Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

• Название: Земная оболочка
• Автор: Рейнолдс Прайс
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1980

Роман американского писателя Рейнольдса Прайса «Земная оболочка» вышел в 1973 году. В книге подробно и достоверно воссоздана атмосфера глухих южных городков. На этом фоне — история двух южных семей, Кендалов и Мейфилдов. Главная тема романа — отчуждение личности, слабеющие связи между людьми. Для книги характерен большой хронологический размах: первая сцена — май 1903 года, последняя — июнь 1944 года.

---

Если говорить начистоту, то должна признаться, что мои чувства к Робу гораздо глубже и определеннее, чем его ко мне. Во всяком случае, мне так кажется. Зачастую он возвращается с работы поздно вечером, очень усталый, ужинает в кухне и идет гулять (ему нравится гулять по ночам — это успокаивает ему нервы), к тому же папа следит за мною ястребиным оком; так что до конца прошлой недели я обитала главным образом в мире собственных чувств, счастливая от сознания, что он существует на свете, что я живу под одним небом с ним, а ведь совсем недавно я ждала от жизни только дурного.

В прошлую субботу он вернулся вечером с работы, вымылся у себя в комнате и прилег отдохнуть до ужина; я научилась видеть его жизнь сквозь стены. Я тоже «отдыхала», согласно папиному распоряжению, хотя на деле напрягала каждый свой нерв, чтобы услышать, когда он встанет, куда пойдет. Я испытывала свою силу — удастся ли мне заставить его подойти к моей двери, постучать и сказать мне что-нибудь ободрительное (вот уже два вечера он возвращался с работы такой усталый, что почти говорить не мог, или же уезжал кататься на машине с кем-нибудь из своей артели). Я думала: «Встань и помоги мне, пожалуйста! Никому ты не нужен так, как мне». Помимо всего, у меня было очень мало времени: Делла начинает бить в гонг, сзывая к обеду, ровно в шесть часов.

И вот когда оставалось всего четыре минуты, он встал, постоял немного на коврике у своей кровати, отворил свою дверь, подошел к моей и постучал так тихо, что услышать его могла лишь пробегавшая рядом гончая или ожидающая этого стука Рейчел.

Осторожно ступая, я пошла к двери и сама открыла ее; он сказал, не поздоровавшись, не назвав меня по имени: «Я знаю, что на будущей неделе ваше рождение. Я буду занят на работе, ну и потом вы, конечно, проведете этот день со своими, но мне хотелось бы помочь вам отпраздновать его завтра. Может, пикничок устроим?»

На это я ответила ему, пренебрегая порядком вопросов, следующее: «Да! Откуда вы знаете? Я должна буду спросить папу». Он ответил, что не помнит, кто ему сказал, возможно, Грейнджер, и что, если я хочу, он поговорит с папой и заверит его, что ни в коем случае не утомит меня. Я поблагодарила его и сказала: «Нет, лучше я сами это устрою», — и тогда он сказал: «Я просто хочу помочь вам отпраздновать».

И это сбылось! Никто никогда не помогал мне так. В тот же вечер после ужина — в столовой не было никого, кроме папы и меня, да еще Деллы, убиравшей со стола, — я спросила: «Можно мне поехать завтра с Робом подышать горным воздухом и позавтракать на природе?» Папа долго сидел, уставившись в пол, а потом спросил: «Чья это затея?» — «Роба, — ответила я. — Он старается помочь мне». Отец опять уставился в пол с таким видом, будто не имеет ни малейшего намерения отвечать, и тогда я сказала: «Ты что, хочешь, чтобы я в конце концов тут умерла?» Тогда он посмотрел на меня, шучу я или серьезно, и ответил: «Нет, этого я вовсе не хочу», — и прибавил, что поговорит с Робом. Не знаю, о чем уж они там говорили, но только все сбылось.

Все было без обмана. Все, как обещал Роб и как было сказано папе: восхитительная поездка на машине, и свежий воздух у реки, и холодный цыпленок, приготовленный Деллой. Я не ожидала, что затворнический образ жизни отнимет у меня столько сил, и, хотя Роб ни разу не спросил меня, хорошо ли я себя чувствую, он обращался со мной весь день так, словно досконально знал о состоянии моего здоровья, и каждое его движение, каждый вопрос были рассчитаны на то, чтобы придать мне сил, а не истощать их. Да, собственно, вопросов почти и не было и ни одного, касающегося моей жизни. Думаю, что до него дошла — от Деллы через Грейнджера — какая-то версия обстоятельств моей болезни; Делла знает все, что знаешь ты, а может, и немного больше, и я надеюсь, что все это передали ему. Меньше всего я хочу обманывать его в том, что касается моей жизни или скромных знаков внимания, которые я ему оказываю.

