Генри Джеймс - Повести и рассказы

• Название: Повести и рассказы
• Автор: Генри Джеймс
• Жанр: Классическая проза

В сборник входит девять повести и рассказы классика американской литературы Генри Джеймса.

Содержание:

ДЭЗИ МИЛЛЕР (повесть),

СВЯЗКА ПИСЕМ (рассказ),

ОСАДА ЛОНДОНА (повесть),

ПИСЬМА АСПЕРНА (повесть),

УРОК МАСТЕРА (повесть),

ПОВОРОТ ВИНТА (повесть),

В КЛЕТКЕ (повесть),

ЗВЕРЬ В ЧАЩЕ (рассказ),

ВЕСЕЛЫЙ УГОЛОК (рассказ),

ТРЕТЬЯ СТОРОНА (рассказ),

ПОДЛИННЫЕ ОБРАЗЦЫ (рассказ),

УЧЕНИК (рассказ),

СЭР ЭДМУНД ДЖЕЙМС (рассказ).

---

— Куда же мы с вами забрели! Может быть, это и не худо; только, знаете, шла-то я совсем не сюда.

— Вы шли домой?

— Да, и я уже опаздывала. Я должна была успеть к ужину.

— А вы до сих пор не ужинали?

— Ну конечно же, нет!

— Так, значит, вы ничего не ели весь…

На лице его сразу изобразилось такое необыкновенное участие, что она рассмеялась.

— Весь день? Да, едим-то мы там один раз. Но это было давно. Поэтому сейчас я должна с вами попрощаться.

— Ах, какая жалость! — воскликнул он очень чудно, — вместе с тем в голосе его было столько непосредственности и явного огорчения и отрешенности — он как бы признавался, что бессилен ее удержать, — что она тут же прониклась уверенностью, что он все понял. Он все еще смотрел на нее полными участия глазами и, однако, не говорил того, чего — она это твердо знала — он бы все равно никогда не сказал. Она знала, что он никогда не сказал бы: «Ну так давайте поужинаем вместе!» Но убедиться в том, что это оказалось действительно так, было для нее настоящим праздником.

— Помилуйте, я ничуть не проголодалась, — продолжала она.

— Нет, должно быть, ужасно проголодались! — возразил он, но продолжал меж тем сидеть на скамейке так, как будто, в общем-то, обстоятельство это все равно не могло повлиять на то, как он проведет свой вечер. — Мне всегда хотелось, чтобы когда-нибудь представился случай поблагодарить вас за все беспокойство, которое я так часто вам причиняю.

— Да, знаю, — ответила она, произнеся эти слова со значением куда более глубоким, чем могла содержать притворная скромность. Она сразу же увидела, что он изумлен и даже несколько озадачен тем, что она простодушно с ним согласилась; но для нее самой все это прежде причиненное ей беспокойство теперь, в эти быстротекущие минуты (ведь, может быть, они никогда уже не повторятся), было горсткой золота, зажатой в руке. Конечно, он может сейчас, взглянув на эту горстку, потрогав, выбрать только какие-то крупицы. Но если он понял хоть что-то, он должен понять все.

— По-моему, вы уже отблагодарили меня с лихвой. — Ее охватил ужас при мысли о том, что он может истолковать это как намек на какое-то вознаграждение. — Как это странно, что вы оказались здесь в тот единственный раз, когда я…

— В тот единственный раз, когда вы проходили мимо моего дома?

— Да, представьте, ведь у меня не так-то много свободного времени. Мне надо было сегодня зайти в одно место.

— Понимаю, понимаю, — он уже столько всего знал о ее работе. — Это, должно быть, ужасная скука для молодой девушки.

— Вы правы; только не думаю, чтобы я страдала от этого больше, чем мои сослуживцы, а ведь вы могли убедиться, что они-то не молодые девушки! — Она просто пошутила, однако сделано это было с умыслом. — Человек ко всему привыкает, и есть должности куда более противные. — Она очень тонко ощущала прелесть того, что, во всяком случае, не докучает ему. Хныкать, перечислять свои обиды — это было бы к лицу какой-нибудь официантке или женщине легкого поведения, а с нее достаточно и того, что она сейчас сидит с ним так, как сидела бы одна из таких женщин.

— Если бы у вас была другая работа, — заметил он минуту спустя, — нам с вами, может быть, никогда не привелось бы познакомиться.

— Да, пожалуй. И, уж конечно, познакомиться так вот мы не могли бы.

Потом, продолжая держать свою горстку золота в руке и как бы гордясь сокровищем своим, с высоко поднятой головой она продолжала сидеть неподвижно — она могла только улыбаться. Стало совсем темно — фонари горели теперь ярким светом. В раскинувшемся перед ними Парке шла своя подспудная и смутная жизнь; другие пары сидели там на других скамейках — их нельзя было не увидеть, но смотреть на них тоже было нельзя.

— Но я ушла с вами так далеко в сторону от моей дороги только для того, чтобы вы узнали, что… что… — тут она замолчала; не так-то легко ведь все это было выразить, — что все, что вы только могли подумать, — сущая правда.

