Филипп Соллерс - Казанова Великолепный

• Название: Казанова Великолепный
• Автор: Филипп Соллерс
• Издательство: КоЛибри
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-98720-047-6

Дипломат, игрок, шарлатан, светский авантюрист и любимец женщин, Казанова не сходит со сцены уже три столетия. Роль Казановы сыграли десятки известных артистов — от звезды русского немого кино Ивана Мозжухина до Марчелло Мастроянни. О нем пишут пьесы и стихи, называют его именем клубничные пирожные, туалетную воду и мягкую мебель. Миф о Казанове, однако, вытеснил из кадра Казанову подлинного — блестящего писателя, переводчика Гомера, собеседника Вольтера и Екатерины II. Рассказывая захватывающую, полную невероятных перипетий жизнь Казановы, Филипп Соллерс возвращает своему герою его истинный масштаб: этот внешне легкомысленный персонаж, который и по сей день раздражает ревнителей официальной морали, был, оказывается, одной из ключевых фигур своего времени. Великий насмешник и соблазнитель, лихой любовник и государственный ум, Казанова восстанавливает в правах человеческую природу.

---

Из сохранившегося письма от 2 марта 1791 года мы знаем, что к этому дню, несмотря на распри с управляющим и слугами замка (Казанова казался им сумасшедшим), он уже закончил, по собственной оценке, две трети рукописи. Одновременно он посвящает много времени занятиям метафизикой. Кроме того, пишет «Письмо Робеспьеру» (на ста двадцати страницах), оригинал которого не был обнаружен в его бумагах. Украдено? И где ж оно?

Граф Вальдштейн надолго исчез. Он послан в Париж с тайной миссией организовать побег Людовика XVI и его семьи. Все упирается в лошадей. Потерпев неудачу, он заезжает в Лондон, а потом возвращается в Дукс и увольняет управляющего, который так притеснял Казу (а тому уж мерещился в действиях злобной челяди «якобинский заговор»).

Год 1794-й. Казанова переписывает «Историю» заново, что не помешало ему сочинить на латыни надгробное слово в память своей усопшей кошки Мелапиги, трех лет от роду. 11 сентября 1795 года семидесятилетний Казанова откалывает невероятный фортель: он вдруг покидает Дукс и отправляется через Тюбинген (где мог бы встретиться с Гегелем, Гёльдерлином и Шеллингом) в Веймар, где посещает Гёте (кажется, визит оказался не очень удачным), а затем в Берлин, куда добирается без гроша в кармане. В конце декабря Вальдштейн увозит его обратно. Это путешествие — едва ли не самый загадочный эпизод в жизни нашего героя.

Последнее опубликованное при жизни произведение Казановы — «Письмо Леонарду Снетлаге» (недавно выпущенное в свет издательством «Аллиа» под диковинным, красивым названием, позаимствованным из авторского посвящения графу Вальдштейну: «Мои соседи потомки…»). Это мысли о языковых новшествах, порожденных Французской революцией.

Вот, например, слово «равенство»:

«Невзирая на удручающую нищету, народ, должно быть, что ни час, повторяет его с усмешкой. Ему, видящему везде и всюду вопиющее неравенство, должно быть, любопытно знать, что сие слово означает».

«Равенство хуже любого неравенства», — считает Каза. Ему, как современнику бурных событий, виднее.

С таким же сарказмом говорит он о слове «якобинец». Тут у него есть личный повод для обиды: его ведь зовут Жак (вот почему досадно читать надпись на могильной плите в Духцове, где он именуется по-немецки Якобом).

27 ноября 1797 года он просит графа Вальдштейна отпустить его «будущей весной» на месяц в Венецию. Венеция только что пала под натиском Бонапарта. Казанова получает оттуда письма и хочет собственными глазами посмотреть, что к чему (предсказанное им землетрясение все же произошло).

17 ноября он пишет для Сесили де Роггендорф, своей молодой корреспондентки, «Очерк моей жизни».

И наконец год 1798: из-за мучительной болезни мочевого пузыря Каза прекращает работу над «Историей».

12 апреля — он пишет последнее письмо Сесили.

К маю ему становится совсем плохо.

27 мая из Дрездена приезжает ухаживать за ним племянник Карло Анджолини. Он увезет с собой рукопись, которую позднее, в 1821 году, его сын продаст за двести талеров немецкому издателю Брокгаузу.

4 июня Каза умирает в возрасте семидесяти трех лет. Начинается его посмертное существование.

Умер он, сидя в кресле. Розовом. Оно и сегодня стоит в его покоях в Духцовском замке. Сзади на спинке прикреплена памятная медная табличка. Я прикоснулся к этому креслу.

…Трепетная рябь зеленых волн широких,
Спокойные луга, покой морщин глубоких
На трудовом челе алхимиков седых[54].

Или еще:

«Я ученый в сумрачном кресле. Ветки и струи дождя хлещут в окна библиотеки»[55].

Казанова встал с сумрачного кресла, на котором сидел и писал, и пересел в другое, розовое, чтобы на нем умереть. Все у него наоборот.

