Бенедикт Сарнов - Перестаньте удивляться! Непридуманные истории

• Название: Перестаньте удивляться! Непридуманные истории
• Автор: Бенедикт Сарнов
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-7784-0334-8

В этой книге известный критик и литературовед Бенедикт Сарнов выступает в необычном для него жанре. Книга представляет пеструю смесь коротких «невыдуманных историй» — смешных, грустных, порою трагических. В некоторых из них автор рассказывает о событиях, свидетелем, а иногда и участником которых был сам. Другие он слышал от своих друзей, знакомых, старших современников.

Собранные воедино, все эти разрозненные, никак сюжетно не связанные факты, случаи, эпизоды словно бы сами собой складываются в картину, запечатлевшую образ минувшей эпохи.

Настоящее издание существенно расширено за счет включения в него новых историй, не входивших в издание 1998 года. А в некоторые истории из тех, что в него входили, внесены исправления и уточнения.

---

Бираф-бираф

Вряд ли надо объяснять, почему именно туда обращались ученые-астрономы, как в высшую, самую авторитетную научную инстанцию: потому что верховным ее шефом был ОН, Корифей Всех Наук. Так кому же, как не им было решать, пять или десять миллионов лет тому назад произошло то, что стало предметом той научной дискуссии.

Ну а если уж сам Отец Народов произносил какие-то слова, они тотчас же объявлялись непреложной научной истиной, а то и новым научным откровением. И тут уже совершенно не важно было, с каким-то обдуманным, дальним прицелом решился он вмешаться в тот или иной научный вопрос, или просто взбрело ему на ум что-то такое брякнуть — в случайном разговоре или хотя бы даже в застолье.

Вот, например, такая история: ее рассказал мне Семен Израилевич Липкин. Как известный знаток и переводчик таджикской поэзии он был приглашен в Кремль на большой прием, устроенный по случаю проходившей в Москве декады таджикской литературы и искусства.

Банкет был уже в самом разгаре, когда за столом, где восседали члены Политбюро, с бокалом вина в руке поднялся Сталин.

Все смолкло.

Медленно, неторопливо, не повышая голоса, как человек хорошо знающий, что каждое его слово будет услышано, как бы тихо и даже неразборчиво он его ни произнес, он начал:

— Великий таджикский поэт Фирдоуси…

И тут произошло неожиданное. За одним из дальних столов (между прочим, том самом, за котором сидел и рассказывавший мне об этом С.И. Липкин) вскочил маленький щупленький старичок и, прервав вождя, громко выкрикнул:

— Бираф, бираф!..

Рядом со старичком тут же оказались два дюжих молодца в одинаковых темно-синих костюмах. Они подхватили его с обеих сторон и молча, не произнеся ни единого слова, усадили обратно на стул.

Переждав эту маленькую суматоху, так же медленно, раздумчиво, вождь повторил:

— Великий таджикский поэт Фирдоуси…

Двое молодцов крепко держали непредсказуемого старичка за руки. Но сила его волнения была, видать, так велика, что он вырвался из их мощных дланей, вскочил на ноги и снова выкрикнул свой странный лозунг, слегка даже его расширив:

— Бираф! Бираф! Литературоведения умерла!

Из всех присутствующих, кажется, один только Липкин понимал, что все это значит.

Непонятные слова «бираф, бираф» расшифровывались просто. Это значило: «Браво, браво!» Со второй же частью лозунга дело обстояло несколько сложнее.

Не удержавшегося в рамках приличий старичка звали Садриддин Айни. Это был живой классик, считалось даже, что основоположник таджикской литературы. На протяжении многих лет он вел упорную борьбу с традиционным литературоведением, утверждавшим, что Фирдоуси был великим персидским поэтом. Он же, Айни, доказывал, что тот был не персидским, во всяком случае не только персидским, а главным образом и прежде всего таджикским поэтом. Над этим его утверждением смеялись, ни один литературовед не принимал его аргументов всерьез. Но он не сдавался, упорно продолжал отстаивать то, что считал истиной. И вот наконец свершилось. Многолетний спор был закончен: «Литературоведения умерла».

Старик Айни ничуть не преувеличил в своем эмоциональном порыве значение сталинской реплики. После слов, произнесенных вождем, «литературоведения» действительно «умерла».

Вы, грузины, как и мы, башкиры…

Фейерверк всевозможных празднеств и юбилеев был как бы постоянным фоном нашей прежней, советской жизни. Особое место в этой череде знаменательных дней, недель и декад были праздники разных национальных культур. (Это была плата за сохранение рухнувшей в 1918-м году империи, существование которой большевикам удалось продлить на целых семьдесят лет.)

Декада таджикской культуры сменялась декадой киргизской, киргизская — узбекской, та — якутской, карельской или еще какой-нибудь. И так — по кругу. А когда круг замыкался, все начиналось сызнова.

Ритуал таких праздников был более или менее одинаков. Одни и те же речи, тосты. Одни и те же слова благодарности советской власти и, разумеется, старшему брату — русскому народу, который вывел всех меньших братьев из тьмы к свету.

