Стефан Дичев - Современная болгарская повесть

• Название: Современная болгарская повесть
• Автор: Стефан Дичев
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1975

В предлагаемый сборник вошли произведения, изданные в Болгарии между 1968 и 1973 годами: повести — «Эскадрон» (С. Дичев), «Вечерний разговор с дождем» (И. Давидков), «Гибель» (Н. Антонов), «Границы любви» (И. Остриков), «Открой, это я…» (Л. Михайлова), «Процесс» (В. Зарев).

---

— В туннель прорвалась подпочвенная вода, — где-то высоко надо мной прошептал голос Михаила. — Я никак не мог тебя предупредить, что задержусь.

Я разрешила ему отвести меня наверх. Это потом я буду расспрашивать его об этой гадкой подпочвенной воде, выяснять, насколько она страшна и надолго ли задержит прокладку туннеля. Сейчас мне нужна была только его живая рука. И, чувствуя в горле горячую волну, я впервые с необычайной силой захотела, чтобы у нас с Михаилом был ребенок.

15

В вечернем техникуме самый трудный урок — пятый. Усталость застилает глаза. Я замечала, как, чтобы не заснуть, некоторые кусали себе изнутри щеки, другие щелкали пальцами, а один шофер из III «г» на пятом уроке то и дело выдергивал нитки из своего шарфа. Были и такие, что могли спать с открытыми глазами. А когда идет дождь, пятый урок становится настоящим мучением. Тогда я говорю в полный голос, почти кричу, — ведь мне нужно заглушить сон, дождь и водосточную трубу, журчащую под самым окном. Площадь, мокрая и скользкая, блестит в свете фонарей, изредка по ней пробегают пригнувшиеся фигуры. Бегут только в трех направлениях — к заводу, К шахте или к автобусной остановке.

Шел пятый урок в моей группе. Надо было спросить двоих. Я открыла журнал, и в комнате стало тихо, как на дне пещеры. В этот миг все ученики, даже если им по тридцать девять лет, испытывают одно и то же: страх забыть какую-нибудь дату, ненависть к преподавателю и надежду, что в группе все-таки тридцать человек. И тут вдруг включили отопление. Отвыкшие от своего жаркого ремесла, трубы заворчали, радиаторы зашумели, словно какие-то зеленые зверюшки, запахло масляной краской, которая сейчас вздувалась пузырями, а через некоторое время облезет, обнажив ржавый чугун.

Мне всегда грустно, когда включают отопление. Так и кажется — что-то в этом году уже кончилось и безвозвратно ушло.

Захотелось помолчать. Вот так, откинуться на спинку своего неудобного стула и помолчать. У нас, учителей, это что-то вроде болезни, учительский силикоз. Говоришь, говоришь, пока во рту у тебя не пересохнет, и больно даже сжать зубы. И наступает момент, когда тебе хочется только молчать, не говорить, не выслушивать вопросы. Молчать и молчать.

Не могла я никого спрашивать на этом пятом уроке. Я закрыла журнал, и группа радостно вздохнула — мужской вздох, пропитанный запахом табака и пива, выпитого за обедом. Я дала им классное сочинение. Тему я придумала, уже когда писала на доске: «Самый лучший человек из тех, кого я знаю».

Я почувствовала, что за спиной у меня что-то произошло. На спине у учителей, даже у совсем молодых, чуть ниже плеч появляются какие-то особые нервы, что-то среднее между зрительными и слуховыми. Старичок-инженер, преподающий горные машины, называет их «учительские очи». Подчеркнув написанное, я обернулась. Группа смотрела на меня, проснувшаяся и озадаченная.

Перед тем как начать писать, тридцать моих мужчин взяли с меня обещание: сочинения читать буду только я, а если директор возьмет их на проверку, зачеркнуть все фамилии и не ставить никаких отметок.

Мариан Маринов спросил, можно ли придумывать.

— Нет! — ответила я.

Я села за последнюю парту. У меня уже вошло в привычку во время письменных работ забираться туда и разглядывать головы сидящих впереди людей. Черные и начинающие седеть, расчесанные мокрым гребнем или просто пальцами, а на некоторых еще виден след резинки от очков электросварщика.

«Самый лучший человек из тех, кого я знаю…»

Издали слова на доске кажутся маленькими и словно написанными кем-то другим. Ну и тему я придумала, вне всякой программы! Только бы не нагрянул инспектор, вот будет идеальный повод для моего сокращения.

Авторучки молчали. Это очень тревожно, когда проходит десять минут, а ручки все еще не скрипят. Еще в начале года я отобрала у них химические карандаши и заставила купить авторучки. Не из преподавательского каприза — просто я хотела, чтобы мои взрослые ученики перестали так панически бояться ручек.

Юный монтер с забинтованным пальцем попросил разрешения не писать. Ему было всего восемнадцать, и, может быть, он еще не встретил самого хорошего человека в своей жизни.

