Земовит Щерек - Придет Мордор и нас съест, или Тайная история славян

• Название: Придет Мордор и нас съест, или Тайная история славян
• Автор: Земовит Щерек
• Жанр: Публицистика

Первая книга Земовита Щерека, за которую он получил Паспорт Политики. Раздолбайская, но честная попытка молодого журналиста разобраться: а что не так с Украиной?

+18

---

Нет, не ехали.

— Так вот какая заебательская идея у тебя была для дикого, дикого востока, так, Гавран? — отозвался в конце концов Мачек. — Мои поздравления. Надеюсь, ты уже понял, что бабки я желаю назад. Разве что у тебя в заначке имеется еще какой-нибудь аттракцион.

— Мишу попроси, — буркнул в ответ Гавран. — У Миши имеется.

А Миша только широко осклабился в зеркало заднего вида.

13 Центральная европа или же независимость Закарпатья

На вокзале в Кошицах никто понятия не имел, во сколько отходит автобус на Ужгород. Согласно расписанию, он должен был уехать еще два часа назад. Женщина с химией на голове из бюро информации только раскладывала руки:

— Это же украинский автобус, — говорила она тоном объяснения, — оно по-разному может быть. Приезжает, как сам того хочет.

— Тогда зачем же вы указали время на расписании? — спросил я.

— Что-то ведь нужно было вписать, — пожала плечами тетка с химией. — Какой-то ведь порядок быть должен.

В конце концов, он приехал. По ровненькому и свеженькому словацкому асфальту приплыл, скрипя и переваливаясь с колеса на колесо, автобус, как бы вырванный прямиком из Кустурицы. Дверь открылась, и на ступеньках появился мужик, подходящий к сцене на все сто: в белых мокасинах с чубом, в белых штанах и белой, расстегнутой рубашке. Ему не хватало только черных очков и золотых браслеток на всех возможных местах. Но усы у него имелись. А в средине автобуса была уже Украина: прекрасно мне известные грязные занавески и наглухо закрытые окна. Кондукторша решала кроссворд, внимательно и с благоговением вписывая в квадратики кириллические буквы. Я себя чувствовал странно, заходя вовнутрь и не предъявляя паспорт. Совершенно так, будто пересекал зеленую границу[168].

Чем дальше на восток, тем больше редела Словакия. И, как мне казалось, съеживалась. В Словакии мне все казалось меньшим и не таким серьезным, как в Польше; явное влияние политической географии на мозги, но чем ближе мы приближались к ее восточному краю, мне казалось, что страна вообще начинает исчезать. В конце концов, это был край света. Что бы там ни было. С точки зрения Запада, за Словакией уже ничего не было. Джи-Пи-Эсы там работать переставали. Навигационные спутники валились на землю. Смельчак, который высовывал голову за словацкую границу, всовывал ее в серую пустоту[169]. Единственное, что там могло быть, это грязь по самый горизонт. Элбония. Знаете, что такое Элбония? Это восточноевропейская страна из Дилберта. Каждый должен узнать Дилберта, ведь это один из самых известных американских еженедельных комиксов. И Элбония из этого Дилберта — это государство, от одной границы до другой покрытое грязью. Все ее обитатели — бородачи в кожухах и пастушеских шапках — бродят в этой грязи по пояс. Больше ничего в Элбонии нет. Грязь до горизонта и синее небо. Так вот, Закарпатье не желало быть частью Элбонии. Оно желало присоединиться к Центральной Европе. А чтобы это сделать, ей было необходимо объявить себя независимой от Украины. По крайней мере, именно так считали отцы закарпатской независимости.

А новости прозвучали вот какие: 5 декабря поп Иван[170], один из предводителей довольно-таки нескоординированного движения за независимость Закарпатья намеревался объявить независимость.

Тогда я собрал рюкзак, достал номера сепаратистов, договорился о том, что возьму у них интервью, и поехал. В Кракове уселся в поезд до Кошиц. В окно наблюдал польскую часть Галичины. Мы переехали через горы, и мир изменился. Будничность, как и пересечении любой границы, тут же сделала сальто вверх ногами. В поезд уселись молодые словаки: они брали с полок железнодорожные журналы и насмехались над польским языком. Хаос польских местечек, балаган вывесок и устройств сменил словацкий опрятный порядочек, а потом уже была автобусная остановка, и Кустурица. И теперь я уже ехал через восточную Словакию брать интервью у элбонских сепаратистов.

