Лев Копелев - Мы жили в Москве

• Название: Мы жили в Москве
• Автор: Лев Копелев
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

В Ясной Поляне торжественно встречает Н. Лузин, потомок Фета, заместитель директора. Старомодная красивая речь. Этот музей — смысл его жизни.

«…Здесь нет ни клочка земли, который бы Толстой не исходил, не объехал верхом… В этом небе — ни одной звезды, на которую он бы не смотрел…»

Бёлль отвечает на вопросы Лузина: «Толстого я начал читать в шестнадцать-семнадцать лет. Уже после Достоевского. Первое, что прочитал, «Крейцерова соната», потом «Воскресение»… Теперь у нас Толстой и Достоевский поменялись местами. Критики к каждому молодому писателю применяют толстовские мерки: насколько он ниже, насколько отстал. Мы все отстали, безнадежно отстали».

Он говорит просто, ничуть не заботясь о том, какое впечатление производят его слова.

Бёлль показывает и объясняет Аннемари, он уже был здесь в 1962 году. Несколько раз повторяет: «Как скромно он жил, скромно и не слишком удобно…»

Несколько студентов Тульского пединститута, практиканты в музее, просят автографы. У некоторых книги, но большинство протягивают листки бумаги — «потом вклеим».

Генрих этого не ожидал, он думал, что за автографами охотятся только на Западе.

Пузин рассказывал о немецких солдатах в Ясной Поляне. Отступая, хотели сжечь дом. У Бёлля каменеет лицо.

На обратном пути говорим о Пастернаке. Генрих не знал, что он был исключен из Союза писателей. Не знал о размахе травли. «Что это для него означало? Его из-за этого перестали печатать?.. А что произошло бы с ним, если бы он эмигрировал? На Западе его могли бы задушить славой, рекламой, роскошью…»

«Самым тяжелым временем в моей жизни было лето сорок пятого года в американском лагере военнопленных во Франции. Я пытался вести там дневник, прятал в носке, нашли при обыске и отняли. …Об этом лете еще никогда не писал. Может быть, скоро начну».

28 июля. В мастерских художников ждали нетерпеливо. Каждый ревниво стремился подольше задержать у себя.

Посмотрев первые же картины Валентина Полякова, Бёлль: «Совершенная неожиданность, никогда не думал, что так интересно. Большое искусство, оно должно стать известным и у нас…»

Облако спустилось на Суздаль и осело в форме церкви.

«У нас теперь террор догматиков-абстракционистов. Как вашим важно было бы это увидеть. У наших абстракционистов ведь ложное чувство превосходства.

Но когда в Третьяковской галерее я вижу официальное советское искусство, грустно, даже стыдно становится».

Художник Андронов говорит ему: «Ваш роман «Глазами клоуна» — это все про меня».

— А есть ли в литературе что-либо, подобное вашей живописи?

Все:

— Да, есть.

На обратном пути повторяет: «Как важно, что я все это увидел. И как глупо, что именно этого нам, иностранцам, не показывают».

«Какая организация более властная — Союз писателей или Союз художников?..»

«А что мы можем для этих людей сделать?» (Каждый приезд, все годы мы слышали этот вопрос.)

31 июля. Генрих рассказывает, как был в «Новом мире». Твардовский очень ему понравился. «Сразу видно, что незаурядная личность. Да и мне хотелось узнать, кто меня здесь публикует».

…Они уезжают на две недели в Дом творчества в Дубулты. На вокзал В. Стеженский привез книгу Анны Зегерс «Толстой и Достоевский». Я говорю: «Вот нет журналистов, надо бы сфотографировать — Бёлль с книгой Зегерс». Он серьезно: «Не возражал бы. Я хорошо отношусь к Зегерс».

16 августа. Ждем Бёллей на аэродроме в Ленинграде. Они все загорелые.

В такси: «Не допускайте к Фришу сотрудника Инкомиссии К. Он уже нам сказал, что в «Хомо Фабер» есть декадентщина, мы ее выбросим. Если бы Фриш услышал, он бы его убил».

Ему в Дубултах не понравилось. Просит книгу В. Семина.

17 августа. Тремя машинами едем в Комарово к Ахматовой.

18 августа. В Москве в последний день едем с Аннемари за покупками.

— Как в вашей семье относились к фашизму?

— Все были против, все, кто был вокруг меня. И в семье Бёллей тоже, они были противниками фашизма.

— Вероятно, вы ощущали одиночество?..

— Ничего подобного. Мы знали, что все хорошие люди с нами.

Она работала машинисткой в частной фирме.

19 августа. Провожаем Бёллей.