Наконец ручки заработали. Я слушала их поскрипыванье и думала о подпочвенных водах в туннеле у Михаила.

Когда прозвенел звонок, только один вернул мне чистый лист. Одно только заглавие сверху, и все. В жизни своей не видела я более пустого листа, чем этот.

Вечером, ожидая, когда послышатся шаги Михаила, я прочла все сочинения.

Димитр Инджезов пять раз подчеркнул заглавие — видно, набирался смелости признаться: «Самый лучший человек из тех, кого я знаю, это моя жена…» Я вспомнила, как «разрушитель» подошел к кафедре красный от смущения и быстро сунул свой листок в середину стопки.

«Для меня самые лучшие люди двое, — писал своим мелким почерком Мариан Маринов, — первый — наш преподаватель физкультуры в Софии, а сейчас — горноспасатель Иван Дочев. Когда меня исключали, только преподаватель физкультуры…»

— и дальше сдержанными безукоризненными фразами, вроде бы рассказывая о других, мальчик изложил коротенькую историю своей нескладной жизни.

Филипп отдал мне работу последним. Написал он много, вырвав из тетради по алгебре двойной лист.

«Самого лучшего человека я встретил в своем родном селе Коневцы. Это был учитель Продан Калчев. После Девятого сентября стало ясно, что учитель Продан бродил по окрестным холмам не только в поисках римских древностей для школьного музея, но и носил хлеб партизанам и был у них кем-то вроде связного. Но этого никто не мог допустить даже в мыслях, потому что учитель Продан знал немецкий и два месяца служил переводчиком в немецкой части, которая стояла в нашем селе, и отец мой мне тогда говорил: „Филипп, сыночек, хорошо, что ты в классе у старого Петко, а не у этого подхалима“. Да и потом, верно, никто бы не узнал, чем занимался учитель Продан, если бы как-то на майские праздники не приехали к нам в село два генерала и не стали разыскивать учителя. Тогда-то все и вышло наружу.

А потом, когда организовался у нас кооператив, его выбрали секретарем парторганизации. Я был еще мальчишкой, но помню, что, если трудодни осенью случались добрые, отец нахваливал учителя Продана, а когда дела шли похуже, поносил, его всячески и повторял, что как бы там ни было, а с этим человеком не все чисто, раз уж он был толмачом у немцев.

Однажды весной учитель Продан задумал строить дом. До этого он снимал комнату у моей тетки, и с его мальчишками мы вместе ходили рубить ветки для шелковичных червей. За лето каменщики построили ему и второй этаж. Он нанял мастеров из города, и домик у него получился нарядный и аккуратный, не было в селе другого такого. Только подвели под крышу, как кто-то пустил слух, что балки для перекрытий учитель Продан потихоньку взял на хозяйственном дворе, и потому нанял пришлых мастеров, чтоб не стала известна его кража. Многие поверили этому, и отец мой тоже, а вслед за ним и я.

Учитель Продан целую неделю ходил как больной, а потом вызвал сельскую комиссию, чтоб поднялась к нему на чердак и посмотрела на балки. Ну, люди пошли, посмотрели все как следует и во всеуслышание заявили, что балки не сосновые, а буковые, каких никогда не было в кооперативе. Их продавали только в городе, на складе. Большинство сельчан успокоилось и замолчало, однако нашлись и такие, которым этого было мало. Опять пошел слух, что комиссия то ли не разглядела балки на чердаке, в темноте, то ли разглядела да решила это дело прикрыть, чтобы не пятнать власти. Тогда однажды в воскресенье учитель Продан поднялся на крышу с тесаком в руках и оттуда, сверху, как закричит на все соло: „Идите сюда! Все, кто хочет, идите!“ — и начал сбрасывать черепицу, пока балки не оголились. Собрался народ, кричат ему, чтоб перестал, но учитель никого не слушал. Сорвал первую балку, крикнул только: „Берегись!“ — и бух ее через ограду прямо на улицу. Кинулись мужики на крышу, и отец мой с ними, хотели остановить, но он замахнулся на них тесаком, те и отступились. Голова у него была не покрыта, я и сейчас помню, как развевались на ветру его волосы. Сказать, что он был не в себе, так нет! Только побледнел, как беленое полотно. Это даже и снизу было видно. Жена его плакала, и соседки увели ее, чтоб не смотрела, как рушится ее дом. Люди стояли вокруг и молчали, и было слышно, как трещат балки, когда тесак тащил из них гвозди! А потом, когда разобрал крышу совсем, сел учитель Продан на оголенный потолок, зажал обеими руками голову и заплакал. Много дней валялись те балки посреди улицы, и так ее загромоздили, что телеге не проехать. И ни одной не было среди них сосновой, все — буковые, из тех, что продаются только на городском складе.