Алексей Ельянов - Утро пятого дня

• Название: Утро пятого дня
• Автор: Алексей Ельянов
• Издательство: «Детская литература»
• Жанр: Детская проза
• Год: 1973

Повесть о выпускнике ПТУ, о его первых шагах на заводе, о его друзьях и наставниках.

На книжной полке уже стоит книга А. Ельянова «Чур, мой дым!». В ней рассказывается о трудном детстве мальчика Лени в годы войны, о том, как он издалека приехал в Ленинград и убедился, что свет не без добрых людей. Теперь рядом с той книгой станет новая. Вы ее сейчас прочтете. Леня вырос, оканчивает ремесленное училище и вот-вот выйдет в большой и сложный взрослый мир.

---

Дед нервно посапывал трубкой, смотрел на Андрея и ждал, что он скажет. Мой друг уже не полулежал, он сидел напряженно на самом краешке дивана. У него подрагивали пальцы.

— Может, в чем-то вы и правы, — сказал Андрей. — Но ваш совет — от страха. Вы насмерть перепуганы жизнью.

— Перестань, — оборвала его Людмила, — Как тебе не стыдно.

— Знаешь, Людочка, ты уж обзаводись семьей, устраивай свое определенное будущее и не лезь, — резко ответил Андрей.

— Она тебе дело говорит, а ты на всех бросаешься, гениальничаешь, — вступился Руслан.

Андрей даже вздрогнул, услышав слово «гениальничаешь».

— А ты наивничаешь! Ты, может быть, каннибальничаешь за компанию! — закричал Андрей.

— Боже мой, — сказал Дед с горечью. Он схватился за голову. — Разве я мог подумать, что придет к этому? Неужели никуда не деться от такого ожесточения? Что это: честолюбие? гордыня? пробудившийся характер?

В комнате над дверью опять затрещал звонок. Дед извинился и вышел.

Довольно долго мы сидели молча. Трудное это было молчание. Я хотел было показать лист бумаги с адресами, но Андрей остановил меня:

— Знаем, знаем. Ты теперь продекламируешь про свой станок для французского радио.

— До чего же ты злой, — вспыхнула Людмила. — Тебя никто никогда не будет любить, — произнесла она, как заклятье.

— А ты знаешь, что такое — любить? — язвительно спросил Андрей. Он хотел сказать что-то еще, но в это время вошел Дед.

— Может быть, ты, Андрей, и в самом деле прав, — сказал он грустно, — что я говорю, как человек, перепуганный жизнью, вернее — пуганный. Она пугала меня довольно часто: во время войны, да и в мирное время. И теперь мне страшно: что будет с тобой? Твоя злоба погубит тебя. Злобный роман — что может быть чудовищнее? Да ты его и не напишешь, злость не даст. Да и мастерства нет.

— Напишу, — сквозь зубы процедил Андрей. — Даже если вы все возьмете лопаты и станете заваливать, забрасывать, закидывать меня своими советами, а потом начнете утаптывать, утрамбовывать, приплясывать, то и тогда я напишу. Или там, внизу, под вашими советами, или наверху, послав все к черту.

Андрей был в ярости. Он встал. Лицо его покрылось красными пятнами.

— Вы все скучные и трусливые люди, — сказал он. Когда один против всех, вы это называете злобой, а когда все против одного — это, по-вашему, добродетель. Я никого из вас больше не люблю и не хочу видеть. Никого!

Если бы я мог, я бы закрыл Андрею рот, чтобы он не произносил этих страшных слов. Еще немного, и Дед, кажется, выгонит его из дома. Я знал, какой он бывает беспощадный, непримиримый. Я очень боялся его гнева. Он мог так отхлестать презрительными словами, что, кажется, после этого и жить незачем.

Дед молчал. Сумрачным стало его лицо. Будто пеплом покрылись морщины. Но глаза его, большие, глубокие, были полны не гневом, а состраданием.

— Ты и его не любишь? — глухо спросил Дед, показывая на меня.

— Да, и его, — не глядя на меня, сказал Андрей.

Я был поражен. Я уже ничего не понимал.

— Значит, ты не любишь и свою мать, и Олю? — тихо спросил Дед.

Лицо Андрея побледнело. Я ждал, что он сейчас скажет: «Нет! Все, что я говорил, неправда! Я люблю вас всех. Мне дороги все мои друзья». Как же можно не любить свою мать?

Но сдавленным голосом Андрей сказал совсем другое:

— Я хочу быть островом. Чтобы никто ко мне, и я ни к кому.

— По-моему, это просто невозможно. Тогда не стоит жить, — горько сказал Дед.

— А теперь вы правы. По крайней мере, последовательны. Прощайте, — сказал Андрей и быстро вышел в коридор.

Тихо-тихо стало в комнате. Медленно плавал дым в косых лучах солнца. И опять мне показалось, что покачиваются стены, книги на полках стеллажей.

— Он сошел с ума, — с отчаяньем сказала Людмила, приподнимаясь со стула.

Заверещал звонок на стене. Хриплый голос был настойчивым, требовательным. Дед вышел из комнаты. Я побежал за Андреем, но его уже не оказалось на лестнице. Я вернулся.

— Ну и пусть, — сказал Руслан.