А говорили мы в конце концов вот о чем — о его жизни. Он считает ее неудачной, мне она кажется хорошей: отец, бросивший их, когда он был грудным ребенком, мать, уделявшая ему очень мало внимания… Когда он закончил рассказывать свою жизненную историю (она показалась мне длиннее, чем книга Левит, а ему всего-то двадцать один год) и повернулся ко мне в ожидании ответа, я спросила: «Это что, жалоба — или как?» Он задумался, глядя на гору (когда ты приедешь сюда, нарисуй мне, пожалуйста, эту гору, я вставлю ее в рамку и повешу в своей комнате — пусть висит там до конца моей жизни), и это дало мне возможность рассмотреть его лицо — оно овальное, с чистым высоким лбом, широкими выдающимися скулами, которые, как крылья, расходятся от решительного удлиненного носа, крупный рот (почти до неприличия яркий для мужчины). Как я уже сказала, глаза карие — красивые, но для меня непроницаемые — думаю, намеренно. Густые, жесткие каштановые волосы, выцветшие от многодневной работы на солнце — кожа, конечно, загорелая. (Ты, наверное, удивляешься — зачем я пишу тебе все это? По всей вероятности, ни за чем. Вряд ли ты сможешь составить себе представление о нем из этого нагромождения слов; но у меня нет другого способа показать его тебе, кроме как послать это письмо — мой отчет о нем. Он может показаться тебе вполне заурядным, таким, он кажется маме). Как бы то ни было, немного погодя он ответил: «Я надеялся, вы поймете. Это приглашение». Мне пришлось спросить: «Приглашение к чему?» — хоть я и опасалась, что тут рухнет все очарование этого дня. А он чуть не умер со смеха. Я тоже рассмеялась, хоть и несколько растерянно, и первая замолчала, справившись с собой. Он сказал: «Вы излечились! Ничего у вас нет». Я ответила: «Совершенно с вами согласна. А теперь ответьте на мой вопрос». «Приглашение быть со мной доброй», — сказал он.

А я и была доброй! — хотя с облегчением узнала, что он этого хочет — однако, верная себе, я сказала на это только: «Спасибо!» (Как ты знаешь, я легко теряюсь, когда на меня давят.) И он не стал настаивать. Не спросил: «Спасибо — „да“ или спасибо — „нет“?» — только кивнул с улыбкой и взялся за последний кусок цыпленка. Тут и я успокоилась — насколько это возможно, когда сердце поет! После этого мы заговорили о его дорожных работах (он сам поражен, до чего они ему нравятся) и о грандиозных планах привлечь толпы туристов, которые строит папа (мы оба считаем их плодом безумия), и потом он спокойно сказал: «Нам пора. В мое обещание входило доставить вас домой вовремя».

Итак, мы поехали домой, счастливые и довольные. С того дня мы ни разу не уходили из дома — я хочу сказать, не уходили вместе. Роб-то, конечно, работал, но два вечера из последних четырех мы провели за разговором, сидя вдвоем на крылечке. Он до сих пор не задал мне ни единого неприятного вопроса и, думаю, не задаст. У меня впечатление, что, когда он со мной, ему хочется жить в настоящем, и если бы ты знала, до чего мне приятно!

Конечно, все это наводит на мысли о будущем. Все, что я могу, это надеяться и сохранять спокойствие, делать все, чтобы окрепнуть и не забывать о приглашении быть доброй (чтобы успокоить тебя, скажу, что он почти не касается меня, разве что поддержит иногда под локоть, пропуская перед собой в дверь). Он думает пожить у нас в пансионе еще несколько месяцев, по крайней мере, до тех пор, пока дорога не продвинется так далеко, что рабочие не будут успевать возвращаться сюда вечером (двое из его артели поселились у нас — совсем молоденькие мальчики и тихие — поселились по рекомендации Роба, к великой радости папы, у которого тут же вспыхнули новые надежды). О том, что будет дальше, он — по его словам — пока не задумывается. Но, как ты, наверное, догадываешься, я задумываюсь. Для меня в любви неоспоримо одно — узы ее нерасторжимы. Но в чем-чем, а в недолговечности чувств меня не упрекнешь.

Этого письма тебе хватит на целую вечность. Прости меня. Но ты так много сделала для меня, пока я жила в вашем доме, а я так долго и так по-свински молчала, что просто не могла не описать тебе подробно новую помощь, новые возможности, выпавшие мне. На этот раз я намерена их не упускать. Но, как сказала, стараюсь не терять головы. Впереди еще один месяц спокойствия, предписанный мне папой, — и я начинаю подозревать, что это к лучшему.

Итак, наметь свою поездку к нам на конец июня, и поживи у нас подольше. К тому времени я рассчитываю стать неузнаваемой — крепче, здоровее, более приятной подругой: кем-то, кого ты сможешь посвятить в свои тайны, а не только выслушивать изо дня в день.

Напиши мне все о себе. Сердечный привет твоим родителям. Не показывай мое письмо своему отцу (вообще лучше сожги его), скажи только, что мне гораздо лучше, Спасибо, нежно тебя целую.

Поздравляю себя с днем рождения.

Всегда твоя,

Рейчел. * * *

14 июня 1925 г.