Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)

• Название: ЖД (авторская редакция)
• Автор: Дмитрий Быков
• Жанр: Современная проза
• Год: 2016

Текст книги предоставлен жж-сообществу ru-bykov автором.

---

Побеседовав для приличия и без особенного интереса о миссии Гесса в Англии (Эверштейн специализировался на раннем периоде второй мировой), Волохов со старательной небрежностью сказал:

— Кстати, Миша… я все хочу вас спросить… Что такое эти ЖД?

2

Он ожидал мгновенной перемены в тональности разговора,— удивления, испуга, если угодно, все-таки он прикасается к главному, о чем с ним не говорят,— но даже если Эверштейн и удивился, то ничем этого не выдал. Он комически схватился за голову:

— Ой, вейзмир! Таки они его уже вовлекли. Скажите же, Воленька (он смягчал «ж», как французское j): вас уже хотят туда принять? Вам-таки уже совсем скоро отрежут? (Обрезание было его излюбленной темой).

— Да я вообще не знаю, кто они такие. Мне очень стыдно.

— Ой, Боже ж мой, шо вы стыдитесь, мальчик. Я расскажу вам за ЖД, а все-таки этой вашей Долинской надо укоротить язык. И шо она болтает с этими гоем, я вам скажу… А скажите, вы-таки, когда ехали, совсем ничего не знали? И никакая тетя Циля из Житомира вам-таки ни разу не объяснила, шо это за ЖД? Тетя Циля из Житомира всегда очень многословна, ви знаете почему? Ви заметьте, шо между собой мы никогда так не разговариваем, а только с вами. Это нас пробивает на словесный понос от счастья, шо не бьют сразу по морде. И от того, шо отпустило, мы сразу начинаем рассказывать все, всю свою жизнь, и еще вербуем вас в союзники; всякие эти обороты — «ну, вы же ж понимаете», или «ну, вы же ж сами пострадали от царизма»… И при этом так, знаете, не без заискиванья подмигиваем, типа мы свои. А? Когда я перееду в Россию от этой ужасной страны с ее идиотскими левыми, вы же ж защитите меня от уличного хулигана? Потому шо я сразу же начну ему рассказывать анекдоты, шобы не убил… (Тут он вспомнил об акценте, от которого в середине своей речи, увлекшись, совершенно избавился).

— По-моему, вы преувеличиваете,— хмуро сказал Волохов, которому успели надоесть жалобы на притеснения и генетическую русскую хазарофобию.— Если вы болтаете, только когда вас бьют,— в России все ваши уже лет двадцать как должны дать обет молчания.

Эверштейн визгливо захохотал, откидываясь назад. Они сидели в белой прохладной комнате городского музея. За окном медленно плавилось, растекаясь в золотую лужу, огромное солнце.

Со всеми непременными ужимками Эверштейн поведал, что ЖД — контора знаменитая, но взглядов ее на многие вещи он не разделяет, это Женечка у нас радикал, а я скромный историк… Когда он перешел наконец к сути и вывалил на Волохова правду, уместившуюся в одно предложение,— Волохов в первый момент принял это за обычную местную теорию, каких наслушался уже во множестве: подумаешь, в Армении тоже вдруг выяснялось, что армяне изобрели почту и именно так следует понимать известный эпизод с голубем из библейского предания о ковчеге. На языке юкагиров слово «юкагир» вообще значило «человек», то есть все неюкагиры как бы и не брались в расчет… Волохов уже готовился было сказать — да, Миша, я всегда догадывался, что вы славный альтернативщик,— но что-то его остановило. Волохов сидел против солнца и не видел толком Эверштейновского лица, но Мишин голос посерьезнел, местечковые интонации исчезли, лексика сделалась строже — чем дольше он говорил, тем меньше дистанцировался от ЖД. Волохов много раз потом хвалил себя за аккуратность: состри он что-нибудь — Эверштейн бы мгновенно замкнулся и никогда уже не заговорил с ним всерьез.

Стоило, однако, на секунду принять идею ЖД не за обычную придурь радикалов, а за серьезную версию,— как картина мира неузнаваемо менялась. Слишком многие вещи получали исчерпывающее объяснение, а теорию, обладающую такими свойствами, отделял от массового признания один шаг. Волохов занимался альтернативкой двенадцать лет из своих двадцати восьми и знал, что никакой истории нет — всякое событие известно в бесчисленных пересказах, и час спустя не поручишься, что сидел с Эверштейном на закате в прохладной белой комнате, слушал его болтовню и заметил вдруг, как он перестал суетиться и хватать себя за что попало, а принялся вещать, что твой оракул… Было, не было — никогда не поймешь. В зависимости от собственной концепции каждый выделял одни факты и отметал другие. Гумилев вообще кроил историю и географию, как хотел, искусственными сближениями и натяжками компрометируя здравую догадку. Весь Московский институт альтернативной истории для того и существовал, чтобы классифицировать и учесть хотя бы главные версии, и та, которую излагал Эверштейн, была лучше многих. Больше всего удивляло, что Волохов слышал о ней впервые: сейчас, через десять минут после первого с ней знакомства, он уже не поручился бы, что втайне не догадывался о чем-то таком всю жизнь.

