Алексей Югов - Шатровы

• Название: Шатровы
• Автор: Алексей Югов
• Жанр: Историческая проза

«ШАТРОВЫ» — это первый роман историко-революционной эпопеи Алексея Югова, которая в целом охватывает время от конца первой мировой войны до 1921 года.

Второй роман — «СТРАШНЫЙ СУД» — посвящен событиям гражданской войны, в горниле которой окончательно разрешаются судьбы героев первой книги.

---

А сейчас Костя лишь страдальчески морщится и нехотя выговаривает ему за оплошность, когда оробевший возница сваливает свой груз не в воду, а на плотину. Скажет что-либо вроде: «Экий ты росомага, братец!» Или: «Какой же ты неулака! А ведь в солдаты скоро пойдешь!»

И спокойно, молча покажет на следующей подводе, как надо оборачиваться.

Вот и сейчас он молча взял под уздцы очередную лошадь на спуске, отстранив ее хозяина, и уж хотел проделать все до конца сам, как вдруг вздрогнул и словно застыл, подняв голову и глядя на дальний, за большим нижним омутом, берег, где по самому краю пылил проселок. Потом словно бы зарница обошла ему лицо — такая вдруг радость засияла на нем!

Он торопливо сунул повод снова хозяину лошади, мальчугану:

— Давай, давай, пошевеливайся! А то ведь ты лошади боишься, а лошадь — тебя!

Он сказал это по-прежнему: весело и необидно.

Кругом засмеялись.

Но только это он и успел сказать: с быстротою и проворством оленя он вынесся на гребень плотины, приостановился и еще раз глянул на тот берег за омутом из-под щитка ладони.

В полуверсте примерно, по проселку нешибкой рысцой ехал всадник.

«Успею или не успею? — Он мгновенно прикинул: — Если кругом, то не успею».

Там, где корень плотины округло примыкал к тому берегу, образуя с ним огромнейшую и глубокую котловину, на дне ее разрослась темная и густая — не продерешься! — ветляная роща, насаженная когда-то Шатровым, дабы укрепить берег.

Это место звалось: Страшный Яр. Ходить там побаивались. Но Костя и сейчас любил вспоминать, как совсем еще мальчонкой он, преодолевая страх, спускался в эту сырую и темную падь, когда приходило время драть хмель, и надирал его там целые мешки. И страшно этим гордился.

Огибая дно этой котловины, над самым урезом воды, пролегала давно уж не хоженная, перебитая оголившимися от земли корнями, болотистая тропинка. Ею иной смельчак и теперь сокращал путь, когда хотел быстрее выйти на проселок. Она была гораздо короче верхнего пути, как тетива короче дуги лука.

По ней-то и кинулся сейчас Костя, чтобы успеть перехватить всадника.

И успел!

Впрочем, завидя его, бегущего навстречу, всадник сам остановил коня.

Это была Вера.

Подбежав, он ухватился левой рукой за переднюю луку седла отдышаться, а правой принял протянутую ему руку и, сам не зная, как произошло это, поцеловал.

Но можно было подумать, что и не поцеловал, а только невольно ткнулся лицом — с разбегу.

Верочка принахмурилась, но ничего не сказала.

Удивляться надо было его зоркости: как только он мог признать ее в этом всаднике, да еще и за полверсты! Ее и в близи-то не вдруг можно было признать: она сидела верхом по-мужски и в мужском наряде. На ней был легкий, осенний, изящного покроя чекменек с перехватом, вроде казачьего, с каракулевой кое-где опушкой, и казачьего же вида маленькая папаха из серо-голубых, «с морозцем» смушек.

Черная челка ее лихо выбивалась из-под шапочки, тугие яблоки-щеки рдели — от езды ли, от встречи ли, темные, большие глаза сверкали.

— Костя, как это вы узнали меня?! — Это было первым ее вопросом.

— А вот узнал…

И ничего не посмел сказать больше, а только просунул руку под косматую черную гриву гнедого ее коня, в жаркое подгривье и ласково потрепал его шею:

— Ого! Под гривой у него, как в печке: гнали?!

— Что вы! Разве я не знаю… Костя, только вы осторожнее с ним: он ведь у меня страшно злой, может так хватить зубами!.. Он — киргизский, степной породы. Я его Киргизенком и назвала. Он чужих близко не подпускает. Его с поля каждый раз изловом берут — не дается! А меня знает, на один мой голос бежит! А вы с ним поосторожнее!

Конь, однако, не обнаруживал в отношении Кости никаких злых посягновений. Только звонко грыз удила да косился налитым кровью оком.

Верочка сочла нужным удивиться:

— Смотрите, Костя: вы его гладите, и он ничего!

— А лошадь всегда знает, кто его хозяина… кто его хозяину друг!

— Ах, вот как?! — И накопившееся в ней озорное электричество, подавленное внезапностью встречи, прорвалось. Она рассмеялась испытующе и лукаво: — А что же вы… падеж переменили?

Он молчал.

Со свойственной ей быстротой перехода она опять сделалась строгой:

— Все-таки я нехорошо поступаю: говорю с вами, сидя на лошади. Как будто вы — пленник или слуга!