— О, я столько всего передумал! — ответил ее спутник. — Вы ничего не будете иметь против, если я закурю?

— А что я могу иметь против? Там-то вы ведь всегда курите.

— У вас в конторе? Да, но ведь это же совсем другое дело.

— Нет, — возразила она, в то время как он зажигал сигарету, — никакое не другое. Это одно и то же.

— Ну так, значит, это потому, что «там» так чудесно!

— Выходит, вы понимаете, как там чудесно? — сказала она.

Красивая голова его вздернулась словно в знак протеста против того, что она могла в этом усомниться.

— Да, как раз это-то я и имею в виду, когда говорю, что благодарен вам за все ваши заботы. Можно ведь подумать, что вас это все особенно интересовало.

В ответ она только посмотрела на него, и ее вдруг охватило такое мучительное смущение: она ведь отлично понимала, что пока она не заговорит сама, он будет теряться в догадках о том, что все это значит.

— У вас был к этому особый интерес, не так ли?

— Ну конечно, особый, — дрожащим голосом пролепетала девушка, чувствуя, что это внезапно охватившее ее смущение с ужасающей силой берет верх над всем остальным, а испуг этот еще больше понуждает ее собой овладеть. Она постаралась удержать на губах улыбку и оглядела окружавшую их наполненную людьми темноту, теперь уже не стыдясь ее, ибо было нечто другое, чего ей было гораздо стыднее. Этим хлынувшим на нее грозным потоком было само сознание того, что они теперь с ним вдвоем. Они сидели близко, совсем близко друг к другу, и как она ни пыталась представить себе эту встречу, раньше в воображении, действительность затмила всех, — но все стало еще страшней оттого, что было неотвратимо. Оцепенев, она смотрела куда-то в сторону, пока не поняла, как глупо она, должно быть, выглядит со стороны; и тогда для того, чтобы что-то сказать, чтобы не сказать ничего, она стала пытаться выдавить из себя какие-то слова, но вместо этого разрыдалась.

16

Слезы ее в известной мере даже помогли ей скрыть охватившее ее волнение, ибо, помня, что вокруг люди, она сразу же постаралась взять себя в руки. Они встали, сделали несколько шагов, и тогда она сразу объяснила ему причину этих внезапно хлынувших и столь же внезапно оборвавшихся слез.

— Это потому, что я устала. Только потому! Только! — Потом она неожиданно добавила: — Мы с вами больше никогда не увидимся.

— Но почему же? — Самый тон, каким ее спутник спросил это, раз и навсегда определил для нее ту меру воображения, на которую она могла в нем рассчитывать. Само собой разумеется, воображение это оказалось не очень богатым; оно исчерпало себя, придя к тому, что он уже высказал, к мысли, что она сознательно обрекает себя на эту жалкую работу в конторе Кокера. Но пусть ему не хватало воображения, он был в этом не повинен: он отнюдь не был обязан обладать низшими видами сообразительности, достоинствами и способностями обыкновенных людей. Он вел себя так, как будто действительно поверил, что расплакалась она от одной усталости, и поэтому он даже несколько смущенно принялся ее уговаривать:

— Право, вам надо бы что-нибудь поесть, вы не хотели бы что-нибудь поесть, куда-нибудь пойти?

В ответ она только решительно покачала головой.

— И скажите, почему же это мы с вами больше не будем встречаться?

— Я говорю о таких вот встречах… только о таких. Не о тех, что в конторе, те от меня не зависят. И, конечно же, я надеюсь, что вы еще придете подавать телеграммы, как только понадобится. Конечно, если я там останусь; очень может быть, что я оттуда уйду.

— Вы что, хотите перейти на новое место? — спросил он, заметно обеспокоенный.

— Да, и притом очень далеко отсюда — в другом конце Лондона. На это есть разные причины, не могу вам сказать какие; вопрос этот, в сущности, уже решен. Для меня это будет лучше, много лучше; ведь у Кокера я оставалась только ради вас.

— Ради меня?

Заметив, несмотря на окружавшую их темноту, что он явно покраснел, она поняла теперь, как он был далек от того, чтобы знать слишком много. Слишком многим она называла это сейчас, и это было легко, ибо она убедилась, что ей не надо ничего большего, кроме того, что уже есть.

— Раз нам никогда больше не придется говорить так, как мы говорим сейчас… никогда, никогда, то знайте же, я все скажу. Думайте потом что угодно, мне все равно; я хочу только одного — помочь вам. К тому же вы добрый, вы добрый. Знаете, я давно ведь уж собиралась уйти оттуда, а у вас было там столько дел, и это было так приятно, так интересно, что я осталась. Я все откладывала и откладывала свой уход. Не раз ведь, когда все уже было решено, вы приходили снова, и я тогда думала: «Нет! Нет!» В этом все дело.

Она уже настолько освоилась со своим смущением, что могла теперь смеяться.