Исаак Башевис-Зингер - Враги. История любви Роман

• Название: Враги. История любви Роман
• Автор: Исаак Башевис-Зингер
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-7516-1114-9, 978-5-9953-0212-4

«Враги. История любви» — один из самых популярных романов нобелевского лауреата Исаака Башевиса Зингера (1904–1991), получивший широкую известность также благодаря экранизации и инсценировкам (последняя — в московском театре «Современник»), До сих пор это произведение было известно русскому читателю только в переводе с его не вполне точной английской версии. Теперь почитатели творчества выдающегося писателя имеют возможность прочесть полный текст романа в переводе с того языка, на котором он был написан, то есть с идиша, а не с сокращенного и адаптированного английского перевода.

Те евреи, которые чудом выжили в пламени Катастрофы, вышли из него навсегда обожженными. Они не в состоянии приспособиться к мирной и благополучной жизни в США, не могут найти общий язык с американскими евреями. Катастрофа — это не только гибель шести миллионов, но и медленная гибель спасшихся. Этот трагический излом судеб стал главной темой романа «Враги. История любви», одного из лучших в наследии выдающегося писателя XX века Исаака Башевиса Зингера (1904–1991).

Лауреат Нобелевской премии по литературе Исаак Башевис Зингер, покинувший Польшу незадолго до Второй мировой войны, стал голосом погибшего польского еврейства. Его творчество хорошо известно русскому читателю. Однако проблема «русского» Зингера в том, что его сочинения нередко переводили с сокращенных и приспособленных к восприятию американским читателем переводов на английский язык. Именно в таком переводе стал известен в России роман «Враги. История любви». Тот перевод, что перед вами, выполнен с идиша, с первоначальной редакции романа, которая была опубликована в газете «Форвертс» («Вперед») в 1966 году. Поклонники творчества Башевиса Зингера смогут теперь прочитать этот роман именно таким, каким он был написан более полувека назад.

---

Уже начинало темнеть, когда Герман и Маша вышли на улицу. Ледяной ветер подул Герману в спину и сорвал с головы шляпу. Герман поймал ее в воздухе. Машино нарядное платье развевалось на ветру, шуршало и надувалось, как шарик. Она ступила одним сапогом в сугроб, а когда попыталась его вытащить, то показалась нога в одном чулке. Волосы, которые она так долго причесывала и завивала, растрепались и побелели, как будто Маша состарилась в одно мгновенье. Она схватилась одной рукой за шляпку, а другой за колено и крикнула что-то Герману, но ветер унес ее слова.

Путь к линии «L», обычно занимавший несколько минут, превратился в целое путешествие. Они кое-как добрались до станции, но поезд только что ушел. Кассир, сидевший в будке, которую отапливал железный радиатор, сообщил, что следующего поезда придется подождать. Поезда задерживались из-за того, что рельсы занесло снегом. Маша дрожала и пританцовывала, чтобы согреть ноги. Ее лицо стало болезненно-бледным.

Прошло пятнадцать минут, а поезд все не приходил. Собралось много пассажиров — мужчины в резиновых сапогах с металлическими коробками для обеда, женщины в толстых куртках, с платками на головах. Они, наверное, работали в ночную смену. На лицах, на каждом по-своему, отражались тупость, жадность, обеспокоенность снежными заносами. Низкие лбы, гневные взгляды, широкие носы с раздутыми ноздрями, прямоугольные подбородки, мощные груди и бедра опровергали все теории и утопии. Котел эволюции находился в разгаре своего кипения. Один крик мог вызвать среди них панику. Немного пропаганды способно было подтолкнуть этих людей к погрому. Маша спросила:

— Что будет, если поезд не придет?

— Пойдем молиться в синагогу…

— Откуда такой сарказм? К своей крестьянке ты полетел бы на всех парусах…

Послышался свист, подошел поезд. Ветер на платформе завывал, свистел, гудел. Вагоны были наполовину пусты. Окна затянуло наледью. С неба падало что-то вроде града. В вагонах стоял холод, на полу было грязно, валялись испачканные газеты, виднелись следы блевотины. «Существует ли на свете что-либо отвратительнее этого вагона? — спрашивал себя Герман. — Здесь все тускло, никакой гармонии — грязный зеленый цвет стен, кирпично-красный пол, безумные цвета рекламы». Пьяный произносил речь, болтал о Гитлере и евреях. «Они напиваются, чтобы поносить евреев. Им не хватает ума ругать католиков или другие христианские религии, — говорил себе Герман. — Они, чего доброго, еще обожествят Гитлера».

Тем временем Маша пыталась поправить то, что помял ветер. Она вынула из сумочки зеркало и старалась разглядеть свое отражение в запотевшем стекле. Поплевала на кончики пальцев и принялась заново укладывать волосы, которые ветер раздует опять, как только они выйдут на углу Бродвея и Семьдесят какой-то улицы.

Пока поезд не заехал в туннель, Герман смотрел на улицу через незамерзшую часть окна. Газеты разлетались на ветру, торговец, очистив тротуар перед своей лавкой, сыпал на него смесь соли с песком. В снегу буксовала машина, ее колеса беспомощно крутились на месте. Герман вспомнил о своем решении стать евреем, снова ходить в синагогу, читать Талмуд, следовать еврейской традиции. Да, сколько раз он уже пытался плюнуть на мирскую, нееврейскую жизнь! Но каждый раз она заново одурачивала его. Как можно быть евреем без веры? Теперь он едет на вечеринку. Половину народа уничтожили и замучили, а другая половина устраивает вечеринки… Его охватила жалость к Маше. Она выглядела тощей, бледной, больной, а Герман, вместо того чтобы быть ей верным мужем, утешением и поддержкой после нацистских издевательств, впутал ее в странную историю. Он даже не может обеспечить ее деньгами.

