Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

• Название: Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2
• Автор: Ирина Кнорринг
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7784-0434-2

Дневник поэтессы Ирины Николаевны Кнорринг (1906–1943), названный ею «Повесть из собственной жизни», публикуется впервые. Второй том Дневника охватывает период с 1926 по 1940 год и отражает события, происходившие с русскими эмигрантами во Франции. Читатель знакомится с буднями русских поэтов и писателей, добывающих средства к существованию в качестве мойщиков окон или упаковщиков парфюмерии; с бытом усадьбы Подгорного, где пустил свои корни Союз возвращения на Родину (и где отдыхает летом не ведающая об этом поэтесса с сыном); с работой Тургеневской библиотеки в Париже, детских лагерей Земгора, учреждений Красного Креста и других организаций, оказывающих помощь эмигрантам. Многие неизвестные факты общественной и культурной жизни наших соотечественников во Франции открываются читателям Дневника. Книга снабжена комментариями и аннотированным указателем имен, включающим около 1400 персоналий, — как выдающихся людей, так и вовсе безызвестных.

---

Дома настроение тяжелое. «А ты понимаешь, что осталось всего 250 ф<ранков>?» Да, конечно, понимаю. Понимаю и то, что никакой работы не найду. И то понимаю, что через три недели надо сдавать два экзамена, и что об этих курсах я не имею почти никакого представления. А беспокойство за Юрия. Я понимаю и то, что так долго не выдержу. У меня уже челюсти болят, и от височной кости боль тянется, и физически болит нерв в руке от кисти до плеча.

3 марта 1927. Четверг

Прихожу вчера в Институт. Юрия нет. Папиросу в рот и на площадку лестницы. Все нет и нет. Уже и жена Гурвича пришла, а его все нет. Начинаю страшно волноваться. Андрей замечает это и отводит меня в сторону. «Если, — говорю, — Юрка не придет после первой лекции, я еду с вами» (у него работа начинается в 10 1/2) «Да вы, кисонька, не волнуйтесь. Ну, просто устал, погода плохая». «И в понедельник не был, и вчера, и сегодня…» «Потом, вы знаете, тут приехал из Америки его знакомый, Раевский, м<ожет> б<ыть>, с ним…» «Раевский через день же и уехал». «Ах, так? Ну, так просто мог задержаться на работе…» «Нет, он должен был быть обязательно».

Лекцию просидела как на иголках. Потом, не сказав никому ни слова, помчалась с Андреем к метро. Дождь шел, погода такая мерзкая. Андрей меня подбадривает: «Поезжайте-ка вы домой, выпейте-ка валерьянки, и не брома, а горячего чая, и ложитесь спать». «Нет, нет». «Ах, чудная вы, право!» «Разве уж такая чудная?» Ничего не ответил. «Вот увидите, что он совершенно здоров». «Тогда выругаю его и все». «И от меня стукнете его по черепу».

В 10 часов на Javel. Бегу на вокзал, спускаюсь, жду поезда. На душе тревожно. Поздний час, незнакомая дорога, все такое необычное — только усиливает тревогу. Электричка, как мне казалось, тащилась необычайно медленно. По Медону бегу бегом. Дождь, грязь, ноги скользят, темно. Подхожу к дому, сердце сильно-сильно забилось. Зажигаю свой фонарик и поднимаюсь. В щель под дверью вижу, что у него горит свет. Стучу. «Qui est la?»[53] «Юрий?!» «А! Сейчас». «Юрий, ты мне только скажи…» и чувствую, что сама больше слова не скажу. «Входи». Вхожу. Он лежит в кровати. Рядом стул, на нем чашка с красным вином, будильник, книга. «Юринька, что с тобой?» «Я немножко болен, Ирина». Сажусь на кровать, бросаюсь к нему на грудь и… начинаю плакать. Все напряжение последних дней как-то должно было разрешиться. Он целует мои волосы, шею, гладит. А я чувствую, что все слабею и слабею, что вот потеряю сознание. Кое-как поддерживаю себя. Поднимаюсь. «Пу, отчего же ты не написал?» «Видишь ли, в понедельник я собирался в Институт. Вчера хотел идти к тебе, даже вышел уже, но очень плохо себя почувствовал. Сегодня тоже думал ехать в Институт». Садится на кровать, обнимает меня. «Девочка моя, ты так беспокоилась». «Страшно!» Кое-как оба успокаиваемся. «Вот — виденье какое-то. У меня даже всякая хворь прошла. Ирина, отвернись, я сейчас оденусь». «Я тебе оденусь!» Что-то второпях рассказываю ему про Институт, про экзамены, про Андрея. Он рассказывает такой случай: «Помнишь, я тебе рассказывал, что встретил в поезде барышню в зеленой шляпе, кот<орая> разговаривала с кем-то о кукольной мастерской, о том, что нужны работницы? Так вот, сегодня я их опять встретил. Она ехала с какой-то дамой. Я сел напротив и обратился к ней. “Простите, — говорю, — вы, кажется, работаете в кукольной мастерской?” “Да”. “А там, не знаете, не нужны работницы?” “Кажется, нужны”. “Вот, у меня есть знакомая барышня и ее мать, они раньше делали кукол, а теперь вот ищут работу”. “Они в Париже живут?” “Нет, в Севре”. “Мама! Тоже в Севре!” “Что значит тоже?” “А у нас в Севре есть знакомые, тоже ищут работу. Может быть, вы назовете фамилию”. Я назвал. “Вот как! А мама сегодня должна писать Николаю Николаевичу. Вот совпадение!” Это Фаусек[54].

