Сергей Смирнов - Цареградский оборотень. Книга первая

• Название: Цареградский оборотень. Книга первая
• Автор: Сергей Смирнов
• Жанр: Фэнтези

История в романах московского писателя Сергея Смирнова наэлектризована мифологией. «Цареградский оборотень» — это роман-путешествие. Это путь, который читателю следует пройти, чтобы обнаружить истоки своих самых глубинных фобий.

---

Над княжичем стоял старый жрец Богит.

— Глас Дажьдбожий! — невольно позвал его на помощь Стимар.

— Княжич Стимар! — словно издалека, с высокой кручи, донесся до него голос волхва. — Найдешь ли силу подняться?

С великим трудом поднимая над собой небо, княжич сумел встать и распрямиться в полный рост. Земля все еще покачивалась у него под ногами, как зыбкая льдина.

Лицо волхва казалось мертвым, глаза его смотрели в темную бездну. Он медленно поднял руку, и княжич похолодел, увидев между собой и родом обережное кольцо:

— Зачем, глас Дажьбожий?

— Посмотри вокруг, княжич Стимар, — повелел Богит.

Вихрь страха разбросал всех, кто был перед вратами кремника, кто пришел встретить сына князя-воеводы с радостью и восхищением, как самого князя. Сестры, разлетевшиеся, как белые перья, скрючились на земле и от страха прятали лица в траву. Многие Туровы стояли на коленях, шептали заговоры и тоже страшились поднять глаза от земли. Сам князь-старшина стоял поодаль, сгорбясь. Он держал священный меч наперевес и изготовился защитить род от страшного пришельца.

— Они видят волкодлака, княжич Стимар, — рек старый Богит.

— Где он, глас Даждьбожий? — стуча зубами от нахлынувшего озноба, еле выговорил княжич.

— Там, где стоишь т ы, княжич Стимар, — отвечал волхв.

— Здесь стою я сам, глас Даждьбожий! — не верил княжич.

— Род видит волка, — твердо повторил жрец.

Солнце на его белых одеждах опускалось в тучу. День угасал в мутно-алых сумерках.

— Я слышу тебя, глас Даждьбожий, ты говоришь со мной, — с трудом выдавил из себя княжич не звериный хрип, а человечьи слова.

Он тщетно пытался задержать в памяти слова Богита, но они все сразу пропадали, улетая, будто ночные птицы, которых не раглядишь.

— Я вижу обоих, княжича и волкодлака, — сказал Богит и позвал: — Воин-инородец, подойди ближе.

Рядом появился бледный и растерянный Брога.

— Кого видишь ты, чужеродный? — вопросил Богит, обратив на него взгляд.

— Глас Даждьбожий, я вижу княжича Стимара, сына князя-воеводы Хорога, — хрипло отвечал слобожанин.

— Кого видишь ты? — повторил волхв свой вопрос.

— Княжича Стимара! — стоял на своем Брога.

И в третий раз вопросил его старец, и тайный побратим княжича дал тот же ответ.

— Кровь, — сказал волхв.

Он снова обратился к Стимару.

— Кровь. Тебе испортили кровь, княжич Стимар, — изрек он и только теперь опустил руку, сотворившую обережное кольцо. — Ромеи испортили тебя. Твой отец не послушал моего слова. Вот минуло девять лет. Ныне род видит волка.

— Я же стою здесь, — снова прошептал Стимар, не в силах поверить.

— Смирись, княжич, — горько вздохнул Богит. — Ныне тебе не войти в град. Порча сильна. Тебе должно очиститься. Придет час — я призову Даждьбога. Твое сретенье еще грядет. Настанет день величальной. А ныне ступай во Немеженную Рощу, к Дому бродников. Помнишь ли дорогу?

— Я не инородец! — со стоном выдавил из себя княжич.

— Пойдешь старой тропой, детской, — велел Богит. — На полуденной стороне Рощи ныне есть сторожа для бродников приходящих. Ожидай меня там. Теперь торопись. Не мучай род. Они не могут долго смотреть.

Всем хорошо известно с глубокой древности, что жрецы и волхвы никогда не имели своей собственной памяти. Время выпадало на их глазах, как выпадает на траву вечерняя роса. Когда жрецы возвращались в свои святилища, дни по каплям стекали из их глаз в озеро, не видимое для непосвященных, простых смертных. Упавший в озеро день разбегался по его поверхности тонким водяным платом, а поверх потом, спустя один рассвет и один закат, ложился прозрачный слой-пенка нового дня.

У жрецов не было своей памяти. Зато, задержавшись на берегу своего тайного озера хотя бы на одну стигму бытия, они могли увидеть каждый из принесенных ими дней в отдельности или же все разом. Задержавшись чуть дольше, они без особого труда прозревали глубины времени, вылитого в озеро их предшественниками, жрецами-пращурами. Если из глаз жреца вытекало все его время, а он продолжал пристально вглядываться в глубину, тогда он мог прозреть самое начало времен, дно, твердое только с другой стороны, с той, где времени еще нет. Тогда он видел красные зрачки того, что было во мраке перед приходом богов, а те красные зрачки начинали видеть самого жреца.

