Земовит Щерек - Придет Мордор и нас съест, или Тайная история славян

• Название: Придет Мордор и нас съест, или Тайная история славян
• Автор: Земовит Щерек
• Жанр: Публицистика

Первая книга Земовита Щерека, за которую он получил Паспорт Политики. Раздолбайская, но честная попытка молодого журналиста разобраться: а что не так с Украиной?

+18

---

Наступила ранняя, зимняя ночь, и в окно не было ничего видно. Мы пили водку, и единственным эффектом того питья было то, что мы чувствовали себя все больше и больше уставшими.

Уставшими мы и проснулись. В Запорожье. Стояло черное, мордорское утро. Из вокзального радиоузла гремела маршевая музыка. Тараса эта музыка застала врасплох. У нас подобных вещей нет, сказал он, сильно акцентируя «у нас».

В потомках казаков на улице, залитой синевато-серой кашей-малашей, ничего казацкого не было. А если чего в них и было, то разочарование, которое в любой момент могло перерасти в агрессию.

Мы шли по местности, которую было невозможно каким-то осмысленным образом описать. Да, здесь были какие-то дома, здесь был какой-то асфальт, но все вместе ничего не образовывало, мой разум на всем этом не мог сконцентрироваться, точно так же, как несколько лет назад он никак не мог сконцентрироваться на учебнике налогового права. Газовые трубы шли по верху, и они были покрашены в ярко-желтый цвет. Но даже этот ярко-желтая краска не могла справиться со всеобщей темно-синей серостью.

Хортица, гнездо запорожцев…

А это знаменитый ЗАЗ! Гнездо «запорожцев»!..

Нет, заря как будто бы и вставала, но было похоже, что она над нами насмехалась. Восточная Украина, Запорожье, жила только лишь потому, что раз уже родилась, то стоило в ней как-то и существовать, прежде чем она вновь не скатится в небытие. Во всяком случае, так оно выглядело. Запорожье существовало по принципу: «Да отъебитесь вы все».

Мы сели в трамвай. На каждом стекле было наклеено объявление: «Хочешь познакомиться с иностранцем и выехать? Приходи в наше бюро знакомств АМУР. Шведы, итальянцы, испанцы, американцы, немцы».

Большая часть полосок с телефонными номерами внизу была оборвана. На рекламных щитах, как и по всей Украине, казаки рекламировали все, что можно было рекламировать: сладкие сырочки, кредиты, автомобили и ковры. Правда, магазин с коврами рекламировал такой себе Ковер Коверыч[144]. Представьте себе свернутый в рулон ковер — только с глазами, ртом, при оселедце и шашке[145]. Вагоновожатый разогнал своего старого покойника, как будто картошку вез. Пожилые люди пытались удержать равновесие, судорожно хватаясь за поручни. И выглядели они при этом так, словно все это трясение было для них божьей карой. Ну словно сильный ветер или град. Трясет, значит нужно держаться, и всех делов. Мы тупо глядели на двух трубочистов, которые вышли на остановке, очень похожей на черную дыру. Самое подходящее место для трубочистов.

— Гляди, — толкнул я Тараса, — завод запорожцев.

— Даже и не пизди мне, — услышал я в ответ. — Заебательски прекрасный ЗАЗ, чтоб ты знал, ничего красивей нет во всем свете. И заебательски прекрасен плод чрева его. Ведь здесь какое-либо очарование, какая угодно красота — это предмет самой последней необходимости. Эти мудаки, по уши закопавшиеся в собственном дерьме, нихрена, блин, не изменились со времен половцев с печенегами. Единственное, чего они умеют, — бешенным движением Тарас сорвал одно из объявлений бюро знакомств, — это блядовать с каким-нибудь иностранцем только лишь затем, чтобы отсюда съебаться. Вот что этот бедный, омоскаленный восток с людьми делает. Превращает их: либо в слепых гнид, либо в блядей.

И он орал все это так громко, что даже люди начали обращать на нас внимание.

— Ну, и чего пялитесь, мусор москальский, чего пялитесь, — заорал Тарас по-украински. Я прямо подскочил. — Не бойтесь, бандеровец не приехал вас в бандеровскую веру обращать, нихрена из вас уже не будет. Ваша страна — это не моя страна. Никогда, курва, не был, только мы, у себя, в Бандерштадте, слишком поздно это поняли. И нахуя, вот скажите мне, москальское вы шматье, мы за вас кровь проливали?! — накачивал себя Тарас. — Один только, бля, король Данило это понимал и пер на запад, а не на восток, к вашим задолбанным карто…

Тарас прервал на полуслове, потому что я дернул его за рукав и силой поставил вертикально. Этого уже было слишком. Ему еще повезло, что на трамвае ехали одни старики, но даже и они уже начали подниматься с мест. Казаки всегда останутся казаками. Погрузневшие, с обвислыми пузами, зато со злостью в черных, старческих глазах. В ход пошел оскорбляющий и брызжущий слюной русский язык. До остановки оставалось всего ничего. Но водитель затормозил резко, как последнее хамло, и старичье, в своем возбуждении забывшие о необходимости держаться за поручни, посыпались на покрытый уличной грязью пол.