Был уже поздний вечер, когда Герман и Маша вышли из поезда на углу Семьдесят Девятой улицы и Бродвея. С замерзшего Гудзона донесся резкий порыв ветра. Он попытался подхватить Машино платье, и она, как пьяная, повисла на Германе. Герман и сам был вынужден сопротивляться всем телом, чтобы не подняться в воздух… Глаза залепило снегом. Маша, кашляя, что-то прокричала, но Герман, словно глухой, не слышал ее. Шляпа рвалась прочь с невероятной силой, кто-то яростно тянул за полы пальто. Брюки резко бились о ноги. Герман почувствовал, что к нему возвращается боязнь зимы, как во время войны с нацистами, и гложущий страх перед разрушительными силами.

В этой вакханалии Герман чудесным образом разглядел номер дома раввина. Герман и Маша, едва дыша, вошли в вестибюль. Что за контраст! Здесь тепло и чисто. Картины в золоченых рамах висят на стенах. Ковры расстелены по паркету. Электрические лампы освещают вестибюль, словно сцену. Диваны и кресла предлагают отдых гостям…

Маша не сразу зашла в лифт. Она подошла к зеркалу, чтобы хоть отчасти возместить тот урон, который ураган причинил ее одежде и внешности.

— Если я это переживу, — сказала Маша, — я уже никогда не умру.

II

Маша поправила последний локон и направилась к лифту. Герман еще раз попытался разгладить галстук, торчащий из-под измятого воротника. В огромном зеркале он разглядел все недостатки своей фигуры и одежды. Плечи ссутулились. Он выглядел бледным и измученным. Шляпа потеряла форму. По-видимому, он похудел, потому что и пальто, и костюм висели на нем как на вешалке. «Да, теперь уже ничего не исправишь», — сказал он себе.

Лифтер не сразу решился пустить такую пару в лифт. Когда лифт остановился, он с подозрением дождался, пока чужаков впустят в названную ими квартиру.

Герман позвонил, но никто не открыл. Из-за дверей доносился шум и гул голосов, перекрываемый громовым голосом раввина.

Через некоторое время дверь открыла негритянка в белом фартуке и с белым чепцом на голове. За ней подошла жена рабби, Герман узнал ее по фотографии, которую ему показывал раввин. Она была высокой, со светлыми вьющимися волосами, голубыми глазами, курносым носом, этакая женщина-героиня, ростом выше своего мужа. На ней было длинное платье золотого цвета, она была обвешана украшениями. Все в этой женщине выглядело костлявым, острым, длинным, нееврейским. Раввинша, должно быть, была ирландкой… Она посмотрела сверху вниз на Германа, на Машу, и ее глаза засияли.

Тут же появился раввин, он закричал:

— Они все же пришли!

И протянул две руки: одну — Герману, другую — Маше. С Машей он даже расцеловался и принялся кричать:

— Она действительно красавица! Он заарканил самую красивую женщину в Америке. Beatrice, look at her![137]

— Давайте мне ваши пальто… Холодно, не правда ли? Я уже волновалась, что вы не приедете. Мой муж мне столько о вас рассказывал. It is wonderful, I am really happy that…[138]

Раввин обнял Машу и Германа и повел их в гостиную. Он расталкивал локтями тех, кто двигался ему навстречу и преграждал путь.

У Германа тут же потемнело в глазах. Сквозь туман он видел гладковыбритых мужчин с маленькими ермолками на густых шевелюрах, мужчин без ермолок, с эспаньолками и с окладистыми бородами. Он видел женщин в платьях и с волосами разных цветов. Здесь говорили по-английски, на иврите, на идише, даже по-французски, пахло духами, ликерами, рубленой печенкой и еще чем-то родным, но давно забытым.

Подошел негр и спросил новоприбывших гостей, что они будут пить. После некоторых колебаний раввин повел Машу к бару, забыв про Германа. Он положил руку Маше на талию, словно вел ее в танце. Герман толкался среди гостей, он хотел где-нибудь присесть, но не мог найти стул. Официантка принесла ему поднос с рыбой, деликатесами, яйцами и рогаликами. Герман попытался взять половинку яйца, но оно соскользнуло с зубочистки. Разговаривали так громко, что у Германа заложило уши. Мужчины хохотали во весь голос, женщины повизгивали и покатывались со смеху.

Герман никогда не был на американской вечеринке. Он рассчитывал, что гостей посадят за стол, когда подадут ужин, но не было ни мест для сидения, ни самой трапезы. Кто-то обратился к Герману по-английски, но в общем гомоне он не мог разобрать ни слова. Ему стало жарко, было нечем дышать. Куда подевалась Маша? Герман искал ее, но Машу словно поглотила общая суета. Герман остановился у картины и от нечего делать принялся ее рассматривать.

Он дошел до комнаты, в которой стояли стулья и шезлонги, она была набита книгами от пола до потолка. Там сидели мужчины и женщины с бокалами в руках. В стороне стоял свободный стул, Герман присел. Он взял книгу и стал ее пролистывать. Мужчины и женщины говорили о профессоре, получившем пять тысяч долларов на создание какой-то книги, и смеялись над ним и его писаниной. Звучали имена ученых, названия университетов, фондов, разных изданий по иудаике, социологии, истории и психологии.

«Что это за дамы? Откуда они так сведущи в разных науках? — удивлялся Герман. Он стыдился перед ними своего поношенного костюма, боялся, как бы кто-нибудь не заговорил с ним по-английски. — Я не принадлежу к этому миру, мне надо было остаться учеником ешивы», — твердил Герман в отчаянии, отодвигая стул подальше от группы гостей.