Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное

• Название: Золотые миры.Избранное
• Автор: Ирина Кнорринг
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 5-86020-054-14

---

Последние 6–7 лет жизни Ирины были сплошной борьбой с разными болезнями. Какими только болезнями ни болела она за это время!

Записи в дневнике становились все реже, пока совсем не прекратились. Эти редкие заметки полны невероятной тоской и горькими жалобами… «Я больше не могу…» — это роковое признание повторяется все чаще и чаще и в дневнике, и в стихах.

Господи, как я устала,
Как я хочу отдохнуть.

«Всеми способами отдохнуть!». «Я устала. Хожу, спотыкаясь» и т. д.

Есть такое слово: «не могу».
Глупое такое слово.
Словно стон, оно слетает с губ
В тишине отчаянья глухого.

«Не могу»… и слезы на глазах,
Жалкие, беспомощные слезы.
И отчаянье, и стыд, и страх,
И кому-то скрытая угроза.

Руки жалобно спадают с плеч
И висят безжизненно, как плети…
— Значит, больше нечего беречь,
Кроме призрачной мечты о смерти.

Но в каком-то дьявольском кругу
Сердце бьется и тоскует снова…
Глупенькое слово: «не могу»,
Грустное такое слово.

8. VII.1937

Тело Ирины разрушалось, но талант ее отнюдь не ослабевал и не тускнел, наоборот, стал крепче и устойчивее. Об этом сказала вторая книга ее стихов. «Окна на север» — ее литературный «последыш». Эта книга вышла в Париже в 1939 г. в цикле «Русские поэты». В том же издании появилась антология русской зарубежной поэзии — «Якорь», где были помещены и стихи Ирины, что уже было настоящим официальным признанием ее как поэта.

«Окна на север» в отношении стихов сильнее ее первой книги. К сожалению, она вышла в конце 1939 г., уже во время войны, когда все русские издания и вообще русская эмигрантская пресса были разгромлены немецкими оккупантами и, таким образом, ни в одном издании не могла появиться рецензия на эту книжку, которая на читателей произвела очень большое впечатление. Действительно, «Окна на север» — жуткая книга. Всякий, кто ее прочтет, скажет, что она — последняя, предсмертная. Вся она насыщена близостью конца и является как бы «прощаньем с жизнью молодой».

Я Богу не молюсь и в церковь не хожу.
России не люблю, не плачу об утрате.
Нет у меня друзей… И горько я слежу,
Как умирает день на медленном закате.

Как умирает жизнь, — спокойно, не спеша
Как каждый день ведет навстречу смерти белой.
Умрут мои стихи. Умрет моя душа.
Зароют глубоко истерзанное тело.

Конец? — так что ж? Ведь мне себя не жаль,
Последней тайный стон последней тайной грусти:
О чем моя тоска? О ком моя печаль?
Зачем моя любовь и боль ночных предчувствий?

От неподвижных дней, от равнодушных встреч —
Одна лишь пустота, усталость и досада.
Мне нечего жалеть, и нечего беречь,
И некуда идти, и ничего не надо.

9. XII.1938

Иногда все же ожидание конца принимает у нее мягкие, примирительные формы:

Проходят дни — во сне, как наяву.
И с каждым днем, устало стынет сердце.
Ласкает солнце влажную траву.
А я все равнодушнее живу
И все спокойней говорю о смерти.

Шумит в лесу весенняя листва
Над золотом неяркого заката.
Слетают с губ усталые слова.
Мне холодно. И руки без перчаток
По-зимнему я прячу в рукава.

Сгорают медленные дни.
И вдруг
Приходит неожиданная старость…

— За дни любви, за немощный недуг,
За очертания любимых рук,
За все слова… Еще за слово: «друг».
За все, что у меня еще осталось…

Я всё люблю: лесную тишину,
И городов широкое движенье.
И, пережив последнюю весну,
Я в жизни ничего не прокляну,
Но и отдам ее без сожаленья.

Несмотря на все свои жалобы и неудачи, Ирина вообще очень любила жизнь и «до боли огненной» — землю. И в одном из своих последних стихотворений, которое трудно читать без волнения, болезненно звучит щемящая мольба о жизни.

Еще лет пять я вырву у судьбы.
С безумием, с отчаянием и болью.
Сильнее зова ангельской трубы —
Неумирающее своеволье.