Шофер вел автобус даже вроде как и вежливо. Он боялся словацкой полиции. Это он сам мне так говорил, потому что я уселся сразу же за ним. Чисто от скуки. Читать было невозможно, поскольку чудовищно трясло, а Словакия исчезала, казалось, что сейчас исчезнет совершенно. Как вдруг, в каком-то малюсеньком цыганском селе, водила неожиданно сменил четвертую скорость на двойку, автобус ответил диким скрипом и свернул влево. Мы въехали на узенькую грунтовую дорогу, окруженную чем-то вроде трущоб — только настоящими трущобами они не были. Скажем так, это была довольно-таки трогательная ромская попытка подражать домам окружающих словаков и русинов. Потому что застройка местных деревушек обладает своим характерным, локальным стилем. И даже свежепостроенные дома походили на старые. И цыгане тоже так хотели. Если бы кто-либо сказал что-то нелестное относительно их попыток общественной интеграции в этом вихре на краю света — врал бы как сивый мерин. Они-то пытались, вот только у них до конца не выходило. Эти их дома были раза в два меньшими, чем дома «белых» жителей; неровными, все карнизики и остальные детальки были слеплены из цемента, а потом побелены. Их дворики представляли собой бассейны, заполненные грязью. Но они пробовали.

Никто, совершенно никто не удивился тому, что автобус въехал в цыганский поселок. Пассажиры — кроме меня — сплошные жители Украины, безразлично пялились в грязные окна. Три раза я спросил у водилы, что мы, в Бога душу мать, тут делаем, и все три раза он послал меня на… Отрекся, словно святой Петр от Иисуса. Дверь открылась и вовнутрь вошло несколько усатых худых типов с печальными, не знающими улыбки губами, словно у той глядящей вдаль Анны-Марьи[171]. С собой они тащили продолговатые упаковки в картонных ящиках, которые они затолкали нам под сидения. И под мое тоже. Я не знал, как спросить по-цыгански «Что я перевожу контрабандой?». По-словацки и по-русински тоже не знал. По-русски же не хотел. А даже если бы и хотел, то совершенно забыл, как переводится «контрабандно перевозить». Мужики обернулись еще пару раз, и все уже было готово. И никто ничего не сказал. Для всех пассажиров было — что можно было заметить невооруженным глазом — совершенно естественным, что подобным макаром они и сами становятся контрабандистами, и что в случае чего отправятся за решетку, ведь на каждой границе в свете устроено так: все, что находится под (или над) твоим сидением — то твое, и плач потом сколько влезет. Но ничего не поделаешь, правила поведения общества более важны, чем здравый рассудок, так что ни о чем я не спросил.

На границе, как и всегда, прошли века. Словацким таможенникам было по барабану, что мы вывозим, зато украинские, во всем блеске постсоветской, бюрократической назойливости, просмотрели, как кажется, каждую тряпочку в багаже пассажиров автобуса. Все пересмотрели, кроме упаковок под сидениями. Вот они по какой-то причине никого не интересовали. Уже успел наступить вечер, а потом и ночь. Таможенники курили и разговаривали о голодоморе тридцатых годов. Я же был, говоря откровенно, слегка удивлен. Я стоял и пялился на Луну, возле которой появилось крупное, белое пятно. Выглядело оно словно комета, готовящаяся столкнуться с Землей, как в начальных кадрах Меланхолии фон Триера[172]. Спустя какое-то время пузатый таможенник в огроменной фуражке и с настолько большими погонами, что если бы столкнуть его с девятиэтажки, он спланировал бы на них как на планере, посчитал, что помучил всех нас уже достаточно. Он отдал шоферу наши паспорта, вроде как пожал ему руку, и мы могли ехать дальше.

Точно так же, как после пересечения границы между Польшей и Украиной продолжалась ткань старой, австрийской Галичины, так и здесь продолжалась старая Венгрия. Но тут она была покрыта совершенно иным налетом. Проявлялось это, среди всего прочего, в том, что действительность рванула с места в карьер и сделалась гораздо более хаотичной. Пространство было гораздо более запущенным. У въезда в Ужгород стоял построенный из кирпича и выкрашенный в розовый цвет замок прямиком из Диснея. Автобус двигался, старательно объезжая дыры в асфальте.

Я же разглядывался по ночному Ужгороду. Для места, в котором с завтрашнего дня собирались объявить независимость, здесь было весьма даже спокойно[173]. Не видно было автомобилей, обвешанных национальными русинскими флагами. А ведь они должны были быть, раз уж готовится подобный цимес[174] и объявляется независимость. Так, по крайней мере, это всегда выглядит в телевизионных новостях.

А тут — ничего. Было темно, и лишь иногда что-то эту темноту пересекало: «лада» или новорусский внедорожник. Автобус подъехал к автовокзалу. Темнота и холод были столь же материальными, как патрули охранников в черных комбинезонах. К бетонной глыбе гостиницы «Закарпатье», что торчала воткнутой в мерзлую русинскую землю советским бунчуком, я шел среди серых блочных домов. Комья грязи замерзли и замечательно крошились под сапогами. Я прошел мимо того, что выглядело как киоск на жилмассиве, но, как оказалось, это была будка, в которой продавали иконы. Киоск с православной метафизикой. Я тоже считал, что это как раз то, что данный жилмассив срочно требует.