Патрик Зюскинд - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Патрик Зюскинд
• Жанр: Современная проза

Восхитительно, достойно изумления — именно так можно оценить произведения известного немецкого прозаика и драматурга Патрика Зюскинда. Особый интерес представляет остросюжетный романтический детектив «Аромат». Лежащая в основе замысла метафора запаха как универсальной подсознательной, всеохватной связи между людьми позволяет предположить бесконечное количество интерпретаций.

Повести «Голубь», «Контрабас», «История господина Зоммера» наполнены тонким психологизмом, юмором и отражают своеобразный взгляд писателя на окружающую действительность.

Содержание:

Парфюмер. История одного убийцы (роман),

Голубка (повесть),

Повесть о господине Зоммере (повесть),

Контрабас (пьеса),

Германия, климакс (рассказ),

Литературная амнезия (рассказ),

Поединок (рассказ),

Тяга к глубине (рассказ).

---

Разумеется, нам еще в школе внушили, что раскол Германии — это ненадолго, что преамбула основного закона обязывает каждого политика в ФРГ стремиться к его преодолению, что ФРГ и ее столица Бонн — всего лишь временное сооружение. Но мы не верили в это уже тогда, а с годами верили все меньше. Нельзя десятилетиями жить во времянке, а тем более в такой роскошной, процветающей времянке, а тем более, если ты молод. И когда в воскресных проповедях заходит речь о «наших братьях и сестрах в зоне» или когда после возведения Берлинской стены нас призывали в знак национальной солидарности зажигать в окне поминальные свечки, нам казалось это смешным и неискренним — словно нам, взрослым людям, всерьез предлагали выставлять в камин башмак, чтобы святой Николай бросил в него шоколадку. Нет, единство нации и вообще национальная тема нас не интересовали. Мы считали, что эта идея XIX века давно устарела и опровергнута историей, что без нее можно спокойно обойтись. Живут ли немцы в двух, трех, четырех или дюжине государств — не все ли равно? 17 июня мы отправились кататься на яхте. Отношение к государству, в котором мы жили, то есть к Федеративной Республике, было сначала настороженно скептическим, потом снисходительным, потом прагматическим и, наконец, даже окрасилось некоторой сдержанной симпатией. Это государство — отнюдь не временно — вело себя совсем неплохо, оно было терпимым, демократичным, правовым, практичным — оно было нашим сверстником и потому в определенном смысле нашим государством.

А вообще-то мы смотрели на Запад и на Юг. Австрия, Швейцария, Венеция, Тоскана, Эльзас, Прованс, даже Крит, Андалусия, Гебридские острова — если говорить только о Европе — были нам бесконечно ближе, чем такие захолустья, как Саксония, Тюрингия, Анхальт, Меклен или Брандербург, которые мы в силу необходимости иногда пересекали, чтобы поскорей по транзитной полосе попасть в Западный Берлин. Что значили для нас Лейпциг, Дрезден или Халле? Ничего. Нас интересовали Флоренция, Париж или Лондон. Мы едва помнили названия городов вроде Котбуса, Штральзунда или Цвиккау. В сознании тех из нас, кто родился южнее Главной линии, они разделяли судьбу таких экзотических городов Федеративной Германии, как Гютерсло, Вильгельмсхафен или Фленсбург.

Вот каким было наше осознанное или неосознанное отношение к положению нации, вот что представляла собой казавшаяся твердой почва, которая 9 ноября ушла у нас из-под ног. Случилось землетрясение, не иначе. В один миг центр тяжести сместился на несколько сот километров к востоку. Там, где прежде стояла угрюмая стена, к которой мы норовили повернуться спиной, теперь разверзлась туманная, открытая всем ветрам перспектива, и ошалев, как коровы, перед которыми открылись давно запертые ворота, мы остановились и стоим, пялясь в новом направлении и не решаясь сдвинуться с места.

Другое дело молодые — двадцати- и двадцатипятилетние, чья историко-политическая система координат только начинает складываться. Для них конец «холодной войны», изменения в Восточной Европе и немецкое объединение — первые важные политические события их сознательной жизни, за которыми они следят если не с восторгом, то все же с живым интересом. В те лихорадочные ноябрьские дни я встретил в Париже юную девицу, только недавно приехавшую из Берлина, чтобы несколько месяцев поработать во Франции и изучить язык. От волнения она все время ерзала на стуле и нервно курила одну сигарету за другой — но не потому, что впервые попала за границу и Париж показался ей таким же интересным, как мне двадцать лет назад. Ничего подобного. Более того, она считала «полным идиотизмом» торчать в Париже, когда «В Берлине такая action». Через три дня она не выдержала и рванула назад: вышибать, как я понял, камни из стены, шляться туда-сюда, залезать на Бранденбургские ворота, дышать вонью «трабантов» и считать, что все идет как нельзя лучше. Мне это напомнило лето 1968 года, когда мы удирали из школы, чтобы участвовать в антишпрингеровской демонстрации, промокая до костей под полицейскими водометами. «Быть там, где такая action!» Класс!

Точно так же воспринимают ситуацию старшие — те, кому за пятьдесят — шестьдесят, кто лелеет воспоминания о временах до образования ФРГ и сидит у рычагов власти. Они в восторге от того, что «европейская политика вновь пришла в движение», они сияют от самоуверенности и глубокого удовлетворения, им дано наконец выпрыгнуть из тени будничной немецкой политики и уцепиться за подол плаща Истории, дабы завершить дело объединения.

А старцы, старцы-то как возликовали! Поколение полит- и культур- старцев военного и довоенного образца — от Стефана Гейма и Вилли Брандта до юного старца Аугштайна! Им словно вкололи допинг, и они сломя голову кинулись в водоворот событий! Складывается впечатление, что немецкая осень — их последняя весна, так лихорадочно они принимают во всем участие, во все вмешиваются, произносят речи, судят и рядят. Возбужденные, растроганные, разгневанные, мнящие, что голубая мечта достигнута, что наступила пора прекрасных надежд, они строчат наивно-дерзкие комментарии и ведут себя в общем-то отнюдь не по-стариковски.

В сущности, настоящие старцы — это мы, сорокалетние дети Федеративной Республики. Нас это землетрясение застало врасплох. Нас оно потрясло до глубины души. Дело не только в нашей исторически заданной ориентации, то есть не в том только дело, что мы не знали никакого иного порядка вещей. Есть еще одно обстоятельство: эти потрясения застали нас в самый неподходящий момент, поскольку мы находимся в том возрасте, когда человек склонен передохнуть, притормозить, оглядеться, оглянуться назад, подвести итоги и постепенно настроиться на вторую половину жизни. Повторяю, постепенно, спокойно, так сказать, вальяжно. Человека моего возраста больше всего утомляет шум и грохот и такое головокружительное ускорение событий, какое мы переживаем сейчас. Скажу больше: они обрушиваются на нас, как снежная лавина. А мы ведь думали, что все бури уже позади. А мы ведь только что разобрались, что к чему в этой жизни — как в политической, так и в частной. А нам ведь только что удалось, после многих заблуждений и срывов, худо-бедно смастерить более или менее стабильную картину мира, похожую на старый комод со множеством ящичков, куда мы рассовали, как кубики, тысячи камней преткновения нашего существования: морально-этические — сюда, политические — туда, вон там — метафизика, здесь — страхи и неврозы, тут — секс, семья, профессия, финансы и так далее. (Да, признаю, мы не слишком торопились взрослеть, мы могли себе это позволить, мы взрослели дольше, чем предшествующее и следующее за нами поколения, но мы все-таки с этим наконец справились.) И вот, когда нам уже казалось, что мы уловили смысл существования и поняли этот мир, что мы хотя бы в общих чертах знаем, куда бежать кролику, нас застает врасплох климакс в образе немецкого единства. Мы были готовы к нарушениям потенции, к удалению простаты, к вставной челюсти, к менопаузе, ко второму Чернобылю, к раку, к смерти, к черту-дьяволу, но только не к «Гер-ма-ни-я-е-ди-но-е-о-те-чест-во!» Не к этим политическим привидениям! Ведь мы давно засунули это допотопное старье в самый дальний угол нижнего ящика! И вот — бац! Он упал и развалился, наш маленький комод, а кругом валяются в беспорядке камни преткновения.

«Постойте! — говорим мы. — Погодите! — и изумленно протираем глаза. — Что здесь, собственно, происходит? Что будет дальше? Как это? Зачем это? А мы этого хотели?» Но не успели мы задать свои вопросы, как нам уже со всех сторон — справа и слева — стар и млад кричат в ответ: «Поезд ушел!» «Ах так, — бормочем мы, те, кто вовсе не собирался ехать этим поездом. — А нельзя ли остановить состав? Или хотя бы уточнить направление… или немного притормозить, а не лететь на всех парах?» «Нельзя, — говорят нам деятели и функционеры, говорят нам те, кто обретается на высоте исторического момента. — Теперь все катится само собой. События больше не определяются политиками, события сами себя определяют. Раз-два-три, «дарвинистически настроенная история» несется на всех парах: валютный союз — к 1 июля, присоединение земель ГДР согласно статье 23-й основного закона — осенью, общегерманские выборы — в декабре, перенос столицы в Берлин — готово, баста!»

Столица в Берлине, только этого не хватало! Нет нам никакой пощады. «Неужели так уж необходимо, — робко возражаем мы, — переносить столицу в Берлин? В Бонне тоже было очень даже недурно…» — «Отстаешь от жизни, дедуля! И этот поезд уже ушел!»

Страшно? Нет, не то слово. Тому, кто находится в шоке, не страшно. Я все еще не могу прийти в себя. Меня подташнивает, как пассажира, который сидит в мчащемся поезде, не знает маршрута, не знает места назначения и не уверен, что выдержат рельсы. Меня охватывает смутное беспокойство. Не тот старый страх, что Германии угрожает рецидив варварства и мании величия 30-х и 40-х годов. Но все же опасение, что в ее недрах могут таиться тяжелые социальные конфликты, много зависти и лютой обиды, а там дальше, не у нас, а на Востоке, где распадается советская империя, могут вызреть новые войны, в том числе гражданские.