Роберт Бартлетт - Становление Европы: Экспансия, колонизация, изменения в сфере культуры. 950 — 1350 гг.

• Название: Становление Европы: Экспансия, колонизация, изменения в сфере культуры. 950 — 1350 гг.
• Автор: Роберт Бартлетт
• Издательство: РОССПЭН
• Жанр: История
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-8243-0852-5

Роберт Бартлетт — профессор-медиевист в Университете Сент-Эндрю. До 1992 года был профессором истории средних веков Чикагского университета, а ранее преподавал в Эдинбургском университете. Он получал образование в университетах Кембриджа, Оксфорда и Принстона, занимался исследовательской работой в Мичиганском университете, научных центрах Принстонского университета — Институте углубленных исследований и Центре Шелби Каллом Дэвис, а также в Геттингенском университете. Среди более ранних публикаций — труды Gerald of Wales, 1146-1223: Trial by Fire and Water: The Medieval Judicial Ordeal; Medieval Frontier Societies (в качестве соредактора).

Профессор Бартлетт женат, имеет двух детей.

Книга «Становление Европы» в 1993 году удостоена Вульфсоновской премии по истории.

---

Рыцарские ордена оказались самыми жадными до такого рода «фьючерсных» пожалований, причем на всех трех направлениях, куда были направлены их устремления, — в Восточном Средиземноморье, Пиренеях и Прибалтике. Крестоносец Раймунд III, правитель Триполи, даровал госпитальерам право владения мусульманским городом Хомсом в 1185 году, то есть в то самое время, как Саладин шаг за шагом отвоевывал государства крестоносцев{252}. Испанские короли регулярно делали предварительные пожалования военным орденам и отдельным церквям. Когда Раймонд Беренгар IV Арагон-Каталонский в 1143 году делал весомые дарения тамплиерам, он подчеркнул: «Я признаю за вами право безраздельной десятины от всего, что сумею с Божьей помощью получить, и отдам вам пятую часть от завоеванной земли сарацинов»{253}. В конце XI века Санчо Рамирес Арагонский пожаловал одному французскому монастырю десятину от дани, уплачиваемой ему мусульманами Эхеи и Парадильи, и добавил: «Когда Господь в своей святости отдаст эти селения святому христианскому миру, мечети в обоих селениях будут превращены в церкви Христовы и Девы Марии Великоспасительницы»{254}. Расширение границ латинского христианства было не только отчетливо видно современникам, но и имело в их глазах реальные перспективы. В одном эпизоде в Прибалтике рыцари-крестоносцы, судя по всему, проявили чрезмерную торопливость. Генрих Ливонский подробно рассказывает о том, как Орден меченосцев, созданный крестоносцами в интересах латинской церкви в Ливонии (восточная часть Прибалтики), добивалась от епископа Риги «третьей части всей Ливонии и других земель и племен этой области, еще не обращенных в веру Христову, которые в будущем Господь обратит в свою веру посредством их совместных усилий с другими мужами Риги»{255}. Епископ возразил: «Человек не может отдать то, что ему не принадлежит», — и крестоносцам пришлось довольствоваться третьей частью уже завоеванных земель. Чаще, однако, местные правители с радостью отдавали то, что им не принадлежало. Подобно Вильгельму Завоевателю они считали, что «лишь тот победит врага, кто сумеет распорядиться не только своим, но и вражеским имуществом»{256}.

В Ирландии и Уэльсе также практиковались «фьючерсные» пожалования. Английские короли могли даровать какому-нибудь барону «все земли и владения, которые он захватил или сумеет захватить в будущем у валлийского неприятеля», либо «все земли, которые он может завоевать у валлийцев, врагов короля»{257}. Обширные гипотетические пожалования производились в отношении земель ирландских королей. Известен курьезный случай, когда Коннахт был в один и тот же день жалован одному англо-нормандскому лорду и местному королю{258}. В более локальном масштабе феодалы делали пожалования подобные тому, что произвел Николас де Вердон: десятину «от двух рыцарских ленов в первом же имении с замком, которое будет у меня в земле Уриель»{259}, или как рыцарь Рулин: «все церкви… и десятину… со всех земель, какие я завоевал и еще завоюю в Ирландии»{260}. В Италии нормандцы были настроены не менее оптимистично. Их предводитель в середине XI века Вильгельм Железная Рука предложил поделиться с князем Салерно «землей уже завоеванной и той, что предстоит завоевать»{261}. Когда Робер Гвискар и его брат Роджер преодолели свои разногласия, они договорились, что Роджеру достанется половина Калабрии, «которая уже захвачена или будет захвачена, вплоть до Реджио»{262}. Мечты о будущих завоеваниях проникли даже в мир сновидений. Одному монаху из Беневенто приснились два поля, полные народу, одно большое, другое поменьше. Толкователь разъясняет: «Эти люди — те, кто милостью Божией отданы в подчинение Роберу Гвискару; на большом поле — те, кто станут его подданными, но пока еще ими не являются»{263}. Логика сновидения в буквальном смысле открывает новое поле для завоевания.

