Саша Гитри - «Мемуары шулера» и другое

• Название: «Мемуары шулера» и другое
• Автор: Саша Гитри
• Издательство: Искусство
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-210-01402-9

Сашá  Гитри (1885—1957) — легенда французского театра и кино первой половины XX века. Драматург, актёр, режиссёр, прозаик, художник, — он был некоронованным Королём Больших бульваров. Его любили за блистательный юмор, проницательность, тонкий психологизм и житейскую мудрость, лишённую назидательности. Его пьесы, а их около 120, как и его проза, написаны мастером изящной словесности; легко с чисто парижской элегантностью.

 В сборник, который впервые знакомит отечественного читателя с литературным творчеством Саша  Гитри, включены: самый известный его роман «Мемуары шулера», автобиография, афоризмы и анекдоты и две знаменитые комедии «Дезире» и «Отец был прав». Книга проиллюстрирована рисунками Саша  Гитри.

---

— Ой! Вы только поглядите... — восклицает он. — Бедняга Ренар, должно быть, его наградили во время облавы.

Он говорил:

— Доказательство, что Шекспир не сам написал свои пьесы, это то, что его звали Уилли.

И ещё он говорил:

— Какие же они вс-таки странные, эти англичане. Вот мы, французы, называем свои площади, свои улицы, свои проспекты в честь наших побед: улица Рокруа, площадь Иена, проспект Ваграм... а они, англичане, дают им имена своих поражений: Трафальгарский сквер, площадь Ватерлоо...

Из Тамариса мы каждый день вдвоём наведывались в Тулон и проводили долгие, восхитительные часы на многолюдных террасах кафе, смотрящих на порт.

Однажды, когда дул мистраль, Алле, усаживаясь, и с той невозмутимой серьёзностью, которая никогда его не покидала, заказал официанту:

— Гарсон, два вермута с гренадином... и чуть-чуть поменьше ветра, пожалуйста!

Когда часто захаживаешь в одни и те же кафе, в конце концов знакомишься с завсегдатаями, приветствуешь, даже за руку здороваешься, даже если не знаешь по имени. Обычно говорят: «Здравствуйте, месьё. До свиданья, месьё». Алле терпеть не мог называть людей «месьё». Он называл их «мой капитан», «мой дорогой мэтр» или, на худой конец, «доктор». Так вот, среди этих «докторов» оказался один, к которому эта кличка, и вправду, приклеилась. Его ещё и сегодня по-прежнему продолжают величать «доктором» — и спрашивают у него медицинских советов! Правда, обращаются к нему только в одном из кафе, но поскольку он оказался на редкость осторожен в своих рекомендациях, ни разу не назвав ничего, кроме патентованных средств, то в конце концов обзавёлся весьма приятной, пусть и немногочисленной клиентурой.

Это был доктор Пеле. Однажды он подтвердил мне это по телефону в такой остроумной форме: «Да-да, чистая правда, я стал медиком благодаря Альфонсу Алле... правда, он величал меня доктором, потому что на самом деле я был доктором юриспруденции».

Шутки Алле были обречены на долгую жизнь. И вот вам ещё один пример:

Алле оплатил на десять лет вперёд подписку на газету биржевых ведомостей «Кот де ла Бурс» на имя некоего Марселя Леконта, бывшего преступника-рецидивиста, который, перебиваясь с хлеба на воду и умирая с голоду, проводил свои дни, валяясь на парапете онфлёрского порта. Он подкарауливал корабли из Гавра в надежде на случайную работу грузчика. Оформляя подписку, Алле указал адрес: «Марсель Леконт, «Французское Кафе», Онфлёр». И каждую субботу можно было видеть, как недовольный хозяин «Французского Кафе» кидал Леконту свежий номер «Кот де ла Бурс», крича:

— Эй, Леконт, ваша газета пришла!

Когда Алле умер, срок подписки оставался ещё на три года. Алле уже не было — а шутка продолжалась!

Однажды утром мы с Альфонсом Алле прогуливались по дороге, ведущей из Онфлёра в Понт-Одмер. Путь наш пролегал мимо вокзала Сен-Совер. Это была маленькая железнодорожная станция, этакий крошечный вокзальчик, не лишённый, впрочем, на вид известного кокетства. Один поезд останавливался там по утрам, а другой, скорей всего, тот же самый, но следовавший в противоположном направлении, вечером.

— Пошли поздороваемся с начальником станции, похоже, ему здесь довольно одиноко, — предложил мне Алле.

— А вы что, с ним знакомы?

— В глаза не видел.

Заходим. Там оказывается некий мужчина, который, и вправду, в полном одиночестве, заложив руки за спину, прогуливался по перрону. Подходим поближе.

— Вы ведь начальник станции, месьё, не так ли? — обращается к нему Алле.

— Вы угадали, месьё.

— Ну так вот, в таком случае, примите мои комплименты, у вас прелестный вокзальчик… очаровательный, ну просто прелесть... только очень уж неудачно расположен. Будь у вас такой вокзал в Париже, вы бы лопатой деньги гребли!

Как и почему я стал писать пьесы

Понимая, что это может вызывать известный интерес, хочу рассказать, как и почему я стал писать пьесы...

Ах, поверьте на слово, мне было бы в тысячу раз приятней поведать вам о чьей-нибудь ещё жизни, только не о своей собственной, но коль уж решил написать воспоминания, приходится откровенничать, как это ни трудно!

И знаете, что делает этот литературный жанр делом слегка утомительным и изрядно неблагодарным? А то, что в своих мемуарах вы вправе рассказывать лишь о событиях, которые порой показывают вас отнюдь не с лучшей стороны. Из скромности вы должны систематически вымарывать всё, что могло бы выставить вас в выгодном свете.

