, тяготевшее над булгаковской рукописью, но не отступила и победила.

А жизнь ее была очень нелегкой. Ведь, невзирая на магию Мастера, его дом не ведал достатка. Она делала цветы для дамских шляпок и печатала на машинке. Позже, в менее тяжкие времена, она перевела … книгу Андре Моруа «Жорж Санд». Книга выдержала два издания. Но об этом она говорить не любила, и я дознался о том случайно, мимоходом, как и о том, что она расшифровала некогда заметку Пушкина, многие годы остававшуюся загадкой для пушкинистов. «Да, было такое», – подтвердила Елена Сергеевна и умолкла. Для нее это не являлось предметом гордости. Ведь она была вдовой Михаила Афанасьевича Булгакова[11].

Нарушая один из главных принципов этой книги, я отступаю здесь от фиксации собственных очных впечатлений, обращаясь к свидетельствам Лакшина. Простите, но другого выхода нет! Ведь нельзя не упомянуть о Елене Сергеевне. Многие годы я работал над книгой о Булгакове, собирал материалы, ходил по его следам, разговаривал с людьми, писал. Ее присутствие я ощущал тогда непрерывно, оно было столь интенсивно, что порой становилось практически осязаемым. Она не только составляла важную часть жизни моего героя и сохранилась в памяти его близких как явление исключительное, но и спасла его архив: всё, что было позднее прочитано из его сочинений, сохранилось благодаря ей.

Но с ней самой свидеться не удавалось. Это было сплошное невезение, тяжесть которого многократно ощущалась мной.

Я опоздал. Мне не хватило чуть-чуть времени. Успел я даже еще услышать в телефонной трубке: «Да, знаю. Мне о вас говорили. Охотно с вами встречусь. Только теперь я ложусь в больницу на обследование. Так что сейчас не получится. Когда вы будете в Москве в следующий раз?

А-а, то есть ждать недолго? Тогда сразу приходите. До скорой встречи».

А в следующий раз ее уже не было. Как пишет Лакшин, она умерла совершенно неожиданно, внезапно: хотя ей стукнуло семьдесят, все в один голос говорят, что она сохранила обаяние и энергию женщины средних лет.

Михаил Афанасьевич и Елена Сергеевна Булгаковы
Михаил Афанасьевич и Елена Сергеевна Булгаковы

К тому, что процитировано из Лакшина (другие писали в подобном духе), добавлю только описание булгаковского творческого архива, которое я видел в последней квартире Елены Сергеевны. Это был толстенный том, оправленный переплетчиком и содержащий множество аккуратных машинописных страниц. На титульном листе я прочитал: Михаил Булгаков. Сочинения. Том первый. Фельетоны, очерки, рассказы. 1922-1930. Москва. 1954. В горле у меня стоял комок: на какое-то мгновение я ощутил тяжесть того, что материализовалось в этой книге – ожидания, надежды, отчаяние, вызов. Особенно вызов, заклинание судьбы, ведь верность вдовы обернулась созданием неизданного собрания сочинений, моделью мечты, которая в то время осуществиться не могла. Я пишу эти слова, глядя на первые два тома из десятитомника Булгакова, где указаны место издания и даты: Ann Arbor, Michigan, 1982 – 1985.

Да, это так. Рукописи не горят. Особенно, когда их оберегает верность таких вдов.

