Михаило Лалич - Облава

• Название: Облава
• Автор: Михаило Лалич
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: О войне
• Год: 1969

---

— Ну, ну, Филипп! Не говорил бы ты такое, если бы не страшные муки.

Но страшные муки только подступали. Все в черном, с чадрами на лицах, как женщины-мусульманки. Взяли в руки черные вилы, колют его, кричат, бегут за ним, а он отступает через двор, изрытый водными потоками, к сараю. Винтовка в его руках внезапно превращается в обрывок веревки — он пытается защищаться, но выходит плохо. Да и как отобьешься, когда вокруг тебя облава, когда нужно действовать быстро и во все стороны сразу. В глаза ему бросилась огромная кадка на тысячу окк[65], ловким движением он перевернул ее вверх дном и залез под нее. Боли остались снаружи — стучат, рычат, дерутся между собой и затихают, думая его обмануть. И все было бы хорошо, если бы не лужа под боком. Мелькнула мысль, что это растаявший снег; потом Филипп догадался, что он сам этот тающий снег! Он непрерывно тает, превращается в жидкость, кровь и пот и поит собой неуемную пьяницу землю. Его становится все меньше и меньше. Ничто уже не может прекратить это неудержимое убывание — ни итальянские врачи, ни Лондон, ни бог на небесах. Уходит Филипп Бекич, и следа после него не останется!.. Досадно ему, что его кровные враги порадуются, жаль мать, которую он оставляет беззащитной горемыкой.

— Кому ее отдать на попечение? — спросил он громко и сам себе ответил: — Некому!

— Кого ты, Филипп, отдаешь на попечение?

— Мать, Лилу. Другие что, как-нибудь устроятся, а она не заслужила того, чтобы мучиться на старости лет, чтобы чужие дети над ней измывались.

— Брось ты это все, Филипп, не глупи! Поправишься, ничего с тобой не сделается!

— Ладно, ладно, смерть моя в головах стоит! А смог бы ты помочь, если придет нужда?

— Как о родной матери позабочусь, но до этого дело не дойдет, не дай бог!

«При чем тут бог, — подумал Бекич. — И бога-то нет, кругом одна пустота. На самолетах летают, все небо немцы своим ревом взбаламутили и англичане тоже, безбожники-русские летают над льдами Северного полюса; годами летают, всюду его ищут, но даже и следа его не находят. Если бог есть, зачем ему прятаться? Если бы он существовал, все было бы по-иному и гораздо лучше. Наперед бы знали, в какой он партии, и других бы не заводили. Знали бы, чего он хочет; отпечатали бы плакаты, параграф за параграфом, и сельские старосты прочитали бы людям, что можно делать, а чего нельзя. Был бы порядок, как у немцев, начальство бы почитали, у бедняков не рождалось бы столько детей, не плодили бы столько голодных и воров; у богатеев не рождались бы одни дочери и земля не уходила бы из их рук; все были бы сыты и не продавались бы за макароны; не было бы причины людям драться, поднимать облавы и вот так, по-собачьи подыхать. А если бы и пришлось умирать, не знаю уж ради чего, бог нашел бы какой-нибудь способ полегче, избавил бы от таких мук. Но бога нет! Нет хозяина на этой земле, нет твердой руки, всюду беспорядок и разбой, прав всегда сильный, и больше получает сильный, и верх держит тот, кто умеет ловчить».

— Почему не поют? — спросил он вдруг.

— Чего им петь?

— Как чего? Чтобы людей пугать! При входе в село надо всегда петь — сто раз вам об этом говорил! Что бы ни случилось, входить надо с песней! Не то дураки могут что-нибудь вообразить и тут же переметнуться, понял?

— Понял. Они пели, когда через село шли.

— Скажи им, пусть опять поют!

— Скажу, как малость передохнут.

Наконец за поворотом послышался гул мотора — показался грузовик. Когда он остановился, из него вышел Мило Доламич и фельдшер в полушубке с меховым воротником. Фельдшер осмотрел раненого и пожал плечами. И только тогда Филипп Бекич открыл глаза и увидел его. Воротник он принял за бороду, а итальянца — за Пашко Поповича, каким он был в довоенные времена, когда еще не начал седеть, но когда уже надоел ему своими мрачными мыслями и честностью. «Пришел шпионить за мной, — подумал Бекич, — а потом донесет обо всем коммунистам и вместе с ними будет кричать, какой богатый улов им достался».

— Где женщина? — спросил он. — Куда ты ее запрятал?

— Не понимай, — сказал итальянец.

— Поймешь, когда возьму тебя в тиски и подожгу под пятками солому. Чего вынюхиваешь? Жив я, видишь, и не дамся!

— Не надо, Филипп, — сказал Логовац. — Ведь это доктор, он за тобой приехал.

— Если доктор, почему не избавит меня от мук?

— Здесь нельзя, нечем, вот приедем в больницу.

Бекич грустно улыбнулся: «Пока взойдет солнце, роса очи выест».

— На машине быстро, через полчаса там будем.

