Роберт Бартлетт - Становление Европы: Экспансия, колонизация, изменения в сфере культуры. 950 — 1350 гг.

• Название: Становление Европы: Экспансия, колонизация, изменения в сфере культуры. 950 — 1350 гг.
• Автор: Роберт Бартлетт
• Издательство: РОССПЭН
• Жанр: История
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-8243-0852-5

Роберт Бартлетт — профессор-медиевист в Университете Сент-Эндрю. До 1992 года был профессором истории средних веков Чикагского университета, а ранее преподавал в Эдинбургском университете. Он получал образование в университетах Кембриджа, Оксфорда и Принстона, занимался исследовательской работой в Мичиганском университете, научных центрах Принстонского университета — Институте углубленных исследований и Центре Шелби Каллом Дэвис, а также в Геттингенском университете. Среди более ранних публикаций — труды Gerald of Wales, 1146-1223: Trial by Fire and Water: The Medieval Judicial Ordeal; Medieval Frontier Societies (в качестве соредактора).

Профессор Бартлетт женат, имеет двух детей.

Книга «Становление Европы» в 1993 году удостоена Вульфсоновской премии по истории.

---

РАЗВИТИЕ ЗЕРНОВОГО ЗЕМЛЕДЕЛИЯ

Новые поселенцы, новые плуги и новые мельницы означали «совершенствование пашни» (melioratio terrae), а следовательно, развитие зернового хозяйства. Значит, процесс заключался не только в окультуривании диких земель, но и в переходе к довольно специфическому виду землепользования. Во многих частях Европы перемены Высокого Средневековья заключались, в частности, в отходе от такого природопользования, которым можно было обеспечить лить незначительное население, вовлекая при этом в эксплуатацию широкий спектр природных ресурсов (таких, как рыба, мед, дичь, не говоря о домашнем скоте и культурных посевах), и переходе к более концентрированному по площади монокультурному типу хозяйства. Показательным в этом плане является обмен беличьих шкурок на зерно, который производил в начале XIII века Генрих Бородатый Силезский{531} Если опираться на свидетельства, касающиеся также других регионов, то можно сделать вывод, что результатом всех этих изменений, скорее всего, явилось увеличение численности населения при массовом ухудшении здоровья.

С точки зрения князя, прелата или предприимчивого локатора, здоровье переселенцев, конечно, определяющего значения не имело. Важным было то, что планомерное освоение новых земель способствовало превращению непродуктивных прежде природных ресурсов в источник зерна и серебра. Богатеющие феодалы и рост численности крестьянского населения — вот несомненный итог массового переселения людей в эпоху Высокого Средневековья. Хотя порой новые поселения оканчивались неудачей, в целом обстановка в приграничных районах была исполнена оптимизма и решимости двигаться дальше. Расширение обрабатываемых площадей и рост числа новых хозяйств непременно воспринимались как часть перспективы. «Фьючерсные» пожалования касались не только новых владений, но и доходов с них. Уже в 1175 году, когда герцог Болеслав Силезский и епископ Зырослав Вроцлавский пожаловали землю цистерцианцам Лубяжа (Lubiaz, Leubus), пришедшим из Германии и предположительно ведшим за собой поселенцев, то «все подати с новых деревень, которые уже сейчас имеются в районе Легницы (Legnica, Liegnitz) или будут основаны там позднее в любое время в будущем», также отдавались им{532}. В эпоху Остзидлунга по всей Восточной Европе встречаются документы, регламентирующие права на будущие доходы «от новых полей, недавно введенных в оборот или которые еще только будут обрабатываться в будущем», либо «со всех земель, недавно введенных в сельскохозяйственный оборот»{533}. Иногда планировалось на перспективу не только простое освоение земель. В источниках можно встретить упоминания доходов с деревень, «которые ныне населены славянами, если в будущем они будут принадлежать немцам»{534}. В воображении землевладельцев и прелатов Восточной Европы уже виделись картины будущего расширения пахотных земель и германизации всего общества.

Духовенству той эпохи, размышлявшего об экспансии латинской церкви, расширение зернового хозяйства виделось чем-то естественным. И собственные познания в области земледелия, и библейская риторика ложились в основу строк, подобных тем, что в 1220 году вывел папа Гонорий III в связи с крещением прибалтийских язычников:

«Жестокосердие ливонских язычников, подобно огромной пустынной земле, было размягчено потоками божественной милости и возделан лемехом плуга священной молитвы, и семя веры Христовой благословенно взошло урожаем, и земля уже готова к жатве»{535}.

Культ и земледелие распространялись бок о бок.

Во вновь освоенных областях Европы естественным для поселенцев было рисовать прошлое как период примитивного варварства, по контрасту с нынешним порядком. Мотив доземледельческого прошлого или прошлого со слаборазвитым земледелием, эпохи диких и непроходимых лесов, имеет особое значение: подчеркивая прежнее запустение осваиваемых территорий, можно было добиться большего эффекта в описании того, как «новые поля» поднимались в «местах, где некогда царили ужас и запустение»{536},[15] а соответственно и оправдать собственнические притязания переселенцев. «Генрихова хроника», появившаяся в цистерцианском монастыре в Силезии, описывает, как «первый аббат этого монастыря и его помощники… прибыли в эти места, тогда еще совсем дикие и покрытые густыми лесами; они вспахали землю мотыгой и плугом, питаясь смоченным в поту хлебом, чтобы только поддерживать силы»{537}. На ил. 7 представлено датируемое XIII веком изображение как раз такого героического цистерцианца, который входит в лес, вооруженный топором и мотыгой. В случае с Генриховом, однако, есть одно осложнение, ибо существуют свидетельства — в частности, в других разделах самой Хроники, — наводящие на мысль, что на тот момент поселения в районе монастыря уже существовали. Монахи смело предали забвению прежних поселенцев, создавая миф о себе как о первопроходцах в необитаемой глуши.

