Алексей Югов - Шатровы

• Название: Шатровы
• Автор: Алексей Югов
• Жанр: Историческая проза

«ШАТРОВЫ» — это первый роман историко-революционной эпопеи Алексея Югова, которая в целом охватывает время от конца первой мировой войны до 1921 года.

Второй роман — «СТРАШНЫЙ СУД» — посвящен событиям гражданской войны, в горниле которой окончательно разрешаются судьбы героев первой книги.

---

И вдруг разразилась катастрофа. Впрочем, другой на месте Шатрова еще и не понял бы этого. А он понял: в распахнутую им область сибирского промышленного маслоделия вступила чудовищная, необоримая для него, зарубежная, чужеядная сила. Это был международный концерн, главным образом датско-американский, наполовину тайный, — исполинский союз хищников, замысливших завоевание всей Сибири — от Урала и до Тихого океана, — завоевание без единого выстрела, и уж на столетия!.. Тут были банки, и «Международная компания жатвенных машин в России» — Диринг, Мак-Кормик, Осборн, Мильвоки, Чемпион и Плано, — и золотопромышленники Уркварт и Гольдфильдс, и английский лесопромышленник Стевени, и датская «Сибирская компания», и завод сельскохозяйственных машин Рандрупа, и многие, многие другие.

Этот чудовищный спрут в те дни на всю Сибирь распластывал свои щупальца-присоски: и на хлеб крестьянина, по бросовым ценам везомый на рынок каждую-каждую осень со всех дворов из-за горькой нужды; и на неисследимые леса Якутии и Приморья; и на пушнину; и на земные недра Урала и Сибири, и вот, наконец, — на маслоделие!..

Силы были слишком несоизмеримы.

Стратегия неотвратимого отступления была уже основательно продумана, заведомо решена!

Прежде всего надо высвободить капитал. Бережно. Неторопливо — дабы не возбудить слухов, что Шатров разорен, не подорвать кредит. И не дать восторжествовать всем этим рандрупам и мак-кормикам!

И Арсений Шатров продал свои маслодельные заводы и лавки при них только-только что набиравшему тогда силу Союзу сибирских маслодельных артелей: «Пускай хоть своим! Ишь, проклятые, без войны, без единого выстрела заграбастали Сибирь! Не знал Ермак Тимофеевич, бедняга, что он ее для американских банкиров завоевывает!»

Тогда-то и забрезжил у него впервые замысел «Урало-Сибири» исполинского треста промышленно-производственных фирм, впрочем, со своим собственным банком, — треста, в котором объединились бы только промышленники и оптовые купцы Урала и Сибири, убрав начисто всех посредников между собою и миллионами покупателей, очистив Урал и Сибирь от международных грабителей.

Молодой еще тогда адвокат Анатолий Витальевич Кошанский под его руководством умело разработал устав замышляемой «Урало-Сибири». Увы! Еще и еще раз Арсению Шатрову пришлось испытать приступы черной желчи и против царского правительства, и против своих отечественных промышленников и купцов! Некий старик Чемодуров, известный всему уезду многотысячник и ростовщик, сверкнув злыми, насмешливыми глазками сквозь белый хворост бровей, молвил ему: «Умная у тебя башка, Арсений, да только жалко, что прикладу к этой голове маловато!» — «То есть как?» — «А так: тысчонок, поди, пятнадцать — двадцать — вот и весь твой истинник!» «Пускай так! Ну, и что дальше?» — «А дальше то: что лопни она, твоя «Урало-Сибирь», в котору ты нас тянешь, многим ли ты пострадашь? А я? Конешно, рыск — благородное дело, а на проценты жить спокойнее!..»

«Рыск… на проценты!.. Дубы стоеросовые!.. Вот и поди сколоти вас воедино, мамонтов сибирских!»

Кошанский, ездивший в Петербург за разрешением нового торгово-промышленного общества «Урало-Сибирь», ничего не мог добиться. Но, используя свои тайные связи и давние знакомства, молодой юрист выведал: против — сам Витте: «Почему это, дескать, намечается объединить одних лишь отечественных капиталистов? Я считаю привлечение иностранных капиталов к разработке естественных богатств империи весьма прогрессивным».

И еще дознался Кошанский: Трепов, товарищ министра, ведающий тайной полицией, решительно предлагал запретить этакое объединение: потому, мол, что это есть отрыжки революционного сибирского областничества.

В гневе Арсений рубаху на себе разодрал!

Ольга утешала его: — «Ну, в конце концов, не в Тобол же бросаться!» — «А, милая! Вот, вот, ты угадала: именно — в него, в Тобол, и брошусь!»

И он впрямь «бросился в Тобол», но только совсем по-иному, по-шатровски! Опомниться не успели — узнали, что Арсений-то, слышь ты, уж у четырех мельников мельничонки ихние сторговал. Да ведь не стал на них молоть, а, слышь ты, сломал, порушил: мне, говорит, это старье ни к чему, а мне место дорого. Крупчатку на их месте буду ставить. Тобол плотинами подыму — электрическая тяга у меня будет на всё.

Вовремя опередив неразворотливых, косных конкурентов, Арсений Шатров крепко оседлал неистощимо-могучий, упруго-зыбкий хребет родной сибирской реки.

И Тобол спас Шатрова!

А в рабочих руках нужды Шатров не испытывал. Труд был дешев. Тысячи переселенцев-горемык кочевали тогда по Сибири, за любую работу готовы были кланяться в ноги.

Русско-японская война, ее мальчишески-хвастливое начало, ее корыстно-гнусная подоплека из-за каких-то там лесных концессий старой царицы, великих князей и придворных на чужой корейской земле — все это до последней степени ожесточило в нем тогда чувство брезгливого гнева против царя и правительства…

Вот почему, когда на митинге в паровозном депо человек, державший речь с паровоза, звонко, яростно кидал в грозно дышащую толпу: «Долой кровавую монархию!» — в глубинах сердца Арсения Шатрова отдавалось: «Долой!»

Вот почему, когда державший речь с паровоза простер свою руку над толпой и выкрикнул: «К ответу, к ответу, товарищи, — к ответу перед страшным судом народа всех виновников кровавой трагедии на Дальнем Востоке, всех виновников преступной войны!» — снова, подобно эху, в сердце Арсения Шатрова отозвалось: «К ответу!»

И в каком-то странном, все нарастающем самозабвении-наитии, чего еще никогда, никогда с ним не бывало, Арсений Шатров с запрокинутой головой и устремленным на оратора взором все ближе, все ближе протискивался к площадке паровоза.

А когда этот хрупкой внешности, со светло-русой бородкой и усами человек в рабочей одежде выкрикнул в толпу: «Вооружаться, вооружаться, кто чем только может, хотя бы выворачивая булыжник из мостовой!» Шатров, невольно дивясь над собою, заметил, что не только у него у самого, а и у многих, поблизости стоящих, сжимаются и разжимаются руки, словно бы ощупывая, осязая этот булыжник, вывороченный из мостовой.

В заключение своей речи Матвей Кедров — а это был именно он звонко-гневным и скорбным голосом выкрикнул:

— Он лжет народу, царь-кровопийца! Гражданские свободы, вещает он в своем подлом манифесте, неприкосновенность личности!.. Но мы знаем с вами, товарищи, что вот здесь, недалеко от нас, в городской тюрьме, в сырых, зловонных, каменных мешках томятся наши братья, рабочие-революционеры!.. Хороша «свобода и неприкосновенность»! А никто ведь и не думает из царских сатрапов освободить узников. Так неужели же мы позволим, товарищи, будем трусливо дожидаться, когда городской палач захлестнет веревки на их шее?! А, товарищи?!

И остановился, весь подавшись через железные перила над толпой, словно бы простираясь, летя. Выброшенная далеко вперед правая его рука, с раскрытой ладонью и вибрирующими перстами, словно бы сама и вопрошала, и требовала, и упрекала — гневно и скорбно…

Что поднялось!

Сквозь неистовый, гневный вопль сгрудившейся рабочей массы стали наконец слышны отдельные яростные призывы:

— На тюрьму!

— Разнести ее к черту!

— Товарищи! Идемте освобождать!

В этот миг, уже невластный сам над собою, на площадку паровоза одним прыжком взметнулся Шатров.

Оратор-большевик слегка отступил, как бы предоставляя ему слово.

Затихли. Ждали.

Арсений Шатров левой рукой сдернул перед народом шапку, а правой выхватил из кармана меховой куртки бельгийский вороненый пистолет и, потрясая им кверху, выкрикнул:

— Товарищи!.. Освободим заключенных! И знайте, что у нас не только булыжники!

Мужественно-ласковым движением Матвей Кедров приобнял его за плечо, на глазах у всего народа.

И вдруг, как бы сама собою, никем не запеваемая, сперва зазвенела, а там и на грозный перешла ропот, излюбленнейшая песня народных шествий тех дней:

Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног!
Нам не нужно златого кумира,
Ненавистен нам царский чертог!
Вставай, подымайся, рабочий народ,
Иди на врага, люд голодный!..

И кто-то уже строил всех к выходу…

Но как раз в это время один из подростков, прицепившихся высоко над толпою, глянул на улицу и вдруг истошно, предостерегающе закричал:

— Каза-а-ки!.. Окружают!

И впрямь: это были они.

Но и не одни казаки! Кедров глянул. С высоты своей стальной паровозной трибуны он далеко мог видеть. И в глубине души он ужаснулся. Этого он все же не ожидал: от всех проходов и от обширного въезда в здание с ружьями наперевес, с примкнутыми штыками шли солдаты. С закаменевшими бледными лицами, они каменно шагали — так, что сотрясалось и гудело все здание.