Раненый не очень в это поверил, но не стал перечить, их много, они сильней, пусть делают, что хотят…

Его подняли на грузовик под натянутый брезентовый верх, трепыхавшийся на ветру, а ему мерещилось, будто его втащили в большую кадку на тысячу окк. Кадку толкнули, и она покатилась под гору. Он бьется об нее, с мукой переводит дыхание, сжимает зубы, чтобы не застонать, недоумевая, в какую это бездонную пропасть он катится? Если бы бочку скатили с вершины горы, она уже давно докатилась бы до подножья. Это, верно, какая-то другая гора, или разверзлась «бездна», «пустота», где нет бога, а лишь «геенна огненная». Огонь все ближе, необъятный, полыхающий, как горящий лес. Языки пламени в нетерпении летят навстречу ему, лижут плечи, запускают в него кровавые когти, долбят железными клювами кости. Вспыхивают все ярче, хлопают крыльями и поют партизанские песни:

Муссолини, погоди-ка, погоди —
Ждет тебя расплата впереди,
Не уйти от мук и горя
И тебе, Адольфу, вскоре…

Филипп не может с ними сладить — приходится терпеть и молчать. «Потерплю еще полчаса, — думает он, — но полчаса давно уже прошло. Прошло в муках и три часа, а они все обещают и лгут. Впрочем, может, и не прошло, просто мне так кажется; когда мучаешься, время тянется страшно долго. Не знал я, как это тяжко и что нет этому конца-края. Если бы люди знали, как тяжко быть раненым и умирать от ран, все стали бы кроткими овечками, позабыли о партиях, не затевали облав, не убивали друг друга. Плохо, что люди этого не знают. Здоровые не могут знать; раненым никто не верит; мертвые не могут сказать. Это все Злой Рок, который вместо бога управляет миром и делает все наоборот, он не дает мертвым заговорить, не даст и мне…»

— Почему фонари горят на кладбище? — спросил Логовац.

— Не знаю, — сказал Доламич, — сюда ехал, там тоже кто-то маячил.

— Подъезжаем к больнице? — спросил раненый.

— Скоро, скоро, немного осталось.

— Где мы?

— В Любе, — сказал Доламич и, стараясь подсластить пилюлю, добавил: — Полпути уже проехали.

Бекич скрипнул зубами и проглотил то, что рвалось с языка. Раз больница далеко, а конец близко, надо молчать, он не покажет своих мук. Так, в полном молчании, они миновали Побрдже, Ваган и Лису. Ни звука не проронил он и тогда, когда спускались с гор и шофер часто и резко тормозил. Но на равнине, уже недалеко от города, он вдруг почувствовал, что перед ним разверзлась бездна, черная и бесконечная… Она манила к себе, засасывала все глубже и глубже, знаками убеждая, что его место внизу. Он судорожно отбивался руками и ногами, потом из последних сил закричал:

— Не хочу! Не хочу, н-е-е-ет… — и умер.

Проехали еще добрую часть пути, пока убедились, что он умер, и приказали шоферу остановиться. В больницу ехать не было смысла, и они решили повернуть обратно.

Шофер вздохнул. Он устал и дрожал от страха. Не хотелось ему возвращаться в эту тьму по крутым поворотам, в такой ветер, в пасть смерти с этим страшным мертвецом за спиной. Но он не посмел ничего сказать, они бы ему тотчас отрезали путь назад. Проклиная все на свете, он развернул грузовик и поехал с такими рывками, будто сто чертей вселилось в его руки. Те, кто сидел в кузове, крепко ухватились за раму. Тело Филиппа Бекича покатилось по дну кузова и навалилось на них. Им почудилось, что он впал в ярость, как это случалось с ним при жизни, расширил руки, бьет ногами, опрокидывает бидоны с бензином, чтобы освободить себе проход и удрать. Наконец грузовик остановился поперек дороги. Мотор взвыл, воем ему ответил ветер. То врозь, то вместе выли эти два неистовых чудовища, долго избегавшие встречи и теперь пугавшие друг друга и мерявшиеся силами. Потом грузовик задергался, подался назад, проехал несколько метров, скрежеща железом, захрипел как зарезанный и умолк.

Кривоногий, перепуганный на смерть шофер вышел из кабины, ругаясь на чем свет стоит.

— Надо подтолкнуть машину, — сказал он, — иначе не заведется.

Все вышли и принялись толкать машину, — старались изо всех сил, но все было напрасно. Помогал и фельдшер, ругаясь, как и все, но ничего не помогло. Мотор заглох, шофер проклинал какую-то бомбину. Лазар Саблич подумал, что Бомбина — это женщина или ведьма, что для него было одно и то же. Заколдовала их, вот они и не могут сдвинуться с места. Логовац и Доламич решили, что это таинственное сердце машины, которое испугалось и лопнуло от страха. Перекинувшись взглядом, они поняли, что как началось нелепо, так нелепо и кончилось, — проклятый день, проклятое дело, которому нет конца-края.