Точно так же настойчиво подчеркивают примитивность прошлой жизни, до колонизации, цистерцианцы Лубяжа, первого монастыря этого ордена в Силезии, которые в конце XII века привели с собой в Польшу немецких поселенцев. Оглядываясь назад на первые дни своего пребывания в новой земле, они подчеркивали, что до начала их активного освоения польский ландшафт был невозделанным и скудным. Один лубяжский монах так рисовал в стихах пейзаж доцистерцианского времени:

«Земля не знала землепашца и лежала покрытая лесом,
И польский народ жил в бедности и праздности,
Обрабатывая песчаную почву одним только деревянным плугом без железного наконечника,
И умея запрячь в него только двух коров или быков.
Во всей земле не было ни большого, ни малого города,
Только сельские рынки, невозделанные поля да часовня возле замка.
Ни соли, ни железа, ни монет, ни металла,
Ни хорошей одежды, ни даже обуви
Не знал этот народ, они лишь пасли свои стада.
Вот что предстало взору первых братьев»{538}.

Оценка, какую монах дает этому примитивному образу жизни, явно негативная. Он перечисляет то, чего недоставало полякам в те далекие времена. У них не было преимуществ, какие давали города, торговля, добыча и обработка металла. Земледелие у них было развито очень слабо. В целом впечатление от их образа жизни — это крайняя отсталость и нищета. Пассаж завершается такими же интонациями, какие мы наблюдаем в труде колониста значительно более поздних времен, епископа Юкатанского Диего де Ланда, когда он перечисляет достижения, которые испанцы принесли в Новый Свет. Среди этих новшеств были кони, домашние животные, железо, механизмы и деньги. Теперь, заключает он, «индейцы живут как люди»{539}. Как и в этой, относящейся к XVI веку, версии цивилизапионной миссии переселенцев, «прошлое», рисуемое в лубяжском и генриховском тексте, служит контрастным фоном для совершенно иного «настоящего». Если верить лубяжскому автору, то именно «пот» и «труд» цистерцианцев совершил чудо: «они совершенно преобразили (tota referta) эту землю»{540}. Не только современные историки создали образ цистерцианцев как первопроходцев и колонизаторов, уже в Высоком Средевековье это было частью их автопортрета.

Таким образом, авторы, подобные названным выше, рисовали себя как носителей продуктивного труда и передовой техники земледелия, которые они принесли праздным народам на слабо возделанную землю. Несомненно, именно Высокому Средневековью Европа обязана существенным расширением обрабатываемых площадей. Однако процесс распространения зернового хозяйства имел еще одно следствие — создание новой экологической ситуации. Осваиваемые районы прежде имели значительные лесные ресурсы. Необрабатываемая земля не была бесплодна: среди ее богатств были рыба, дичь, яйца, мед, орехи, ягоды, камыш, солома, дрова, торф, древесина и дикие пастбища. Леса не были просто потенциальной пашней. Как заметил в середине XIV века король Богемии, «плотность и потрясающая высота деревьев в наших лесах занимают не последнее место среди богатств нашего королевства Богемского»{541}. Необходимо было соблюдать некий баланс между возделанной и невозделанной землей, в противном случае результатом мог стать определенный ущерб. Когда архиепископ Гамбург-Бременский в 1149 году затеял расчистку и заселение расположенного в его владениях болотистого участка, ему пришлось компенсировать ущерб каноникам Бремена, которые добывали себе в этих местах дрова{542}. Они не собирались даром отдавать ценный источник топлива. Еще более красноречивый эпизод произошел сорока годами позже в английской местности Фенланд. В Линкольншире голландцы заняли соседний район Кроулэнд, желая «сделать общинным выпасом кроулэндское болото. Ибо их собственные болота высохли, и они превратили их в отменные и плодородные пашни. Вот почему они больше, чем кто-либо, испытывают недостаток общинных пастбищ»{543}. В действительности, тот факт, что монокультурное земледелие приводило к истощению земель, уже отмечался в научной литературе. Именно его считают причиной общего кризиса сельского хозяйства. Постан высказывал гипотезу, что «постоянное сокращение пастбищ могло представлять угрозу самому земледелию», и даже готов был говорить о «срыве всей системы естественного обмена» в конце Средних веков, поскольку чрезмерный упор на зерновое хозяйство привел к столь существенному снижению плодородия почв, что урожайность зерновых стала падать{544}. Свидетельства снижения урожайности, которыми мы располагаем, не настолько очевидны, чтобы безоговорочно принять позицию По-стана, однако нет сомнений в том, что в Средние века произошел переход к монокультурному злаковому земледелию{545}. Существует также предположение, что ощутимое, порядка двух дюймов, снижение среднего роста человека, отмеченное между Ранним и Поздним Средневековьем, тоже явилось следствием изменения рациона питания в результате перемен в структуре сельского хозяйства{546}. Земледелие, по сравнению с животноводством или охотой, производит продукты, более богатые калориями, и значит, благодаря ему можно прокормить более многочисленное население. Однако питающиеся таким образом люди зачастую оказываются менее здоровыми и развитыми физически, а кроме того рискуют оказаться зависимыми от одного источника питания.