Дмитрий Козлов - Я уже не боюсь

• Название: Я уже не боюсь
• Автор: Дмитрий Козлов
• Издательство: Издательство АСТ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-17-099370-3

17-летний школьник Миша Карасин занят обычными для большинства его сверстников вещами — спортом, девушками, дискотеками, прогулками и дворовыми посиделками. Близится конец учебного года, и будущее кажется безоблачным, а беззаботная жизнь — бесконечной, как грядущие каникулы.

Радость от наступающего лета сменяется шоком, когда отец Миши внезапно умирает. Справиться с болью помогает неожиданно обретенная любовь, и Мише кажется, что жизнь все еще может быть прежней. Однако новая трагедия лишает его любимой девушки, и эта сокрушительная двойная потеря грозит привести к непоправимым последствиям. За растянувшееся в целую эпоху лето Мише, бросающемуся из одной опасной крайности в другую и отчаянно пытающемуся устоять на ногах в навсегда переменившемся мире, предстоит открыть в себе много неожиданных черт, подойти к самому краю и, наконец, обрести себя заново, получив надежду на будущее.

---

— Так что там с Филином дальше было? — спрашивает Юля, садясь рядом со мной. Ее босая стопа, мокрая от росы, касается моей ноги.

— Мы его назад привезли, на дачу. Его сушило жестко. Ничего не говорил, только воду пил. Двухлитрушку всосал, пока доехали, а потом к колонке губами прилип. Никогда не видел, чтоб человек столько пил.

Потом, кажись, раздуплился чуток. Мы его давай спрашивать, что там было — ну в смысле там, — а он говорит, мол, не помню ни хера. Вот чуваку пофартило, конечно. Считай, на тот свет сгонял и вернулся…

— Я сейчас… — бормочу я, встаю и иду за дом, к калитке, а оттуда — на берег. Сажусь на песок, закуриваю, смотрю на растворенный в черной воде холодный, дрожащий звездный свет.

Меня вдруг захлестнула холодная и темная волна страха. Я думаю об отце. О Филине. О том, что там.

Юлины руки касаются моих плеч, и я закрываю глаза.

— Все хорошо? — спрашивает она. Я чувствую ее дыхание на своей коже. — Ты так…

Юля обходит меня, садится на песок напротив, берет мои ладони в свои и смотрит в глаза.

На участке кто-то крутит ручку громкости магнитофона, и рев гитар «Offspring» глушит звон цикад.

Юля целует меня и проталкивает языком косточку черешни мне в рот. По черному телу реки ползут мерцающие огоньки огромной баржи. По Юлиному лицу в который уже раз на моей памяти пробегает боль, как рябь от порыва ветра на речной глади. Я молчу. Я уже просил ее сходить к врачам и все такое, а она только улыбается сквозь слезы и говорит, что все хорошо.

Все хорошо.

— Пойдем, — говорит Юля, встает, отряхнув песок, и тянет меня за руку. Я иду за ней.

Мы возвращаемся за стол, и я чувствую, как страх отступает.

С Юлей мне ничего не страшно.

Я просыпаюсь от солнца. Лучи проникают сквозь веки, растапливая холодные осколки тревожных снов. Отбрасываю простыню, под которой мы с Юлей спим. Солнце только встало, но мансарда быстро прогрелась, и воздух здесь уже пропитан густым ароматом смолы от сосновой обшивки.

Юля спит на боку, волосы рассыпались по старой, посеревшей дачной наволочке. С улицы доносится звон бидонов на багажнике у Сан Саныча, который каждое утро ездит на велике за водой к какому-то особому, якобы целебному роднику.

Потянувшись, я прижимаюсь к Юле всем телом, целую ее в шею; кожа горячая после сна. Юля что-то сонно бормочет, потом поворачивается ко мне, целует в губы. Я смотрю в окно. В уголке рамы блестит паутина. Рассудок освобождается от обрывков сновидений, но еще не занят мыслями и заботами дня, так что я просто лежу и смотрю в безоблачное небо за стеклом, чувствуя приятную бездонную опустошенность.

Мы одеваемся и спускаемся по крутой лестнице, которую когда-то сколотил Юлин отчим. Внизу на старом, подпертом стопкой книг раскладном диване храпят Жмен с Китайцем. Придурки додумались закрыть на ночь форточку и всю ночь спали в своем же спиртовом выхлопе. Мы тихо смеемся: у Жмена так опухла рожа, что он похож на Ельцина. Прошмыгнув мимо, выходим на веранду, оставив дверь открытой: пусть хоть с утра глотнут свежего воздуха.

На ступеньках в надбитом стакане с водой плавают разбухшие окурки: мы вчетвером курили здесь ночью, перед тем как пойти спать. В траве видны другие, похожие на жирных червяков, — опять Китаец не понял, что значит «бычки в пепельницу». Я собираю их и выбрасываю.

В голове немного шумит от выпитого пива. Я думаю, что это похмелье, хотя много лет спустя пойму, как наивно заблуждался. А еще есть какое-то чувство, очень похожее на стыд, из-за того, что вчера сбежал на берег после рассказа о Филине.

Сдрейфил. Струсил.

Юля, впрочем, ни слова об этом не говорит. Мы чистим зубы пальцами у рукомойника, висящего на вишне у калитки. Потом Юля открывает дверь сарая и вытаскивает два велика — маленькую синюю «Десну» и «Украину», ободранно-зеленую, с наклейками от жвачек на раме и спицами в разноцветной проволочной обмотке.

— Как насчет к церкви прокатиться? — улыбается Юля, доставая из заваленного досками и ржавыми инструментами сарая блестящий велосипедный насос.

После секундной сонной заминки я киваю. Я бы согласился, даже если бы она предложила прокатиться в Среднюю Азию.