И вот однажды — дело было в Тбилиси, на очередном празднике грузинской культуры, — один из ораторов, представлявших какой-то из малых народов многонациональной нашей империи, безмятежно произнес фразу, которую он, видать, уже неоднократно произносил на разных таких же торжествах, всякий раз ловко приспосабливая ее к конкретным обстоятельствам места и времени.

— У вас, грузин, как и у нас, башкир, — сказал он, — до Великой Октябрьской социалистической революции не было своей письменности…

Не знаю, как удалось темпераментным грузинам примирить естественную реакцию на это чудовищное оскорбление с не менее древними, чем грузинская письменность, законами кавказского гостеприимства.

Оптимист

В Тбилиси на каком-то важном собрании писателей доклад о поэзии делал Иосиф Н. — поэт весьма скромного дарования, не шибко преуспевший ни в трудах, ни в личной жизни, и к тому же довольно-таки — мягко говоря — непривлекательной наружности.

Доклад его, как полагалось, сплошь состоял из призывов к торжеству жизнеутверждающей, бодрой поэзии.

— Мы оптимисты!.. Советская поэзия должна быть пронизана духом оптимизма!.. — патетически восклицал он.

Когда доклад кончился, кто-то из внимавших докладчику задумчиво сказал:

— Подумать только!.. Байрон… Лорд… красавец… богач… умница… гений… — пессимист!.. А наш Иосиф… Урод… дурак… бездарность… нищий… — оптимист!

Крайняя мера

У народной артистки СССР Варвары Осиповны Массалитиновой была старая домработница — Настя. Жила она у Варвары Осиповны много лет и, как это часто бывает, к хозяйке относилась свысока, полагая, — вероятно, — и не без некоторых оснований, — что в жизни понимает лучше, чем она. В связи с этим часто возникали конфликты. Хозяйке, естественно, хотелось поставить на своем. Но сладить с упрямицей она не могла.

Когда жизнь со строптивой старухой становилась совсем уже невыносимой, Варвара Осиповна прибегала к самой крайней мере. Она подходила к телефону, снимала трубку, набирала какой-то — якобы секретный, только ей одной известный номер, и говорила:

— Ёсь Виссарионыч?.. Здрасьте, Ёсь Виссарионыч!.. Массалитинова говорит… Да, да… Она самая… Народная артистка Массалитинова…

Выслушав ответ, тяжко вздыхала:

— Да, Ёсь Виссарионыч, опять она… Настька… Ну никакого сладу… Грубит, своевольничает…

Старуха тем временем уже тряслась на своем сундуке от страха. А народная артистка продолжала разыгрывать свой сценический этюд.

— А может, еще погодим, Ёсь Виссарионыч? — вдруг меняла она тон. — Жалко ведь дурёху… Пропадёт она там… Да я понимаю, что уж не первый раз… Но, может, всё-таки образумится? А?.. Ну так уж и быть, Ёсь Виссарионыч, последний раз… Ей-богу, последний… Ну спасибо вам, Ёсь Виссарионыч… Век за вас буду Бога молить…

Массалитинова вешала трубку и, ни слова не говоря, уходила к себе. А Настя на какое-то время становилась шелковой.

Впрочем, через месяц-другой она снова начинала ворчать, а потом и грубить, и своевольничать, и Варваре Осиповне снова приходилось прибегать к своей крайней мере.

Пусть думает, что я троцкистка

Эту историю рассказала мне Ольга Львовна Слиозберг, промыкавшаяся по сталинским тюрьмам и лагерям свои семнадцать лет.

В тюрьме она сблизилась с одной совсем простой, неграмотной женщиной, обвинявшейся, естественно, в троцкизме. И вот однажды эта женщина обратилась к ней за советом. Дошло до нее с воли письмо от дочки. Дочке исполнилось пятнадцать лет, и ей предстояло вступать в комсомол. И она просила мать, чтобы та написала ей: правда ли, что она троцкистка, что злоумышляла против нашей страны, против товарища Сталина. Если правда, она проклянет ее и вступит в комсомол. Если же мать честно напишет ей, что ни в чём не виновата, то вступать в комсомол она ни за что не станет. Девочка признавалась, что ей, конечно, очень страшно думать, что при таком повороте она сразу станет изгоем. (Выражала она это, конечно, другими словами, но мысль была именно такая.) И все-таки, — писала она матери, — лучше бы мне узнать, что никакая ты не троцкистка, не враг народа.

Получив это письмо, мать девочки проревела всю ночь. А наутро попросила Ольгу Львовну написать дочери от ее имени, что все, в чем ее обвиняют, — правда. «Так прямо и напиши, — сказала она. — Вступай, доченька, с чистым сердцем вступай. У тебя перед комсомолом никакой вины нет, а за мать ты не ответчица. Сам товарищ Сталин сказан, что сын за отца не отвечает».

Ольга Львовна изо всех сил старалась уговорить ее не возводить на себя напраслину, не признаваться в несуществующей вине. Но та твердо стояла на своем.