Генрих говорит: «Скорее к письменному столу. Замысел распирает. День буду лежать, а потом работать, работать…»

* * *

В 1965–1966 гг. мы писали Бёллю, теперь уже в доверительных письмах, окольными путями, что Даниэль и Синявский были арестованы и осуждены за то, что публиковали свои произведения за границей, что у друзей Солженицына был обыск, забрали рукописи и часть личного архива.

Обращения группы писателей в правительство и к съезду партии остались без ответа.

1966 год.

Из дневников Р.

27 сентября. Приезжает Бёлль с сыновьями Раймундом, Рене и Катариной фон Тротт, дочерью его покойного друга. Беленькая, круглая, веселая. Он усталый, очень загорелый. «Был дивный отпуск в Ирландии».

Его приглашают в университет, он отказывается: «Хочу кое-что сделать для фильма о Достоевском и видеть друзей. Мне врачи запретили публичные выступления. Правда, в субботу пришлось запрет нарушить: открылся театр в Вуппертале, там я говорил».

Вечером у нас. Предлагаю ему председательское место за столом. «Нет, я не из породы председателей».

После ужина идем на Красную площадь. Резкий ветер. Генрих рассказывает про отца Катарины. Фон Тротт цу Зольц из аристократической семьи, ушел из дома, стал рабочим. С 1930 по 1933 год был активным коммунистом, потом стал католиком. Он был арестован, но только после 1945 года заявил о перемене взглядов, не хотел отступаться от преследуемых товарищей по партии.

Сразу после войны они вместе издавали журнал.

«Я купил дом в деревне. Шестьдесят километров от Кёльна. Пришлось перестраивать, из-за ремонта Аннемари и не могла с нами приехать. Сегодня она с друзьями там собирает яблоки. Я буду там работать, проводить не меньше четырех дней в неделю».[21]

Генрих считает, что подготовительная работа над фильмом о Достоевском займет в этот раз пять-шесть дней, не больше.

Хочет посмотреть обыкновенное кладбище, не Новодевичье, а такое, где хоронят официантов, портных, не членов Союза писателей. И обыкновенную деревню, не писательскую.

28 сентября. Встретились у Спасских ворот. Идем в Кремль. Лев с молодыми — в Оружейную палату. Генрих не хочет, мы с ним гуляем по Кремлевской площади. «Когда я посмотрел на эту дикую роскошь в Оружейной, я понял, почему у вас произошла революция. Ничего подобного в мире не найдешь».

Впервые много говорит о болезнях. Во время войны целый год была дизентерия. И осложнение на печень. Сейчас плохо и с сердцем, и с легкими, и с давлением.

Рассказываю ему содержание «Ракового корпуса».

— Великолепно найдено место действия. Будет ли напечатано?

— Не знаю. Роман должен появиться в «Новом мире». Цензура задерживает, автор не идет на уступки, а Твардовский, кажется, устал бороться.

— Понимаю, понимаю. Он и тогда, год назад, показался мне усталым. Я сам часто устаю бороться за свое, очень хорошо, что есть друзья, которые тебя поддерживают. Но быть в одиночестве — это тяжело. Твардовскому нужно принять «причастие буйвола» — без этого нельзя делать журнал. А поэту с этим нельзя жить.

Пытаюсь пересказать только что прочитанные стихи Твардовского о матери («В краю, куда их вывезли гуртом…»).

— А его родители действительно были кулаками или они — так называемые?

— Нет, не кулаки. Его отец был сельским кузнецом. Рассказывает, что в ФРГ опубликовано пять томов Паустовского, он будет рецензировать.

Рассказываю ему, что Лев пишет воспоминания о войне и о тюрьме.

Из дневников Л.

29 сентября. Обед с Бёллем. Принимают историки и журналисты. Суетливо-назойливый профессор X. между тостами разъясняет: «Генрих Бёлль, конечно, религиозен, однако он противник церкви». Бёлль негромко, но сердито: «Это неправда, я принадлежу к церкви, я церковный, не поповский, но церковный».

До полуночи ходили вдвоем по улицам. Он расспрашивал о Синявском, Даниэле, о том, как наказывают литераторов, написавших письмо про них. Вспоминал разговор за обедом: «А знаешь, это ведь в чем-то и справедливо. Сегодня церковь у нас — это опора политической реакции, у нас много хороших священников и монахов, но церковные власти так коррумпированы, что вы себе и представить не можете».

30 сентября. В театре на Таганке, на спектакле «Галилей».

Ему по душе и театр, и Любимов, и дух зрительного зала. Юрий Любимов: «Ваши книги помогают мне жить». Просит у Бёлля пьесу для своего театра. Бёлль: «Пьесы можно писать только после пятидесяти лет. Есть у меня одна мистическая, но вам такая не подойдет».