Я успел познакомиться с прежней женой Михаила Булгакова – Любовью Евгеньевной Белозерской. Она жила в той же, предпоследней квартире писателя, откуда он выехал в 1932 году. Старинная мебель хранила атмосферу давних лет, на стенах висели фотографии Булгакова, теплый колорит придавали жилищу розовые обои, да и сама хозяйка выглядела реликтом своей эпохи: седая, элегантная, пастельная, вся в сдержанных тонах и улыбках. Конечно, и ей довелось испить причитающуюся горькую чашу, но и она не любила о том говорить. Впрочем, ситуация требовала от меня особой деликатности, как и во всех случаях, когда умерший делил жизнь с несколькими женщинами. Любовь Евгеньевна была сдержанна, но ревниво отстаивала свое место близ писателя – следовало помнить, что ей, как-никак, он посвятил «Белую Гвардию» и «Бег». Я помнил и в благодарность – за чаем с вареньем – удостоился рассказов о прежней семейной жизни. Вдова одарила ими меня очень доброжелательно, но довольно экономно: причину я понял, когда она с гордостью показала выпущенный американскими издателями томик с ее воспоминаниями о Булгакове[12] Она берегла свою память для публикаций, это понятно. Книжка не имела особых претензий на глубину и содержательность, была по-женски состряпана из житейских мелочей, анекдотов и разных историй. Но я люблю ее именно такой и как раз за то, что она не прикидывается чем-то значительным. Любовь Евгеньевна тоже сохранила свой драгоценный кусочек памяти для нас, булгаковских читателей. Пусть же не будет забыта и она – вместе с безделушками и фотографиями, на которых немного выцвели чернила трогательных посвящений, с котами, которых она прикармливала под окном, как пристало вдове именно этого писателя, со шторами, охранявшими покой ее полуподвального жилья от любопытства шумной улицы. Я сохраню в памяти прежде всего ее улыбку – искреннюю, но в то же время полную достоинства, тоже какую-то старосветскую, с какой она встречала меня в тесном коридорчике, всегда радуясь визитам, поскольку – помимо всего прочего – они подтверждали легальность и правомочность ее части вдовства! Ведь это очень по-человечески трогательно.

Татьяна Алексеевна и Константин Георгиевич Паустовские с сыном Алёшей

А как не вспомнить Татьяну Алексеевну Паустовскую? Она была третьей, поздней женой писателя: когда они сыграли свадьбу, убежав из Москвы точно пара романтических возлюбленных, Константину Георгиевичу было под шестьдесят. А потому на нее тут же свалились его старческие недомогания, тяжелая астма, больницы, мучительное и долгое умирание. Всё это она переносила с редким мужеством, но и не только это. Друзья рассказывали мне, как умела она оберегать мужа от неверных шагов, бесцеремонно выставляя эмиссаров Союза Писателей, приезжавших за его подписью в фабрикуемых руководством заявлениях. Охотно верю, поскольку в гневе она была, должно быть, страшна: низкий, хриплый голос, яркая экспрессия (в молодости она выступала на сцене), крупное и в поздние годы сильно располневшее тело, двигавшееся энергично, размашисто, под стать ее характеру. Встретиться с Константином Георгиевичем я уже не успел: меня обмануло ощущение, что наш любимый писатель (кто же в Польше его не любил? А он – как мог – платил нам взаимностью) будет жить всегда и что можно особенно не спешить. Но повезло мне в том, что Татьяна Алексеевна образцово выполняла обязанности вдовы. Она показала все, что следовало увидеть, собрала на ужин круг близких мужу людей, чтобы я их послушал. Когда я спросил, могу ли я приехать к ней в Тарусу, где у Паустовских был летний домик (а этот городок на Оке, русский Казимеж, находился за пределами той сорокакилометровой зоны вокруг Москвы, в радиусе которой разрешалось перемещаться иностранцам), она ответила: «Конечно. Приезжайте. Охотно приму вас». Приняла, накормила, тактично позволила в одиночестве побродить по дому, ощутить его атмосферу, увидеть осеннюю панораму Оки, холмистый пейзаж, низкое небо, любимый залив – Ильинскую Впадину, могилу под дубом с концентрически расходящимися от нее тропинками. Всё в легкой дымке, в притушенной цветовой гамме, с ржавыми пятнами листьев – так, словно оказался в окружении картин, воссозданных им в рассказах… Я описал это, как умел, но должен еще упомянуть лампу, которую она зажгла в кабинете с верандой и на свет которой я время от времени оборачивался, идя в тарусских сумерках к автобусу. Дом излучал свет, и я знал, что там хлопочет вдова, спазматически глотая воздух, так как и ее душила астма. Это память о встрече в Тарусе, которую я ношу в душе.