Вера Желиховская - Майя (фантастическая повесть)

• Название: Майя (фантастическая повесть)
• Автор: Вера Желиховская
• Издательство: Salamandra P.V.V.
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2017

В книге известной писательницы В. П. Желиховской, младшей сестры основательницы Теософского общества Е. П. Блаватской, представлено первое за более чем 100 лет переиздание фантастической повести «Майя» — теософского «романа воспитания» и истории борьбы «Белого» и «Черного» братств за душу девушки. В приложении — фантастические рассказы «Видение в кристалле», «Ночь всепрощения и мира» и «Из стран полярных».

---

В маленькой вилле, утонувшей в зелени пальм, олеандров, мирта, лавров и роз, под мраморным портиком на крыльце стоял, прислонившись к резной колонне, человек высокого роста, еще не старый, но с лицом уже изборожденным многими морщинами — следами забот, трудов, подчас тяжких лишений. Он вышел вздохнуть ароматным воздухом, оживить грудь сильными, здоровыми испарениями моря… Взор его блуждает по вольному простору Генуэзского залива, по цветущим берегам и морской зыби, отливающей серебром и фосфором под дрожащими лучами звезд, — но он полон сосредоточенных дум и печали.

Рука его лежит на голове большой черной собаки, пристально устремившей глаза в его лицо. Глаза животного горят, как изумруды, в темноте ночи, в них глубина и сила мысли изумительные. Собака не сводит взоров с лица своего хозяина и, по временам, визжит или рычит, словно хочет ему сообщить что-то.

Человек этот — известный теолог, оратор, доктор, химик, историк и лингвист; другие считали его астрологом, алхимиком, магом и чародеем, повелителем элементов и духов, равным полубогам древности, подобным Гермесу Трисмегисту по знаниям и могуществу. Это великий ученый Корнелий Агриппа, врач Луизы Савойской, матери Франциска I, летописец Карла V, автор «Тайной философии»[32], почти за четыре столетия ранее Месмера[33] провозглашавший скрытые силы человека над человеком; многократный изгнанник и великий путешественник, едва не погибший на костре за то, что, будучи синдиком в Меце, спас от пламени бедную девушку, приговоренную к сожжению за колдовство. Эта Корнелий Агриппа, а рядом с ним — «Monsieur», его заколдованная собака-демон, описанная всеми современниками его, признававшими исключительные особенности их обоих.

Сам ли «Мосьё» быль оборотень, домовой в шкуре пса? или его «всезнайство» исходило из магического ошейника, скрытого в его длинной, шелковистой черной шерсти, — ошейника с кабалистическими знаками на внутренней стороне его? — в этом хроники не согласуются но, как бы то ни было, «Мосьё» был советником, учителем и другом Корнелия Агриппы, — и оба это сознавали.

Вот и в эту ночь, величайшую ночь христианского мира, Агриппа вышел, не чая ничего необычного; но черный пес его знал, что должно случиться «нечто» не совсем обыденное… Он отводил пронзительный взгляд свой с хозяина лишь затем, чтобы требовательно, нетерпеливо устремлять его в темную ночь; он многозначительно взвизгивал, словно предупреждая его о чьем-то появлении.

Ученый наконец обратил на него внимание.

— В чем дело, дружище? — тихо спросил он. — Ты ждешь кого-то?.. Ты извещаешь меня о прибытии гостя?… Что же? Надо ли нам бояться того, кто придет?

Он сосредоточенно смотрел в глаза собаки, и та ему отвечала не менее глубоким взглядом…

— Нет?.. Вижу, что нет. Тем лучше… Я утомился в житейской борьбе! Я устал скитаться и боюсь, что время мое сочтено… Не великой перемены страшусь я, — нет! Предвечного закона нечего страшиться. Но я боюсь, что не успею выполнить своих задач: не успею передать грядущим поколениям вверенных мне знаний… Пойдем, товарищ, работать! Ни дело, ни жизнь — не ждут!

И Агриппа вошел в единственную комнату своего одинокого жилища, вместе и лабораторию, и кабинет для чтения, и приемную немногих посетителей, являвшихся к нему за советом, за предсказанием или за составлением гороскопа. Тут было все: скелеты и реторты, фолианты, глобусы и геометрические инструменты; на полках и на столах были расставлены бокалы и фляжки с таинственными амальгамами, с цветистыми эликсирами, солями, кислотами, и рядом с ними — куски разнородных металлов и банки с различными семенами и всевозможными ингредиентами. Висячая лампа в виде ладьи освещала таинственным, синеватым пламенем этот рабочий беспорядок, пучки трав, чучела, пресмыкающихся и птиц, спускавшиеся с потолка. А возле огромного стола красноватые отблески углей, тлевших в жаровне, бросали огненные искры и багряный свет на все ближайшие предметы.

Ученый тотчас углубился в свои мысли и сложную работу, позабыв весь мир; a Monsieur, не зная забвения, уселся сторожем на пороге и зорко глядел в темноту, поджидая неминуемого гостя.