— Выходим, придурок, — рявкнул я, и сдувшийся Тарас позволил себя вывести, словно малое дитя.

— Это не моя страна, — только и повторял он. И очень хотел вернуться на вокзал, чтобы первым же поездом уехать во Львов.

Но мы не вернулись. То есть — я тоже хотел отсюда бежать, как подсказывал мне инстинкт, но не таким образом. Что-то в этой стране уродства меня все же привлекло. И это несмотря на то, что я испытывал перед ней страх.

Запорожье было одной гигантской улицей. Главная улица, Ленина, была словно колода длиной в полтора десятка километров, захуяренная в покрытую грязью степь. Дома на ней были похожи на дома с Маршалковской, только страдающие элефантизмом[146]. И сразу же за тем фасадом начинались деревянные халупы. Там было и что-то дальше, какие-то крупнопанельные массивы, но все хором это все так же выглядело как село селом, но только такое, где больной на всю голову архитектор повсюду наставил бетонные параллелепипеды. А дальше уже была пустота до самого конца и края, именно здесь, в принципе, начиналась вселенская пустота до самого Урана, Нептуна и пояса Койпера. А нет ничего более пугающего, чем пустота. И на самом конце той громадной улицы стоял Ленин — как последнее божество на Земле. А уже за ним — представлял я — не было уже ничего.

И все-таки, чего-то там имелось. И даже вполне себе импозантное, хотя и довольно-таки нечеловеческое — за Лениным высилась гигантская плотина. ДнепроГЭС. По плотине ездили машины, сама же она дрожала так сильно, словно вот-вот собиралась завалиться. Ведь на нее напирал весь Днепр. Трудно было представить, что человек мог удержать такую огромную реку.

— Только это от порогов и осталось, — буркнул себе под нос Тарас, до сих пор злой, хотя я и влил в него полста водки, показывая какие-то три камушка, торчавшие над уровнем воды. — Это их, курва, Сталин взорвал. Потому что плавание судов затрудняли[147].

Таксист ожидал нас, покуривая сигарету. Когда мы садились в его «ладу», это километрами двумя раньше, слыша, что мы говорим по-польски, он спросил, не иностранцы ли мы «Вы иностранцы, да?». «Так», — ответил Тарас. Это «так» в одинаковой степени могло быть и польским, и украинским, но по легкой нотке акцента я понял, что, все-таки, украинское. — «Иностранцы. С Украины».

На острове Хортица, где когда-то стояла Сечь — сейчас был музей. А кроме него — деревья с травой. И всеобщая безнадега. Коричневого цвета речка накачивала свои воды в Днепр. На другой стороне царственной реки располагалась пародия на пляж. На нем стояли какие-то жестяные зонтики. С зонтиков-грибков слезли и краска, и смысл.

Зато вечером город расхаживался. Я был этим просто изумлен. По тяжелым, едва-едва освещенным улицам, покрытых смесью грязного снега и льда — шастали веселящиеся фигуры в черных куртках, которым было глубоко плевать на собственную бесформицу. Девицы носили блядские сапоги до самой задницы. Шпильки с треском вонзались в лед, помогая удерживать равновесие хозяйкам. Потому что все были хорошенько подшофе. Но по рукам ходили какие-то бутылки, какие-то суши из супермаркетов в маленьких упаковках. Все двигались словно грузные и черные русские медведи, но, тем не менее — это была фиеста. Тяжкая русская фиеста.

Мы шли сквозь все это с Тарасом, и даже нам самим вдруг захотелось водки. Тогда мы купили в лавке бутылку и томатный сок. А на двор было минус пять. Мы разложили какие-то картонные ящики на ступеньках закрытого музея и уселись на них. Мы пили и глядели, как вопит веселящийся народ, как он потягивает водку и пиво. Розовые щечки и курносые, покрасневшие носики. Черные куртки. Черные штаны. Черные сапоги и ботинки. Ободранная, мегалитическая улица-монстр вместо маленьких, аккуратненьких улочек. Водяра вместо вина[148]. Грузность вместо легкости. И все же — фиеста.

Они вообще — внезапно дошло до меня с ошеломительной четкостью — друг с другом никаких проблем не имеют. Равно как и проблем, кто они такие. В своих шкурах чувствуют себя превосходно. В своей действительности. Абсолютно замечательно. Быть может, разве что когда нахуярятся, но уже что-то. Тарас, похоже, рассуждал о чем-то подобном, поскольку я услышал, как он бормочет: