Соломон Перел - Гитлерюнге Соломон

• Название: Гитлерюнге Соломон
• Автор: Соломон Перел
• Издательство: Книжники
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-9953-04140-2

На страницах книги Соломона Перела оживают трагические эпизоды Второй мировой войны. Более 40 лет ждал автор, чтобы поведать свою историю читателям. Молодой человек, вынужденный по воле обстоятельств скрывать свое истинное происхождение, следует заповеди своей матери: «Ты должен жить!» Он проходит множество физических и моральных испытаний для того, чтобы выстоять. Книга посвящена жертвам Холокоста и является уникальным свидетельством эпохи.

---

Сигнал отправления отвлек меня от моих мыслей. Мы поехали. С любопытством я глядел на знакомые мне улицы. Когда по улице Петрковской мы приблизились к центру, я мог хорошо рассмотреть здания. Мы проезжали мимо бывшего филиала фирмы «Джентльмен», откуда перед разграблением вынесли складывающиеся зонтики, которыми «финансировалось» наше с братом путешествие на восток. Когда-то в этом процветающем городе шла бойкая торговля. Здесь родились Артур Рубинштейн[25], работали Шимон Джиган, Израиль Шумахер[26] и другие артисты и художники еврейского происхождения.

Теперь это город-призрак. Жители крадутся по улицам, униженные оккупантами, те с ними обращаются как с подонками. Некоторые магазины и кафе свои услуги предлагали исключительно немцам. Даже трамвай, в котором я ехал, не для поляков…

Отторжение у меня вызывало это низкопоклонство перед новыми господами, прибывшими с запада. Антисемиты и лизоблюды предлагали им свое мерзкое сотрудничество, вместо того чтобы присоединиться к соотечественникам, боровшимся за свободную Польшу.

Я чуть было не проехал свою остановку. Прежде она называлась площадью Свободы и привлекала красотой зданий со статуями и живописными балконами. Лодзь немцы переименовали в Лицманнштадт, и этой площади тоже дали другое название. Отсюда расходятся многие главные улицы, одна из них, Новомайская аллея, вела в гетто. Часть пути я прошел пешком и дошел до улицы Полноцна, до знакомого мне угла. Многие дома были снесены. Вокруг гетто проложили своего рода пограничную полосу, дабы воспрепятствовать побегам. Здесь перед войной я навещал родственников в доме номер 6. Каждый шабат после традиционной трапезы мы совершали прогулки до этого места, потом пили чай у родственников. Вкус макового пирога до сих пор остался у меня во рту…

Я залез на груду развалин. Оттуда я мог впервые посмотреть на гетто. Я оцепенел. За высоким забором медленно и согнувшись двигались серые фигуры.

Ужасное зрелище! У меня потемнело в глазах и перехватило дыхание. Слезы выступили на глазах, я чувствовал на губах их соленый вкус. Хотя бы еще раз увидеть своих любимых родителей. Я истосковался по матери, по ее нежным чертам, по интеллигентному облику отца.

Я хотел своим появлением зажечь в них искру счастья, послать луч света в ужасную тьму их жизни, смягчить их мучительную тоску по сыну.

Если им действительно предназначена смерть, то перед тем, как найти последний покой, они должны знать, что их сын Шлоймеле жив.

Я все еще стоял на груде развалин и смотрел, потрясенный этим трагическим, мучительным узнаванием. Я чувствовал, как мое спокойствие отступает. У меня все расплывалось перед глазами. Я уже больше не знал, что я и кто я, кого ищу и зачем…

Я спустился с кучи мусора и приблизился к забору. Казалось, мои шаги не касаются почвы, я ощутил пустоту вокруг себя. Перед ограждением я остановился. Потрогал толстую заржавевшую проволоку. Как сквозь туман заметил большую желтую вывеску, на которой большими буквами было написано: «Еврейский жилой квартал. Запретная зона — опасность эпидемии»

Евреи из гетто глазами проходили передо мной, как тени. Мои братья, облаченные в лохмотья. Невыразимая печаль парализовала меня. Как долго, уже целую вечность я не видел ни одного еврея. Кроме гротескной карикатуры в моем классе…

Я стоял и смотрел, загипнотизированный их замедленной походкой; они, казалось, отчаянно оберегали крохотное пламя жизни, оно еще тлело, но грозило погаснуть.

Моим товарищам по школе через четыре дня предстояло праздновать «святую ночь» — рождение Иисуса. Под сверкающими звездами на елках они хором будут петь рождественские песни. Мое сердце замерзло, и не было ничего, что могло бы его отогреть.

Вдруг я увидел женщину, которая проходила мимо меня за оградой. Она делала усилия, переставляя одну ногу перед другой, и была замотана в серую с черной каймой шерстяную шаль. Было очень холодно, и она пыталась сохранить тепло. Вдруг я почувствовал, что знаю ее. Она была похожа на мою мать. Она ли это? Я пристально уставился на нее. Моя фантазия убедила меня, что определенно это она. О Господи, я пришел сюда издалека, чтобы увидеть свою мать. Может быть, ее сюда привел один из Твоих ангелов?

«Мама, мама, — безмолвно произнес я, приникнув к забору. — Я приехал, чтобы сказать тебе спасибо, мама, чтобы показать тебе, что не напрасна ужасная жертва, на которую ты себя обрекла. Когда я буду большим и у меня будет ребенок, я смогу измерить силу твоей внутренней борьбы и твою глубокую боль, когда ты сказала: „Исаак, сын мой, возьми с собой маленького Салли и веди его навстречу жизни“. Я был у тебя отнят, а теперь опять пришел к тебе. Только забор нас разделяет. На улицах я не вижу детей… А ты, ты спасла меня!»

Женщина продолжала свой путь, она даже не оглянулась в мою сторону и свернула за угол. Я стоял в шоке. Хотел ее окликнуть, но чувство самосохранения меня от того предостерегло. Меня колотила дрожь. Я пошел вдоль забора по направлению, в котором исчезла женщина. Как долго и как далеко, я не знал. Вдруг я очутился перед воротами гетто.

Ворота со створками из толстых деревянных досок были открыты. Я огляделся и увидел надпись «Францисканерштрассе». Как близко я был от моих дорогих родителей. Только несколько домов отделяли меня от осуществления моей ностальгической мечты. Всей душой меня тянуло к номеру 18. В начале улицы шли несколько человек, каждый из них был похож на мать или на отца. У меня разрывалось сердце. И теперь мой «контролер» не мог мне препятствовать — я действовал самостоятельно, против своей воли. Я прошел через ворота и приблизился, так что был на расстоянии вытянутой руки от них. Я почувствовал себя удивительно сильным. У меня создалось впечатление, что я приехал домой. Больше я ничего не понимал.

Потрясен и взволнован я был настолько, что почти потерял самообладание. Я стоял в моей черной зимней униформе около заключенных евреев, и приближаться к ним мне было запрещено. У меня не хватает слов, чтобы описать, что творилось в эти минуты в моей душе.

Вдруг меня пронзила мысль: а если бы среди этих людей находилась моя мать, если бы она меня узнала и закричала: «Шлоймеле, сын мой!» Обнял бы я ее изо всех сил? Нет, подумал я, не ответил бы, сделал бы вид, что мне она чужая. Поступи я иначе, нам обоим это стоило бы жизни. Какой еще гитлерюнге входил в гетто, чтобы поцеловать старую еврейку? За такой поступок карают смертью. А если бы мать меня узнала, подумал я, дал бы я ей незаметно для других понять, что это действительно я? Смогли бы мы ограничиться взглядами и надеждой на новое свидание. Смогли бы мы сдержаться?

Эти мысли занимали меня целиком. Вдруг передо мной появился мужчина в темном пальто. На нем была кепка с белой звездой Давида. По повязке на рукаве я понял, что передо мной еврей-полицейский. Наши взгляды встретились. Он выглядел строгим, но заметным было его удивление. У меня было чувство, что есть в его и моей судьбе что-то общее. Мы безмолвно посмотрели друг на друга. Вдруг я услышал, как кто-то сзади по-немецки, но с акцентом спросил, что я здесь ищу. Рядом со мной стоял охранник, вероятно, фольксдойче. В нацистской иерархии, которая соблюдалась очень строго, я в сравнении с ним занимал более высокое положение. Он приветливо взглянул на меня. На моей повязке со свастикой было вышито: «Бан 468, Нижняя Саксония, Север, Брауншвейг». Это меня избавляло от обязанности показать свое удостоверение. Он вежливо мне сообщил, что я, вероятно, заблудился.

«Ты не знал, что здесь живут одни евреи?» Я пожал плечами. «Вход запрещен. Ты можешь от них заразиться любой болезнью, здесь эпидемия», — пояснил он. Его забота о моем здоровье меня тронула, и я с улыбкой поблагодарил его. Пусть не беспокоится, я последую его совету и удалюсь. Я пришел в себя, собрался с чувствами — и снова Юпп стал хозяином положения. Я ответил хладнокровно, что нахожусь здесь проездом. Он понял, что мне надо попасть в район по ту сторону гетто, и порекомендовал сесть на трамвай, проезжающий через еврейский квартал.

Я последовал его совету. Возможность пересечь гетто на трамвае мне была по душе. От ворот я прошел на остановку недалеко от входа в гетто. Трамвай, как всегда, когда его с нетерпением ждешь, не подходил. С удивлением я заметил, как спокойно проходит жизнь вокруг жалкого гетто, где сотни женщин, детей и мужчин умирают от голода и болезней. Ни у кого из прохожих я не заметил раздражения по этому поводу или какого-нибудь выражения протеста. Я был поражен тем, что в нескольких метрах от стены гетто царит совершенное безразличие к судьбе его обитателей. Меня и сегодня пугает феномен привыкания к ужасам. Раздвоенность мира, которую я тогда познал, запечатлелась во мне навсегда.

Трамвай дал о себе знать громким грохотом. Вскоре он въехал на улицу, раскачиваясь на повороте. Водитель позвонил, колеса провизжали, и трамвай остановился. Я направился к вагону для немцев, другой предназначался для поляков.