И вот он появился у входа в сад; вот перешагнул в ограду и прямо направляется в открытый двери жилища… Пес слегка повернул голову к хозяину и предупредил его тихим, ласковым рычанием.

Но Корнелий Агриппа был слишком углублен в себя, чтобы видеть что либо или слышать.

Незнакомец вошел в район света и, молча, стал на пороге…

Незнакомец вошел в район света и, молча, стал на пороге.

Странен был его вид!

Удивительные противоположности, невиданные в людях никогда; смесь отличительных свойств, совсем между собою несходных, поражала в наружности этого позднего посетителя. Начиная с его возраста, — все было в нем неопределенно, противоречиво… Он не был сед, едва несколько белых нитей серебрило его черные кудри, но ни бороды, ни усов у него не было. Не было также и глубоких морщин; глаза порою блистали, как у юноши; но, в общем, в выражении лица и всей его высокой, согбенной фигуры сказывалось такое великое утомление, будто года лежали на нем тяжелым бременем. Его древнееврейская одежда поражала богатством тканей и драгоценностей и, вместе, такою ветхостью, что, казалось, она сейчас распадется лохмотьями и прахом… Но нет! Каким-то чудом его восточные шелки, расшитые золотыми буквами и кабалистическими эмблемами, его пурпуровая мантия, «эфод»[34], накинутый на плечи, его когда-то богатые, но выцветшие сандалии, — держались, не распадаясь, на исхудалом, бескровном теле, казалось, тоже готовом разложиться, если б его сочленений и мускулов не сдерживало нечто сильнейшее материальных атомов и законов физических.

Наконец глухой, сдержанный лай собаки, очень похожий по звуку на вопросы «Ну! Что ж ты?» — заставил Агриппу поднять голову и оглянуться… В ту же минуту, пораженный, он встал и пошел навстречу пришельцу, не зная, что о нем подумать. Он чувствовал нечто весьма близкое к страху, будто видел пред собой не живого человека, а мертвеца с глубоко запечатлевшимся выражением страдания и томительного горя на челе.

— Прости мне, Агриппа, несвоевременное мое посещение. Великая твоя слава дошла и до слуха вечного странника… Желания мои давно к тебе стремились, — но выбора я не имею! — произнес посетитель голосом глухим и бесстрастным, по звуку которого тоже ничего нельзя было определить.

— Сердечно приветствую приход твой, неведомый мне странник, пришедший ко мне с ласковым словом. Боюсь я только, что молва преувеличивает мои заслуги и что я не удовлетворю твоим ожиданиям, — ответил ученый.

— Люди и молва во все века одинаковы: их сфера — крайности. Ты сильно любим и прославляем, но также сильно унижаем и ненавидим… Ты— человек! и человеческой участи, — не миновавшей самого Бога, сошедшего на землю — не избегнешь.

— Я это знаю… Мне доказали это долгие годы борьбы с невежеством, с равнодушием, с враждою…

Странник улыбнулся: печальна и горька была его усмешка.

— Ты мне не веришь?

— О, верю! Твои скитания из страны в страну, несправедливость к тебе временных, коронованных покровителей твоих — мне ведомы. Но прости мою невольную улыбку: я столько, столько раз слышал ребяческие жалобы на бремя лет таких, как ты, людей, едва достигших полувека, что мне, — познавшему, что те лишь годы долги, которые еще не наступили, а пережитый век иль миг — едино, — без удивления слушать тебя трудно… Но я боюсь, что злоупотребляю… Прости меня за то, что я так много говорю о себе.

— Так много?.. Напротив, я желал бы слышать более. Я бы просил тебя, неведомый странник, — если бы смел нарушить долг гостеприимства, — сказать мне, кто ты, так легко говорящий о годах и столетиях?.. Я знаю предание об едином, несчастном человеческом создании, которое имело бы право говорить так, как ты. Но я считал его сказкой!

— Неужели ты, мудрец и ученый, не знаешь, что сказка — только забытая или переиначенная действительность?.. Что многое реальное на свете часто гораздо изумительней волшебной сказки?.. Так слушай же, что я тебе поведаю, Агриппа. Я в ранней юности, бывало, глядел на заходившее светило дня, радостно помышляя, что через несколько часов оно вновь выплывет и засияет вечным блеском на тверди небесной, вновь и вновь освещая землю и ею любуясь. Я, в безумии своем, втайне желал его бессмертия! я завидовал его долголетию… Но ныне я познал, что молодость часто стремится к тому, от чего была бы рада избавиться старость… За тяжкий грех немилосердия дана мне участь бессмертного солнца: изо дня в день, безостановочно кружу я по земле, не находя покоя, и лишь теперь познал, как счастливы те смертные, которым позволено пройти краткий срок до желанного отдыха! Его у меня не будет!.. Я лишился его по своей вине, в безумии гордыни и жестокосердия!