Я сделал это замечание и мимоходом поделился им с вами, читатель, чтобы ваше воображение любезно восполнило этот пробел.

Ибо даже ради удовольствия прикинуться скромным не хотелось бы прослыть неблагодарным к жизни и судьбе.

В апреле 1905 года я снова оказался в Париже, без сантима в кармане, но зато я посетил музеи Голландии, с жадностью глотал книги из библиотеки Демольдера, я уже играл на сцене — пусть плохо, но играл же — я провёл месяц в обществе Альфонса Алле и проникся искренней любовью к произведениям Жюля Ренара.

Будем откровенны. С детства мне случилось пробежать немало книг, некоторые из них я даже прочитал, но ни одной никогда не перечитывал заново. Литература казалась мне штукой довольно-таки скучной. В детстве я не любил ни Жюля Верна, ни даже Александра Дюма. Все романы казались чересчур длинными, и мне так и не удавалось заинтересовать себя событиями, которые происходили в жизни героев. Мне нравились лишь размышления, афоризмы, максимы — или в лучшем случае стихи. Но, к несчастью, у меня была прямо-таки мания непременно выучить понравившиеся стихи наизусть. По этой причине прочитал я их не так уж много — и по той же причине многие из них запомнил на всю жизнь.

Что же до классики, то тут, к стыду своему, должен признаться, к ней я никогда не чувствовал особого вкуса. Слишком уж часто меня из-за неё наказывали... С другой стороны, как же мало логики было в вашем поведении, дражайшие мои учителя! Вы оставляли меня после уроков за то, что не выучил такую-то басню такого-то Дяденьки, а когда я не знал, где находятся Бермудские острова, вы говорили:

— Переписать двадцать раз «Дуб и Тростник»!

На уроке французского считалось преступлением не знать этой басни, а на уроке географии заставляли переписывать в наказание.

Моими первыми любимыми писателями стали Жюль Ренар, Лоран Тайяд и Альфонс Алле. Кстати сказать, мои первые литературные опусы, опубликованные в газете «Жиль Блас»[10], носили на себе позорный отпечаток моих литературных пристрастий. Это было чистейшей воды подражание. И тогда я, сам того не желая, проделал путь, прямо противоположный тому, каким обычно идут в подобных случаях. Подобно тому, как поднимаются вверх по реке в поисках истоков, я отправился от Жюля Ренара, чтобы добраться, наконец, до Монтеня. Так задом наперёд я повторил тот путь, который некогда прошёл Ренар.

Несколько месяцев спустя мне вручили брошюры пьес, в которых мне предстояло в летний сезон играть в Сен-Валери-ан-Ко. Среди них оказались «Возлюбленная» и «Парижанка».

Об этих двух пьесах я много слышал — и даже без зазрения совести высказывал собственное суждение. Я знал, что это два настоящих шедевра, но по какой-то необъяснимо постыдной небрежности так и не удосужился прочитать сам.

Три раза кряду понадобилось мне прочитать «Парижанку», прежде чем я понял, насколько это значительная пьеса. С первой попытки у меня сложилось впечатление неудавшегося водевиля, пусть и написанного человеком талантливым. Это наблюдение было вовсе не таким уж нелепым. Ниже поясню почему. По втором прочтении мне наконец открылась сила диалогов и их поразительное правдоподобие. А теперь представьте себе моё состояние, когда я прочёл её в третий раз!

«Парижанка» и Поль Феррье

И вот почему замечание, что я привёл выше, нельзя считать совсем уж лишённым всякого смысла. Поль Феррье, этот старейшина драматического мастерства, такой знаменитый, такой вальяжный, такой обходительный, и к тому же не раз за свою долгую театральную карьеру добившийся шумного и вполне заслуженного успеха, рассказал мне одну ужасно забавную байку. Вот она — так что позвольте мне предоставить ему слово:

— Однажды вечером, часам этак к пяти, встречаю Бека, который вышагивает взад-вперёд перед театром «Пале-Руаяль», где я тогда репетировал одну из своих пьес. Спрашиваю, каким ветром его сюда занесло. Отвечает: поджидал меня, чтобы обратиться с одной просьбой. И просьба эта заключалась в том, чтобы помочь ему поставить в «Пале-Руаяль» свою пьесу. Да-да, не где-нибудь, а в «Пале-Руаяль» — ни больше и ни меньше!.. Правда, пьеса его ещё не написана, но у него уже есть идея. Идея, по его словам, и «сногсшибательная», и совершенно «уморительная», но главное, «словно нарочно создана, чтобы нагадить Лабишу»! Ибо у нашего милейшего, достойнейшего Бека была одна цель, одна мечта: как бы насолить Лабишу! Он заимел зуб на Лабиша под тем предлогом, что слава последнего затмила имя его коллеги Мартена, который одновременно являлся кузеном Бека. В том, что идея его была «сногсшибательной», у меня не было ни малейших сомнений, однако в те времена было непросто уговорить театр принять пьесу по одной только идее, будь она хоть самой что ни есть «сногсшибательной» на свете. Я сказал ему об этом и посоветовал сперва написать пьесу. Тогда он посмотрел на меня, помнится, с минуту поколебался — потом, в надежде увидеть пьесу на сцене, предложил мне написать её вместе с ним!.. И тут же пересказал содержание. То, что я услышал, и было «Парижанкой». От неожиданного начала у меня даже дух перехватило. Это была потрясающая находка! Что же касается дальнейшего развития событий, у меня сложилось впечатление, будто он импровизировал на ходу. Я, не переставая, подбадривал его восторженными восклицаниями. Однако в какой-то момент он вдруг остановился, замолк, взял меня за руку и проговорил: «Послушайте, Феррье, давайте сделаем с вами вместе другую пьесу. А для этой я только что придумал финал и хочу дописать её один!»