Старый жрец Богит едва не ослеп от жгучей росы минувшего дня. Он встал на кольце-берегу святилища Даждьбога, и две багровых капли упали из его глаз, всколыхнув кругами уже неподвижное, стылое время.

Он прозрел и сразу увидел весь минувший день целиком, от берега до берега. Он увидел чужую радугу над градом. Он увидел смятенный род Туров и великий страх рода, поднимавшийся вихрем выше всех веж и кузнечных дымов. Он увидел на земле тень оборотня-волкодлака, что легла за спиной княжича и осталась портить землю тягучим пятном сажи.

Княжич вырос и окреп, но теперь издалека пах ромейским ладаном.

Лицо его стало светлее, но походило на полированный камень, которым хвалятся ромеи.

Он перестал хромать, но ступал легко и осторожно, словно шел по льду, зная, где опасные места.

Он принес в своих глазах ясный и не по годам мудрый взгляд, но в его глазах мерцали чужие звезды.

Его дыхание отдавало ветром, по которому нельзя определить сторону света, откуда такой ветер дует, а на губах княжича остался след от какой-то прозрачной восковой печати.

Княжич Стимар стал похож на своего отца, Хорога, как если бы князь-воевода со дня своего совершеннолетия вдруг перестал стареть и питался бы с той поры только медом диких пчел и летучей осенней паутиной.

— Вину себе и роду своему сотворил князь Хорог, — сказал Богит, едва поспевая к вратам кремника и движением руки уже издалека отводя в сторону острие копья, направленное в невиновного княжича.

— Вину роду своему сотворил князь, — повторил Богит и теперь, уже на исходе всматриваясь в озеро времени и видя в его глубине другой, далекий день, когда он и вовсе не поспел к вратам кремника, к порогу княжьего дома.

Разве обойдешь-обгонишь вороного княжьего жеребца угорских кровей!

В ту осень, минувшую за девять месяцев до рождения третьего княжьего сына, жрец Даждьбожий был уже очень древен. Так был он древен, что ходя по земле, оставлял следы не сверху, а на глубине в один вершок. Уже в ту пору в густой белой бороде Богита можно было выловить рыбешку с птичьей головой, а его посох каждый день обмазывали сметаной, чтобы в него не врастали пальцы всемудрого старика.

И вот в один из осенних дней Богит услышал топот княжьего коня и, прозрев беду, заторопился ко граду.

В ту осень князь-воевода Хорог вернулся с Поля с несказанно богатой добычей. Он ходил на Данувий и вместе с булгарами взял несколько малых ромейских городов.

Задолго узнали на Большом Дыму, что с великой славой возвращается князь. Лунными ночами на полуденной стороне земли часто сверкали золотистые зарницы. То переливалось на возах и телегах взятое у ромеев богатство. Монет по дороге просыпалось несчитанно, а довезли столько, будто не убыло ни одной. До самого снега вся полуденная дорога поблескивала потерянными денарами, как река в летний день, а жадные до всего блестящего вороны роняли с веток звонкий помет.

Гордым вернулся князь, в силе великой.

В Дружинном Доме полагалось ему провести седьмицу, очиститься от безудержной воли, от степной нечисти, посреди Поля завивавшей гривы и хвосты жеребам тройной косою в единый миг и прямо на скаку.

Но и трех дней не выдержал он, как невмочь ему стало без жены своей, Лады. Он сел на коня, покинул Дружинный Дом и подъехал к кремнику. Весь род оцепенел перед самоуправством князя.

— Ныне все искупил, — сказал он князю-старшине, невольно загородившему собой ворота. — Перунова воля дать мне славу на Поле. Чист я от первого дня. И вся моя дружина чиста от первого дня. Ни один из коней не пал. Никого лихорадка не трясла. Мой день ныне, старшина, а завтра — не ведаю чей. Отойди.

Рука его еще не полегчала с Поля — будто малой, отлетел в сторону князь-старшина от одного взмаха в четверть княжьей силы.

Попятились от князя собаки, скуля и прижимая уши. Дымы от кузен, поднимавшиеся в тот ясный день над кремником прямыми столбами, легли в разные стороны.

Трещали и проседали ступени под ногами князя, когда поднимался он в горницу.

А потом, когда он остался наедине с обомлевшей супругой, то в кровле, над горницей, вся расселась щепою князевая слега[48] и свалился сверху на землю один из заговоренных коньков.

Не поспел к кремнику «глас Даждьбожий», не решился остановить князя издали тайным словом, которое больше трех раз в сто лет и произносить нельзя. От того слова остолбенел бы своевольный князь и врос бы по колени в землю. Оставалось бы тогда вырыть его и отнести обратно в Дружинный Дом, где уже без беды, не торопясь, — отлить молоком еще не телившейся коровы. Да все равно до следующей весны ходил бы князь немым и глухим.