Еще лет пять, усталых, грустных лет,
Все, что прошу, что требую у Бога,
Чтоб видеть солнечный, веселый свет,
Еще смотреть, еще дышать немного.

Чтобы успеть кому-то досказать
О жизни торопливыми словами…
Чтоб все, что накопила, растерять
Под не прощающими небесами.

Еще лет пять хотя бы…
А потом —
Тяжелый воздух городской больницы,
Где будет сердце стынуть с каждым днем,
Пока совсем не перестанет биться.

17. XII.1939

Целым ряд трогательных стихов сборника, полных сбывшихся прогнозов, обращен к ее мужу.

Мои слова о верности и боли,
Мои слова, нежней которых нет,
Не растеряй в своей слепой неволе,
Мои слова, похожие на бред.

От жарких слез опухнувшие веки,
Стихи о том, что невозможно жить…
Я знаю, как жестоко в человеке
Желание — все поскорей забыть.

Припомни все в короткий миг утраты,
Когда в вечерний, в неурочный час,
Притихшею больничною палатой
Пройдешь ко мне. Уже в последний раз.

Во время многократных пребываний в госпитале Ирина до мельчайших подробностей изучила госпитальные порядки и, наблюдая много раз, как умирали ее соседки по палате, — самую смерть, ее жуткую процедуру. Поэтому она с поразительною точностью нарисовала картину собственной смерти.

День догорит в неубранном саду.
В палате электричество потушат.
Сиделка подойдет: «уже в бреду».
Посмотрит пульс — все медленней и глуше.

Сама без сна, мешая спать другим,
Не буду я ни тосковать, ни биться…
Прозрачный синий полумрак, шаги…
А жизни-то осталось — в белом шприце.

Еще укол. В бреду иль наяву?
Зрачки расширятся, окостенеют…
Должно быть, — никого не позову.
Должно быть, — ни о чем не пожалею…

Так ночь пройдет. Блеснет заря вдали.
Туман дома окутает, как саван.
И в это утро я уйду с земли.
Безропотно. Бестрепетно. Бесславно.

Так это и было…

***

В самые последние годы Ирина прекратила вести свой дневник — 24 сентября 1940 г. — последняя запись. Что заставило ее сделать это — трудно сказать. Может быть, это случилось в результате ясного сознания близкого конца ее жизни и, при этом, все другие вопросы ее земного существования — как бы отпадали?…Приблизительно за семь месяцев до смерти она перестала писать стихи…

Настроение за эти годы у нее было очень мрачное, она стала очень раздраженной и склонной к резким выпадам по отношению ко всем нам. С мучительной болью и стыдом вспоминаю я, как мы иногда ссорились, не выдержав ее болезненных выступлений. Знаменательно, что Ирина свое ожидание конца переживала внутри себя, очень гордо, не жалуясь открыто, не стремясь вызвать к себе жалость или сострадание; она сама никогда не говорила о своей близкой смерти, и в дневнике и в стихах писала об этом сухо, без всяких сентиментальных высказываний, — сдержанно и строго. Но всем нам было ясно видно, что она постоянно думает о смерти и по-своему готовится к ней. Часто можно было ее видеть в столовой, за столом, когда она переписывала свои стихи в тетради под заголовками — для сына — «Стихи о тебе», а для мужа — «Стихи о нас». Это было ее наследство…

Еще помню я один момент, который произвел на меня потрясающее впечатление. Однажды Ирина подошла в столовой к круглой печке и стала жечь старые письма своей детской подруги Тани Гливенко. Когда я пытался возражать против этого, она ответила в том смысле, что не хочет, чтобы кто-нибудь другой прикасался к этим дорогим для нее реликвиям ее детства. Помню, как защемило мое сердце…

Смерть шла на Ирину открыто. Мы все знали ее атрибуты, но у нас у всех жива была надежда на спасительную силу инсулина и на госпиталь, который не раз спасал Ирину в очень тяжелых положениях. Только нужно было не запустить болезнь, не опоздать вовремя лечь в госпиталь. И тут произошло роковое стечение обстоятельств, приведших, или, во всяком случае, ускоривших, катастрофу. И это в значительной степени благодаря войне. Оккупационный режим внес в жизнь Парижа много изменений и осложнений. До минимальных размеров сократился автомобильный транспорт, такси сделалось редким явлением, — их нужно было искать, ловить. Появились на улицах даже рикши.