Я только что процитировал сонет «Гласные» и привел фразу из «Озарений» Рембо. В Триесте довольно долго прожил еще один писатель, он работал в этом городе над своим монументальным «Улиссом» и поведал о пережитом там любовном приключении с молодой красавицей-еврейкой по имени Амалия, которой он давал уроки английского. Свою новеллу он озаглавил «Джакомо Джойс». На фотографии того времени изображен Джеймс Джойс, одетый этаким ирландским денди, с гитарой в руках. Джойс слова в простоте не скажет. Новелла заканчивается так: «Love me, love my umbrella»[56]. Нет нужды переводить эту хрестоматийную фразу, в которой все стоит как надо.

* * *

Один итальянский эссеист, описавший последние годы жизни Казановы, озаглавил свою книгу «Сумерки Казановы».

Вспоминается Ницше и его «Сумерки богов».

Если Казанова — бог, он и в самом деле идет к своему безвозвратному сумраку. Что ж… Кстати, вот уже на протяжении двух веков пропаганда, которая то млеет от дурацкого восторга, то насмешничает, а чаще всего злобствует, стремится исказить память о Казанове, иначе говоря исказить то, что он написал.

В особенности фальсификаторам не нравится, что он сам описал свою жизнь и что от книги нельзя оторваться.

Я хотел рассказать о совсем другом Казанове. О том, кто и сегодня, затесавшись в толпу японских туристов, прогуливается в Венеции у Дворца дожей. Никто его не замечает. Двести лет спустя после смерти он выглядит отменно. Твердая поступь, ясный взгляд, как тогда, когда ему было тридцать, перед самым его арестом. Это он, под другим именем, принимает нынче днем под крышей Пьомби французскую телевизионную группу, которая, отправившись на поиски Казы, добралась аж до самой Чехословакии. Это ему служба безопасности дворца не позволяет подняться на крышу, чтобы показать то самое место, откуда ему удалось бежать. И это он вместо меня дает интервью, заснятое в его камере (я в этот день, 4 июня 1998 года, сильно простудился, несмотря на хорошую погоду).

Каза проходит мимо посредственных представлений, организованных в честь двухсотлетия со дня его смерти (ни больше ни меньше). Рассеянным взглядом скользит он (такая у него привычка) по косметическим товарам, спонсором которых он якобы является, по ресторанам и кафе, присвоившим себе его имя, по кинотеатрам, в которых показывают очередной фильм о нем, по иллюстрированным журналам, где его используют, чтобы раскрутить того или иного актера. Он лишь на минуту задерживается у смехотворного памятника, воздвигнутого на площади Святого Марка, — говорят, он изображает его, Казанову. Во время карнавала вокруг скульптуры крутились, позируя фотографам, расфуфыренные модели.

Что вы хотите? Спектакль.

Все это не представляет ни малейшего интереса, но эти клише служат маскировкой. Никому не вздумается проверять, что произойдет сегодня вечером в домике свиданий, который Каза снял на Мурано, на Торчелло или, еще лучше, на маленьком островке, названия которого никто не знает, подальше в лагуне.

Он берет лодку. Увозит с собой двух японок, или двух немок, или трех итальянок, день на день не приходится. Иногда компанию ему составляет испанка, англичанка, гречанка, а может, и француженка. Американка редко. Норвежка, шведка, русская? Почему бы нет? Африканка? Еще бы. Арабка, израильтянка? Охотно. Китаянка? Никаких проблем. С ним бывают также аргентинки, мексиканки, бразильянки, жительницы Панамы, Венесуэлы, чилийки, уругвайки, парагвайки, а то вдруг австралийки. Вообще легко представить себе, как Каза действует во всех крупных городах мира и даже в деревнях. Он замечательный антитеррорист. Его засекли в Нью-Йорке, в Париже, во Франкфурте, в Женеве, в Лондоне, в Мадриде, в Барселоне, в Тегеране, в Токио, в Мельбурне, в Праге (конечно же), в Шанхае, в Пекине, в Иерусалиме, в Москве. Говорят, сейчас он где-то в окрестностях не то Барселоны, не то Неаполя. Он берет разбег, перемахивает через два, а то и через четыре столетия, и всюду и всегда он wanted[57], но с помощью своего алхимического порошка он, когда ему вздумается, меняет обличье, становится неузнаваемым. Никаких отпечатков пальцев, никаких данных о его ДНК. Он не пользуется допингом, не употребляет наркотиков, не якшается с уголовным миром, судимостей у него нет. Полицейские, которые гонятся по его следу, вскоре отступаются и вешают лапшу на уши начальству. Им быстро поручают другие дела.

Да, Каза возвращается издалека.

Книгу о Казанове следовало назвать «Заря Казановы». Но тсс! — время еще не настало. Наоборот, мы как раз накануне очередного витка репрессий — ну и что, подумаешь, и не такое видали, это дело сезонное.

Так что же, Каза подверг себя клонированию? Конечно. Время от времени тайком, не скажу где, они собираются. Никакой регистрации, никаких записей, у каждого свой паспорт, и — чао! В их круг пытаются внедрить шпионов, но сами понимаете! Лучшие из лазутчиц были перевербованы, взять хотя бы последнюю по времени. Она хотела снова выйти на связь из Вашингтона, вернуться в Венецию, ФБР ее прикрывало — но никаких следов Казановы, несмотря на разосланные объявления.