И прежде чем успел он ответить, она уже соскочила на землю.

И, не давая ему словечка вымолвить, принялась хвастаться и конем, и своими познаниями в езде, в седловке и во всем, что относилось до лошадей:

— Он совсем молодой, посмотрите: все чашечки целы, не стерлись.

С этими словами она быстро, и впрямь умело, заставила лошадь раскрыть пасть и глубоко показать зубы:

— Видели?

Костенька ничего не видел, но сказал — да. Тут же сознался в полном своем невежестве по конской части:

— А я думал: киргизская лошадь — она только в пристяжных ходит… вот как у Шатровых.

— А вы не думайте!

И тут уже она совсем осмелела:

— Вы знаете, какой у него бег? Ого! А сила какая, выносливость! Рысью я на нем тридцать — сорок верст могу сделать: я устану, а он никогда!

— Верочка, но ведь рысью, наверно, тряско? На иноходце спокойнее.

— А! Не терплю я иноходцев. Что я — попадья?!

И она, двигая ладонью вправо-влево, насмешливо показала, как покачивает всадника иноходец.

— А мой Киргиз — огонь, зверь!

— А не опасно? Сила же какая нужна — справиться с ним!

Она усмехнулась:

— Сила? А в кого мне хилой-то быть? Папаша мой на пари рублевики серебряные голыми руками ломает!

— Да что вы?

— Вот… А вы говорите!

И спохватилась:

— Что же это мы стоим? Мне времени терять нельзя: я сегодня же и обратно. Идемте.

— Как — идемте? Вы садитесь на свою лошадку.

— А вы?

— А я пойду рядом.

— Нет, так не годится. Пеший конному не товарищ.

На мгновение задумалась. Выход был найден:

— Костя! Он же очень сильный, он свободно выдержит нас двоих: хотите — в тороках?

Шатров был дома один. Поздоровавшись и отступя в сторонку, Костя сказал:

— А я вам гостью привел, Арсений Тихонович.

И тогда из полутемной прихожей в столовую выбежала Вера.

— Здравствуйте!

И, на мгновение окинув руками шею Шатрова, привстав на цыпочки, по-родственному его расцеловала в щеки. И отступила. И, зардевшись, потупилась.

Шатров, отечески, радушно улыбаясь, осмотрел ее с ног до головы.

— Совсем казачонок! Да-а, Емельян Пугачев от такого адъютанта не отказался бы! Ты одна?

— Одна.

— Так…

И ничуть не удивился: знал он ее, Верочку Сычову, — знал еще, когда она под стол пешком ходила, а со временем, как, впрочем, все близкие к семье Сычовых, успел привыкнуть ко всем ее мальчишеским выходкам.

— Ну, адъютант Пугачева, раздевайся, садись, отдыхай. Я распоряжусь насчет обеда.

Костя хотел попрощаться и уйти. Шатров ласково положил ему руку на плечо и удержал:

— Да полно тебе, успеешь. Не велика, там работа! А мне сейчас все равно надо сходить на крупчатку: как там новый-то у меня? А ты позанимай гостью. Через час — обед.

Он вышел в прихожую, но тотчас же вернулся, уже в темной шляпе с большими полями и в кожаной распахнутой куртке, — вернулся, чтобы спросить:

— А как же тебя из гимназии отпустили?

— Захворала мамаша. Меня и отпустили на несколько дней. Начальница у нас строгая, но она очень добрая.

Заодно объяснила, что примчалась она к Шатровым за Никитой Арсеньевичем. Посылали нарочного сперва в Калиновку, в больницу, сказали, что уехал. А нарочный — бестолковый: не спросил даже, куда уехал.

— Никита — в городе. Ольга Александровна срочно вызвала его на консультацию в госпиталь свой. Ну, а о Сергее, о Володе ты знаешь: там, где им надлежит быть.

В этих словах Арсения Тихоновича Вера ощутила упрек.

Он ушел.

Она легкой ступью, чуть прискальзывая на цыпочках, пронеслась по всем комнатам, из двери в дверь, будя голосом эхо пустынного и по-осеннему светлого зала. Раскрыла рояль, прошлась пальчиками по клавиатуре и вдруг загрустила.

— Костя, пойдемте в сад, к нашей ветле.

В саду пахло осенью. Студеный Тобол голо и хмуро, жестким каким-то блеском просверкивал сквозь поредевшую листву тополей: словно бы недоволен был, что вот смотрят, как стынет, стынет он, готовясь скрыться под ледяным, зимним своим покровом.

Они — у своей ветлы.

— Костя!

— Да?

— А помните, как вы качали меня на этой ветле и как мне влетело из-за вас от мамаши.

— Помню, Верочка.

— Костя…

— Да?

— А ведь, возможно, мы с вами видимся в последний, в последний раз!

У бедняги заныло сердце.

— Верочка, это почему?

Покачивая «их» ветку, она молча смотрела вдаль, давая глазам своим наполниться слезою. Потом сказала голосом обреченности: