Аркадий Первенцев - Над Кубанью Книга третья

• Название: Над Кубанью Книга третья
• Автор: Аркадий Первенцев
• Жанр: О войне
• Год: 1940

После романа «Кочубей» Аркадий Первенцев под влиянием творческого опыта Михаила Шолохова обратился к масштабным событиям Гражданской войны на Кубани. В предвоенные годы он работал над большим романом «Над Кубанью», в трех книгах.

Роман «Над Кубанью» посвящён теме становления Советской власти на юге России, на Кубани и Дону. В нем отражена борьба малоимущих казаков и трудящейся бедноты против врагов революции, белогвардейщины и интервенции.

Автор прослеживает судьбы многих людей, судьбы противоречивые, сложные, драматические. В книге сильные, самобытные характеры — Мостовой, Павел Батурин, его жена Люба, Донька Каверина, мальчики Сенька и Миша.

Роман написан приподнято, задушевно, с большим знанием Кубани и ее людей, со светлой любовью к ним и заинтересованностью. До сих пор эта эпопея о нашем крае, посвященная событиям Октября и Гражданской войны, остается непревзойденной.

---

— Почему задержка, Егор Иванович? — спросил он глуховатым голосом.

Егор обернулся.

— Батурин на переправе сшибся. Ишь как чешет. Вот тебе и Павло.

— Я про Павла Лукича ничего плохо не говорил, — Барташ усмехнулся, — а вот папаша у него — да. В ополчении, говорят, выступал, война до победы, на Туапсе ушел… Был сейчас у них в доме… Запустение…

— Ну, кончил, — сказал Егор, опуская бинокль.

По Велигуровой гребле, по направлению к станице, вытягивался пестрый холст батуринской конницы.

Навстречу ему Егор выслал эскадрон кавалерии под командой Огийченко.

Уйдя из Екатеринодара, Огийченко пошел на фронт, чтобы сообщить казакам о разгроме рады, и перешел к красным. Лихими делами заслужив прощение, он был замечен и отличен самим командармом.

…Мостовой и Батурин сблизились, сошли на землю, пожали друг другу руки.

— Здравствуй, Павло! — строго, не выпуская его руки, сказал Мостовой.

Батурин большим усилием воли сдерживал внутреннее волнение. Он смущенно стоял перед бывшим другом, сравнивая свои рваные сапоги с добротными сапогами Егора. Перевел взгляд на шинель, на неизвестный ему орден, на хорошо пригнанное ременное снаряжение и знакомую шашку выборного полковника 1-го жилейского полка. Павло сдвинул брови, и еле уловимая страдальческая гримаса пробежала по его лицу.

— Здорово, Егор, — тихо ответил он, — не обессудь. В плохой форме я, запаршивел.

— Все хорошо, — просто сказал Егор. — Давай похристосуемся. — Они обнялись, и на спинах того и другого легли крепкие, загрубевшие от схваток кисти рук.

— А теперь, — сказал Егор, — повернули к Золотой Грушке.

— К Золотой Грушке? — удивленно спросил Павло.

— Да. Война-то со славой. Надо почтить тех, кого мы обидели, когда пришли с германского фронта.

Мостовой отдал приказание адъютанту. Пророкотали трубы, и эскадроны повернули к Золотой Грушке, по следу, вытоптанному десятками отважных казачьих поколений.

Мостовой ехал во главе приведенных им боевых полков и, оглядывая бескрайние древние степи, вспомнил, как когда-то, не так уж давно, возвращались они с германского фронта. Тогда тревожно было на душе у многих казаков, и не было радости возвращения. Тогда впервые в истории войска отняли казаки землю у Золотой Грушки и бросили ее в Кубань. Бесславием окончилась та война, и не могли они простить позора, покрывшего их оружие. Не высыпали они земли из своих шапок на курган возвращения — Аларик — и тем оскорбили своих товарищей, павших в боях. Теперь пришло время почтить память сраженных. Теперь шли полки победителей в новой и понятной войне. И полки вел он, казак Егор Мостовой, вчерашний изгнанник, а теперь победитель и хозяин. Легко стало на сердце Егора от этих дум. Приподнялся он в стременах, оглянулся. Много шло за ним войска. Над кубанками, шлемами, картузами алели знамена. Мокрая степь выносила за долгую зиму прелое живородное семя, щеткой выходили травы, и среди них, как бы в отместку унесенному половодьем снегу, вспыхивали белые кубанские облучки…

— Большак, — сказал Харистов, ехавший с Мишей рядом на белой кобылице, — что так много слышно копыт? Сколько же полков привел Егор Иванович?

— Не сосчитаешь, не видать, где они кончаются, — ответил Миша, — От Москвы и до Жилейской.

— Ишь ты, сообразил Егор Иванович подшибить себе столько войска!

— Мы такие, — гордо подбоченившись, сказал Сенька. — А деда, Мишка, надо вылечить.

— От слепоты не вылечишь, Сенька.

— Чепуховое дело, Мишка. В Расее доктора что надо. Все старые-старые, все с очками, все в пиджаках и штиблетах. Видишь? — Сенька оскалил зубы, и, к своему удивлению, Миша не заметил больше Сенькиной щербатины. На том месте сиял золотой зуб.

— Как же это ты, Сенька, где? — восхищенно спросил Миша.

— В Воронеже. Старик доктор добрый попался. С обличья на Шестерманку скидается, еврей. Спервоначалу испужался меня, думал — я его убивать пришел, а потом швидко сработал. Теперь меня щербатым кисло дразнить. Раньше золотой зуб на всю Кубань один был, да и тот у Корнилова. Ну, подъехали…

У Богатуна потухала орудийная канонада. Слепые тучки метались по светлому небу. По колонне звеньев пролетела команда: «Слезай». Дымные, забрызганные до ушей кони зашагали по тропке. Колонна вытягивалась по одному. Каждый боец высыпал по шапке земли на низкорослый Аларик, и казалось им, что верхушка его поднимается выше Золотой Грушки. А всадники все шли и шли…

На Золотой Грушке стояли Мостовой, Барташ и Батурин. Сюда же подвезли сундуки жилейских полков, и выделенные от полков ветераны выкладывали па курган десятки знамен и штандартов, отбитых в боях бригадой. К курганам съезжались станичники. Всхлипывали женщины, вспоминая своих сраженных кормильцев. Меркул провел ладонью по кованым шинам сундуков, пощупал трофейные знамена.

— Сохранили все-таки, чертовы дети, а?

Оркестры замолкли. На Аларик взошел, поддерживаемый двумя стариками, Харистов. Он сел на рыхлую еще землю, положил на колени бандуру и запел старинную запорожскую думку.

Мостовой стоял в глубоком раздумье. Он снял шапку, и его полуседой чуб упал на лицо. Когда Егор поднял голову, на него внимательно глядел Барташ. Мостовой кивнул головой в сторону Аларика, в сторону людей, усыпавших края крутояра.

— Правильно?

— Да.

— Так, говоришь, похоронили Доньку?

— Похоронили, Егор.

Крупная, как жемчуг, слеза вскипела в уголке глаза и покатилась по коричневой щеке Мостового.

…Где-то в отдалении глухо дрожала земля, и от взрывов сотрясался воздух. Это были весенние и необходимые звуки. Не было завораживающего иногда безмолвия ночи.

Миша прошагал по траве, все по тому же вязкому шпорышу — признаку одичавшей земли, и спустился на пепелище. Он сидел на том самом месте, где был коридор, где стояла его кровать и возле рыжих медовых баков крутились липкие мухи.

Все же мальчику хотелось сейчас и заплакать, и засмеяться, и, выдернув травку, долго глядеть на беловатые усики корня, жадно захватившие комочки земли. Дороги ему были и эта земля, и корни… Комок, подкативший к горлу, — нужен, оправдан, так же как и слеза, обжегшая его шероховатую, огрубевшую руку. Мир, в котором он раньше ощущал только красивое и радостное, удивительно простой мир степей, вспаханных земель, сочных отав, парного молока, живительной первородной силы — вздыбился, упал и сломался. Может, это уходили детство и юность?

То все рушилось. Новый мир доходил резко очерченным, ощутимым, будто с острыми и твердыми краями. Сердце уже не подчинялось расплывчатому, просторному; отложились другие понятия, и тепло солнца, взрывавшее набухшее семя злаков, было его тепло, его радость.

Он рано возмужал, его рано отрешили от детства. Но это уже случилось. Жертвы, принесенные им, не были сожжены в угоду холодному и жестокому богу. Борона содрала бурьяны, разбила зубьями заклекшие комья. Грубо! Но лучше ли, если бы вспаханное с осени поле осталось засоренным, с затвердевшим, панцирным покровом.

В памяти его пронеслась степная гроза — холодный град, выбивший их поле подсолнухов, на которое было положено так много труда. А перед этим, когда свинцовые тучи еще не опустились к земле, на дорогу упали крупные капли, и в них, запрыгавших по пыли, он с изумлением увидел тогда цветущие травы и небо, еще сиявшее в одной половине. Мальчик искал сейчас в душе своей то, что оправдывало великие страдания, и он находил это…

Вот здесь, по двору, ходил отец, убитый над Кубанью. Тоска сжала Мишино сердце. Захотелось пойти туда, пойти с непокрытой головой к Северному лесу, обсадить петушками и львиным зевом могильный холм, под которым лежали убитые в тот до боли памятный ноябрьский день, убитые на поле, покрытом застаревшей травой и колючкой.

В одичавшем кустарнике жалобно мяукала кошка.

Мишка поднялся и пошел в сад, заросший клейким молодняком. На яблоне, выбросившей пахучие кроны цветения, сидел взъерошенный кот, тот самый шкодливый кот, которому в свое время так попало.

— Кс-с-с, — позвал его Миша и протяул руку, — кс-с.

Этот кот, единственное вещественное воспоминание рано ушедшего детства, растрогал его до слез. Соскочив с яблони, кот боязливо, подняв хвост трубой, приблизился к мальчику. Но когда Миша погладил его, он охотно вспрыгнул на руки, замурлыкал, потерся ухом о руки и беззлобно выпустил розовую пленку когтей.

Миша возвращался, притрагиваясь к вонючей шерсти кота то одной, то другой щекой, и кот благодарно мурлыкал и шевелил усами. Занятый своими мыслями, мальчик не заметил, как возле него очутилась Ивга — красивая и снова задорная, — а рядом с ней бабушка Шестерманка.

— Мы принесли тебе куртку, Миша, — сказала Ивга, — все ждут тебя у нас, в нашем доме. Мы все теперь будем жить там, места хватит. Жаль только, до сих пор не возвращается Вася. Павел Лукич говорил, что их дивизия, кажется, пошла на Самур… А чей-это кот?