Юрий был такой славный и особенный, в этой серой фланелевой рубашке с открытым воротом, с засученными рукавами. «Вот видишь, какой я у тебя скверный».

Просидела у него ровно 25 минут и в одиннадцать ушла. «Спокойной ночи, Юрий!» «Да я теперь уж не засну. Спасибо тебе, радость моя!»

Сегодня пойду к нему к 7-ми. Принесу термометр, а то свой он разбил.

4 марта 1927. Пятница

Вчера у Юрия. Ему лучше, хотя температура вдруг скакнула на 37,2. Но все эти дни он работает. Сначала я очень расстроилась его температурой, потом успокоилась. Говорили о том, о сем, я читала ему рассказы Бальмонта из книги: «Где мой дом?» Все было хорошо. Хотела уйти в одиннадцать, но задержалась. Осталась до 11 1/2 и условились, что он не пойдет меня провожать. Потом, прощаясь, обняла его и вдруг заплакала. Точно определить причину моих слез не смогу, приблизительно — можно… А если мне уже мало видеть его и целовать? Что, если он уже настолько пробудил во мне женщину, что я захотела его физически? Может быть, повторяю, может быть, не знаю. Но факт, что первой причиной было какое-то неудовлетворение. И, как никогда, было тяжело и трудно уходить от него. Юрий очень взволнован и испуган, одевается. Я почти кричу ему: «Не надо!» Чувствую, что могу дойти чуть ли не до истерики. Он проводил меня все-таки чуть не до самого вокзала. Я поцеловала его и быстро-быстро, не оглядываясь ни разу, пошла. Ждала поезда минут 40. Сидела в темноте на перроне и плакала. О чем плакала?

Пришла домой. Долго не ложилась. И легла, как заревела навзрыд. И ногами начала брыкаться, совсем как маленькая.

Сегодня Мамочка уже пошла к Фаусек. Мне надо будет еще сделать образец киевского шва и пойти по адресам… В какую-то кукольную мастерскую пойти; врать, что я умею делать кукол; а ведь, в сущности, я ничего не умею. Потом зайти показаться к Уриным… Пойти в «Соврем<енные> Записки», взять у Вишняка какие-то книги… Последний день занятий. Заседание, споры. На какой-то экзамен нужно записываться… Зачем? Ведь все равно нервы не выдержат.

7 марта 1927. Понедельник

В пятницу я ушла из дому рано и ушла в страшно подавленном состоянии. Ходила по двум адресам, везде обещали написать… Бродила по городу. Ушла, даже не завтракая, купила дорогого шоколада и грызла. В 5-м часу зашла к Андрею, не застала дома. Оставила записку и пошла бродить. Почувствовала себя страшно усталой — и физически, и нравственно. Казалось, так еще вчера я могла плакать, биться, а вот сегодня уже не могу… А тут еще эта тюрьма Sainte[55] (?) (не дописано — И.Н.). С детства я не могу спокойно проходить мимо тюрьмы. Тюрьма и кладбище… У Андрея была такая же: сидела в шезлонге, уткнулась головой в раму и молчала. Андрей уж и так, и эдак хотел меня расшевелить. Но расшевелилась я только в кафе после лекций. М<ожет> б<ыть>, искусственным путем — от пива и вина… В поезде встретила Очередина и так весело с ним проболтала, что сама на себя удивлялась.