— Он сошел с ума, — с прежним отчаяньем повторила Людмила.

Пришел Дед. Он был подавлен.

— Простите меня. Скоро придет врач. Встретимся завтра, на дне рождения Лени.

Дед крепко сжал в пальцах свою трубку. Седые волосы спадали ему на лоб, глаза будто спрашивали у нас троих, его учеников: «А вы? Вы тоже уйдете когда-нибудь, как ушел Андрей?»

— Оказывается, мы ничего не знаем друг о друге, — сказал Дед. — Когда я его хвалил, мне хотелось его поддержать, чтобы он дорос до самого себя. Но кто-то из нас двоих поспешил. Неужели всем вам, всем кружковцам я могу принести такое вот?..

Дед торопливо пожал нам руки, мы вышли на улицу.

— Какой Андрей все-таки жестокий, — сказала Людмила чуть не плача.

— Он всегда был таким, — ответил ей Руслан.

Я промолчал, не зная, что сказать. Мне было тревожно. Так тревожно, как никогда еще не было. Я был и за Андрея, и против него. Но не хотелось мне ни осуждать, ни обсуждать его поступки. Хотелось остаться одному, идти молча. Я понимал: в комнате Деда произошло что-то такое значительное и сложное, что взрослее меня, шире и глубже любых моих возможных суждений, но в чем я обязательно должен разобраться сам, один.

Француженка

Я долго шел по городу. По тихим, неприметным улочкам, через площади, вдоль каналов. Трудно мне было разобраться во всем, что случилось. Порой мне казалось, что я — как на дне, когда уже не хватает воздуха. Хотелось, чтобы свершилось чудо и сразу стало хорошо Деду, Андрею и всем-всем, кого я знаю и даже кого не знаю. Иногда мне казалось, что так все и будет, и тогда я шагал свободнее, увереннее, но одна улица сменялась другой, я видел новые и новые фасады домов, не похожие друг на друга лица людей, и опять приходило беспокойство.

Несколько раз я подходил то к одной, то к другой телефонной будке, набирал номер Деда, но после гудка вешал трубку. Я не знал, что сказать моему учителю, как успокоить его. Сегодня он подумал, что принес всем кружковцам несчастье. Но он принес нам счастье. Всем нам, какие бы мы ни были разные.

Я просто не представлял свою жизнь без Деда, без кружка. В кружке я стремился всерьез прояснить свое «самое-самое»… Там я был умнее, свободнее и прямодушнее, чем где-либо. Может быть, мне только так казалось, но так же казалось и всем моим друзьям-кружковцам; они признавались в этом не раз. Когда приходили к нам новенькие, я радовался за них. Наконец-то они встретились с Дедом, думал я, теперь они поймут, как мало они знают себя, людей, жизнь, прекрасные возможности, которые есть в них самих и в любом человеке. Нет, напрасно Дед решил, что принес нам несчастье. Все будет хорошо. Андрей успокоится, подумает, вернется на работу.

Я достал из кармана листок с адресами, развернул его, прочел: Загородный, тринадцать, квартира сорок семь. Юлия Семеновна Золотовская. Учительница французского языка.

Я вспомнил нашу преподавательницу в ремесленном училище. Рослую, громкоголосую, неприветливую. Подумал, что — нет, эта француженка не такая, раз она сама позвонила и приглашает к себе. Какая же она? Сколько я ни старался, никак не мог представить ее лицо, услышать ее голос, увидеть ее глаза; но чем дольше я о ней думал, тем больше мне хотелось встретиться с ней. Я сел в трамвай и поехал к Владимирской площади. Стал вспоминать все слова, какие только знал на французском языке. Оказалось, что их очень мало, и если Юлия Семеновна спросит меня о чем-нибудь по-французски, я ни за что не пойму ее.

Дом оказался старинным и высоким, с широкой лестницей, с кафельной красивой печкой в углу площадки между первым и вторым этажами.

Два пролета лестницы я пробежал, перепрыгивая через ступени. А потом остановился, зашагал едва-едва, мне стало совестно, неловко, я уж хотел было вернуться, но все-таки заставил себя подойти к дверям квартиры сорок семь и нажать кнопку звонка.

Долго никто не открывал, но вот послышались легкие шаги, потом тихий, тоненький голос. Слов было не разобрать. Я подумал, что это говорит маленькая девочка.

— Открой, — сказал я. — Мне нужно к Юлии Семеновне.

— Что нужно? — спросил тоненький голос.

— Мне нужна Юлия Семеновна. Она пригласила меня.

Дверь открылась. Я увидел седую старушку. Глаза ее смотрели внимательно и ласково.

— Юля будет позже, молодой человек, — сказала она нараспев. — А вы кто, ученик?

— Нет еще, но вообще-то да.

— Приходите, приходите позже, — сказала старушка, и дверь закрылась.

Я пошел вниз. Глухо и монотонно постукивали и поскрипывали мои рабочие ботинки. «Может быть, это и к лучшему, что ее нет дома, — подумал я. — Какой из меня француз?»

Навстречу мне по лестнице легко поднималась девушка. Тоненькая, длинноногая, в шерстяной вязаной кофточке, в белых туфлях и с белой сумочкой в руке.