Юля протягивает мне насос:

— Тогда держи. Колеса качать — мужская работа.

Мы выкатываемся на грунтовку, разрезающую дачи на два клочковатых массива, и едем по ней до проложенной по дамбе бетонки, которая широкой дугой ведет в Марянку. Едем по серым плитам, на стыках велик вздрагивает и звякает несмазанной цепью; шорох резины по бетону, прерываемый ритмичными глухими хлопками на пробелах между плитами, навевает мысли о поезде.

Навстречу из Марянки тащится древний рычащий «пазик» с горбом из красных газовых баллонов на пыльной крыше. Мы съезжаем на обочину, и ревущее чудище проползает мимо, обдав нас черными клубами зловонного дыма. Юля толкает велосипед вперед, я тоже прыгаю в седло, и мы едем дальше вдоль разноцветных заборов, за которыми просыпается дачный люд. Потом съезжаем на грунтовку, уходящую в поле, и несемся наперегонки среди высокой выгоревшей травы.

Над озерами, вытянувшимися вдоль дамбы, по которой проложена бетонка, мелькают белые штрихи чаек, прилетевших с Днепра. В камышах блестит вода. Впереди темной стеной растет лес.

Я оборачиваюсь и вижу Юлю. Она едет чуть позади. Ветер развевает волосы, в очках пляшут солнечные блики. Она что-то кричит, смеется и машет мне рукой, но я ничего не слышу: в ушах свистит ветер.

Потом, думая о Юле, я буду вспоминать целый мир, огромную страну, давно исчезнувшую, но все еще живую в моей памяти. Но прежде всего я всегда буду представлять это мгновение, этот кадр, застывший перед мысленным взором, как слепяще-яркое пятно после брошенного на солнце взгляда — не тающее, не блекнущее, заставляющее помнить. Юля на старом велосипеде, в шортах из обрезанных джинсов, синей футболке с черной надписью «PRODIGY», которую притащила ее сестра с прошлогоднего концерта во Дворце спорта. Ее улыбка. Родинка чуть выше и правее уголка губ. Ее тонкие загорелые пальцы на обмотанном изолентой руле. Ее красота, от которой едва не болят глаза и внутри все будто сжимает, скручивает, стирает в жерновах.

Я помню.

Лес обволакивает прохладой; мы летим по петляющей тропинке, огибая глубокие ямы и упавшие деревья. Яркий утренний свет, пробиваясь сквозь черные стволы и листву, мгновенно сменяется сумраком, заслоненный деревом, и тут же вновь бьет по глазам, стучит по сетчатке телеграфной дробью.

Тропа позволяет добраться до заброшенного лагеря быстрее, чем грунтовка, по которой ехали в марянский ФАП Сан Саныч с Филином. Пятнадцать минут — и вот уже среди деревьев видна сетка забора. Брошенные корпуса, насупившись прогнившими крышами, провожают нас хмурым взглядом выбитых окон.

Проехав лагерь, мы сворачиваем на заросшую тропинку, ведущую к церкви. Минуту спустя мне кажется, что на моем лице собралось с пару килограммов паутины. Блестящие нити натянуты над узкой извилистой тропкой, будто лес пытается задержать незваных гостей.

Впереди, на поляне, чернеет колокольня: какой-то давний пожар обжег старое здание, сохранив грязно-серую побелку лишь наверху, у зияющего провалами и ставшего домом для птиц купола. Собственно, колокольню и называют церковью. От других построек остались лишь развороченные корнями огромных дубов остатки фундаментов.

Мы бросаем велики на траву и идем к черно-серой башне. Лестница на второй этаж давно обрушилась, но в окно можно забраться по стволу скрюченной старой груши-дички. Я забираюсь на дерево и протягиваю Юле руку. Ее кеды скребут по коре, срывая клочки темной шелухи. Мы лезем выше. У самого окна нужно прыгать. Я отталкиваюсь ногами от пружинящей ветки и приземляюсь на подоконник, под ногами шуршит штукатурка. Поворачиваюсь, чтобы помочь Юле. Она прыгает легко, будто играет в классики. Я обхватываю ее руками и ставлю на пол. Она целует меня. В ее волосах запутались сухие листья.

Отсюда по винтовой лестнице идем наверх. Перил нет. Я боюсь высоты, жмусь к стене. Юля идет спокойно, пиная вниз куски осыпающейся штукатурки.

В центр площадки на вершине башни сквозь дыру в куполе падает свет. В темноте над почерневшими балками воркуют голуби. У стен царит прохладный сумрак.

Мы стоим у большого окна, держась за руки. Впереди, за лесом, видна Марянка — россыпь крошечных домишек в речной долине, будто в беспорядке разбросанных и забытых ребенком после игры. Я смотрю вдаль, потом на Юлю, снова вдаль. Мысли окутывает пустота и покой. Мне нравится этот вид, расстилающийся внизу.

А потом я думаю, что его никогда, никогда, никогда не увидит мой отец, и едва сдерживаюсь, чтобы не заплакать. Потом вспоминаю, как папа говорил мне, что вокруг столько красоты и всего интересного, а я торчу дома, втыкаю в телик и все такое, — у меня тогда такое настроение было. Особенно его взбесило, что я битый час швырял теннисный мячик в стену, лежа на кровати. Бросал и ловил, бросал и ловил… Помню, что мягко и осторожно послал его куда подальше: настроение было хмурое, говорить не хотелось. Как всегда. А ему хотелось, что бывало очень редко. Между нами всегда была какая-то невидимая стена, как в одной серии «Полтергейста» о деревушке, огражденной непреодолимым прозрачным барьером. Я никогда и не пытался ее преодолеть. А отец пробовал. И я его посылал.