В субботу вечером был у нас Юрий с отцом.

В воскресенье я была у него…

8 марта 1927. Вторник

Вчера была в библиотеке, ничего уже не было, оставила свое «языковедение» еще на две недели и пошла к Андрею. Туда же и Юрий должен был прийти. Когда я пришла, он уже был. Андрей меня прямо тронул своим заботливым отношением к Юрию. Кажется, и Юрий, наконец, это понял и поверил, что Андрей его любит. Я совсем больна и нервна. Началось с того, что села в шезлонг и уткнулась в раму. «Вот сейчас и заснет, как в прошлый раз», — говорит Андрей. «Нет, заплачет», — говорит Юрий. И действительно, через минуту я уже плакала. Не из-за Юркиной же шутки, конечно. Просто я стала отвратительная — и плачу, и смеюсь, истерика какая-то.

Юрий провожал нас до Института. «А я поеду домой: я очень устал сегодня». Прощаемся. Подойдя к двери, оглядываюсь, — он все стоит у калитки…

Собрание. Диктуют программы. Андрей скоро уходит. Организуются группы по конституционному праву. Я никуда не записываюсь. Что-то резкое отвечаю Косте. И еще кому-то. Какое-то раздражение против Юрия. «А он-то что? Будет держать экзамены или нет? Ничего для этого не предпринимает!

Ну, и пусть делает, что хочет!» И потом вдруг заплакала. Подходит Лиля. «Что с вами, Ира?» Ничего, так». «Что-нибудь случилось дома?» «Нет». «Ну, милая, успокойтесь!» Обнимает меня, целует. «Вы к нам придете заниматься, в нашу группу?» «Я не буду сдавать экзаменов». «Ирочка, успокойтесь. Приходите к нам, будем вместе заниматься».

Как меня раздражали эти вопросы: «Вы в какой группе?» «Вы что сдаете?» Я всем отвечала: «Ничего»; и на вопрос: «Почему так?» — «У меня есть свои личные причины».

Вдруг приходит Юрий. Что-то удивленно спрашиваю его и продолжаю разговаривать с Лилей. Он уходит. Потом складываю портфель и выхожу. Он стоит лицом к окну и курит. Если курит, значит, что-то плохо. Меня он не замечает. Одеваюсь, беру его за рукав: «Идем!» Выходим. Он молчит. У Пантеона я не выдерживаю: «Юрий, чтоты?» «Я ничего, Ируня». Догоняет Муретов, что-то начинает говорить об экзаменах, потом опять идем одни. Молчим. И только у метро: «Ира, это не то… Я…» Сворачиваем в какую-то маленькую улочку. Шагаем молча. «Юрий, не мучай меня, скажи, что с тобой?» «Не знаю. Теперь я не знаю». Молча целует мои руки. Выходим на набережную, к Notre Dame, я кладу портфель на парапет, облокачиваюсь и начинаю плакать. Больше сил уже нет. «Ируня, родная моя, не плачь!» «Да что с тобой, Юринька?» «Я так измучался за эти часы. Я так намного-намного постарел дома…» «Что же случилось?» «Меня беспокоят твои, вот, слезы, Ируня. Я так больше не могу». Я беру его руку, что-то лопочу. «Юрий, это болезнь, это истерия. Я буду лечиться… Это пройдет, Юрий». Слезы, поцелуй, ощущение какой-то последней близости, и эти слезы. «Я перед тобой виновата, Юрий. Это давно нужно было остановить, и можно было, надо было лечиться. Как-то такое легкое отношение к нервным заболеваниям». «Ив этом я виноват». «Почему ты? Мы оба. А зачатки были давно. Я поправлюсь, Юрий, только не уходи…» «Как я перемучался за эти два часа… Вдруг показалось, что я могу тебя потерять…» «Где ты был?» «Везде был. И на St. Michel, и у Notre Dame… Заходил в какое-то бистро, что-то пил… Стыдно, я даже ревел сегодня…»