Простая и гармоничная теория сводилась к тому, что русские не были коренным населением России.

— Под коренным населением,— сразу уточнил Эверштейн, опять снимая возражение с языка собеседника,— я никоим образом таки не имею в виду тех, кто поселился на территории раньше всех. Уговоримся сразу о том, что под коренным населением мы понимаем титульную нацию, или тех, кто считает эту землю своей. Согласитесь, Воленька, что простым большинством это не определяется.

— Конечно, не определяется,— кивнул Волохов.— Кто такие русы — вообще никто до сих пор не знает. Так называли штук десять племен на юге, севере и востоке.

Эверштейн удовлетворенно засмеялся: основное допущение прошло.

— И если вы внимательно посмотрите на вашу жизнь последних лет пятисот,— заговорил он уже без всякого акцента,— вам станет недвусмысленно ясно, что русские вели себя так, как только и может вести себя некоренное население на чужой земле. Главное, что у вас происходит,— истребление и колонизация народа, при том, что никакого прогресса в собственном смысле при этом нет. Как, впрочем, и в Северной Америке, в которую колонизаторы не принесли ничего, кроме огненной воды и костров из людей. Это вам не англичане на Цейлоне, которые лечили от лихорадки и расчищали местные древности… Знаете, когда я впервые посмотрел «Рублева», мне пришла та же мысль: отчего никакие татары не делают с русскими того, что делают с собой они сами? Архетип ведь прослеживается. Так поступать с землей, так истреблять народ, так выкорчевывать любые ростки культуры, чуть она поднимет голову,— коренное население не в силах. Эта земля вам чужая, и только гордость завоевателей вам мешает это признать. А чем особенно гордиться, скажите, Воленька? Вам же и сопротивления особого таки не оказали… (Судя по тому, что Эверштейн опять начал юродствовать, он подошел к важному пункту в изложении, и надо было рассеять внимание собеседника новой порцией ужимок и прыжков).

— А кто должен был его оказывать?— спросил Волохов.

— Как кто?— удивился Эверштейн.— Те, чья земля… Ви же умный мальчик, Воленька, ви же знаете, что не было никакого ига. Ига, фига… Дешевая подтасовка, в летописях куча противоречий. Или ви действительно думаете, что на Куликовом поле сходились русские с татарами? Что это были за татары, откуда они взялись, интересно? Нет, дорогой мой, дрались там ваш Челом-бей и наш Пэрец-вет…

— Ну да,— кивнул Волохов.— Я давно догадался.

— О чем догадались?— насторожился Эверштейн.

— Что вы этим кончите. Конечно, коренное население — вы. Очень изящно.

— А вы не иронизируйте!— Это было сказано с неожиданной горячностью. В комнате темнело — стремительно, как везде на Юге; света они не зажигали.— Вы проследите хотя бы советскую историю, и все станет ясно! Посмотрите на ваших почвенников, простите уж меня за это слово, оскорбляющее невинную почву,— где у них хоть один талантливый текст? Так можно писать только по указке, о безнадежно чужой земле… все эти березки… «Поезд ушел. Насыпь черна. Где я дорогу впотьмах раздобуду?» — чувствуете, как пишут о своем?!

— Пастернак ненавидел свое происхождение и стыдился его,— угрюмо сказал Волохов.

— Это он сам вам сказал?— язвительно осведомился Эверштейн.— Или он таким образом покупал себе таки лишний годик жизни? У него перед глазами была судьба Иосифа Эмильевича, который очень даже не скрывал, что его кровь отягощена наследием царей и патриархов. Вот и получил. А вы вслушайтесь: «Ах, я видеть не могу, не могу берега вечнозеленые: бродят с косами на том берегу косари умалишенные»,— может так писать чужой человек? Нет, только тот, кто чувствует язык в его подводном течении… И сравните вы это с ужасным паном Твардовским, с частушечным Исаковским, я не говорю уже про бардов из газеты «Позавчера»… Вспомните, кто писал лучшую патриотическую лирику двадцатого века, когда нам после семнадцатого года стало наконец можно любить нашу Родину!

— О да,— кивнул Волохов.— «Там серые леса стоят в своей рванине. Уйдя от точки А, там поезд на равнине»…