Таким образом, завоеватели и колонизаторы, которые в эпоху Высокого Средневековья продвигались из Западной Европы в периферийные области континента, с нетерпением предвкушали будущую экспансию. Оглядываясь назад, они ясно различали основные этапы завоевания и колонизации. Средневековые завоеватели осознавали, что их права зиждутся на завоевании, а не являются чем-то исконным, и воспринимали этот факт как отрадный. Для потомков знати, предпринимавшей захватнические походы, само завоевание вошло в миф и стало точкой отсчета, своего рода историческим водоразделом. Вильгельм Апулийский в хронике «Деяния Робера Гвискара» так сформулировал свою задачу:

«Как поэт новых времен, я попытаюсь воспеть деяния людей нашего времени.
Моя задача — поведать, под чьим командованием народ Нормандии
Пришел в Италию, как он остался там
И кто те вожди, что привели его к победе в том краю»{264}.

Момент получения в собственность той или иной земли становился ориентиром, вокруг которого строились воспоминания и само прошлое. «О время, по которому тоскуешь! О время, которое вспоминать чаще всех других времен!»{265} — писал французский клирик по поводу взятия Иерусалима крестоносцами в 1099 году. Для более поздних авторов из Иерусалимского королевства тоже стало характерно вести хронологию событий от «освобождения города»{266}, но это крайний случай трактовки героического захвата земли. Распространение в хрониках того времени датировки событий от захвата конкретных городов меркнет перед тем исключительно важным значением, какое средневековые авторы стали придавать завоеванию как таковому, провозглашая его началом принципиально новой эры. Захват маркграфом Бранденбургским своего столичного града был описан в следующих выражениях: «в год от воплощения Господня 1157, июня 11 дня, маркграф, милостью Божией, получил во владение, как победитель, город Бранденбург»{267}. Подобные триумфальные победы и новые начинания находим в испанских хрониках:

«То было в день перенесения мощей св. Исидора Леонского, который был. архиепископом Севильи, в год одна тысяча двести восемьдесят шестой испанской эры, а в год от воплощения Господа нашего Иисуса Христа одна тысяча двести сорок восьмой, когда благородный и удачливый король Дон Фердинанд вошел в сей благородный град Севилью»{268}.

Присутствующие при тех начинаниях вскоре стали героями легенд, и в общественной памяти им было отдано особое место. Присяжные в судебном процессе 1299 года в Ирландии ссылаются на событий столетней давности, а именно — на деяния «Роджера Пи-пара, первого завоевателя Ирландии»{269}, а Готфрид де Жанвиль, властитель Мита, узаконивая привилегии своих баронов в конце XIII века, сделал это после того, как «выслушал и вник в существо хартий и записей моих магнатов Мита и их предков, которые первыми пришли в Ирландию с Гугоном де Ласи для завоевания»{270}. Участие в завоевании действительно могло стать основанием для особого положения в обществе, как было в греческой Морее (полуостров Пелопоннес), захваченной франкскими рыцарями на волне четвертого крестового похода 1204 года, где существовала особая привилегированная группа «баронов завоевания»{271}. Это были потомки тех, кто получил землю во времена «завоевания Княжества». Они были наделены правом распорядиться своим фьефом по завещанию, тогда как другие, менее привилегированные фьефы, в случае отсутствия прямых наследников, переходили в собственность господина. Известен случай, когда один взбунтовавшийся вассал был наказан тем, что его фьеф был переведен из одной категории в другую, «так что в будущем он не мог распоряжаться им как землей, полученной в результате завоевания (tenir de conqueste)». Уже сами названия этих привилегированных баронских держаний служили напоминанием о том, что они образовались благодаря завоеванию, и о тех пэрах, кто в этом завоевании участвовал. «Морейский закон», как сформулировал один исследователь, «сформировался под сильным влиянием самого факта завоевания»{272}.

Воспоминания о захватнических походах могли бы послужить основой для идеологии грубого аристократического эгалитаризма. Поскольку исходный этап в развитии того или иного политического образования представлялся как опасное предприятие, в котором все участники поровну делили опасность и бились за будущее вознаграждение, то потомки захватчиков первой волны могли спекулировать памятью о той нехитрой совместной экспедиции, чтобы противостоять давлению королевской власти. Именно такого рода пример дает франкская Морея. Будучи пленен императором Византии и принужден передать свои земли, морейский князь Вильгельм де Виллардуэн весьма точно сформулировал эту, пускай и небесспорную, идею:

«Отныне этой землей Морей, о господин, я не владею ни как родовым имуществом, ни как частью земли, что получил я от своих предков, с правом отдать или даровать ее кому пожелаю. Землю эту завоевали рыцари, пришедшие сюда, в Романию, из Франции вместе с отцом моим на правах его друзей и товарищей. Они захватили землю Морей силою меча и разделили между собой, словно развесив на весах; и каждый получил сообразно своему рангу, а затем они все избрали моего отца… и сделали его своим предводителем… Следовательно, государь император, я не имею полномочий отдавать ни клочка той земли, которой владею, ибо предки мои завоевали ее в бою согласно нашим обычаям»{273}.