Юрий Васильев - Право на легенду

• Название: Право на легенду
• Автор: Юрий Васильев
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1984

В книгу писателя Юрия Васильева включены повести: «Ветер в твои паруса», «Дом Варга» и повесть, давшая название сборнику.

Герои произведений Ю. Васильева — люди высокого нравственного начала, творчески увлеченные любимым делом, бескорыстно служащие ему. Это и полярный летчик Вениамин Строев (повесть «Ветер в твои паруса»), архитектор Егор Коростылев, охотник Вутыльхин («Дом Варга»), токарь Петр Жернаков (повесть «Право на легенду»). Всех их — людей разных поколений, характеров, профессий — объединяет не только любовь к Северу, но и высокое стремление найти свое место среди героев нашего времени.

Писатель Юрий Васильев тридцать лет прожил на Колыме и Чукотке. Вот почему в его произведениях так зримо запечатлен этот удивительный край.

---

И тут, прямо по ходу, он слышит отчаянный вой сирены: навстречу идет корабль! Он нависает над ними огромной безжалостной глыбой, и сбоку, из пелены тумана, тоже вырастает зловещая тень — теперь уже не разминуться: сейчас раздастся страшный грохот, которого они, может быть, даже не услышат, вода встанет дыбом, хлынет в разодранный бок корабля…

— Отец! — кричит Павел. — Отец! Почему ты не спасаешь судно? Еще не поздно, еще можно выброситься на берег!

Но отец, придавленный сорвавшейся балкой, смотрит на сына, что-то шепчет ему или, может, кричит: за шумом волн не разберешь, но Павел понимает. Он сам поворачивает штурвал и устремляется к берегу. Он знает, что сейчас вон тот большой риф, острый, как штык, вонзится в днище корабля, вонзится прямо под мостиком, и его, конечно же, смоет в море, но зато пароход прочно сядет на мель и люди успеют спустить на воду шлюпки.

Потом он еще раз или два видел все тот же сон и каждый раз, проснувшись, долго испытывал чувство радостного удивления, восторга, точно такое же, как в детстве, когда вместе с Чапаевым или Щорсом кидался под пулеметный огонь: ему хотелось тут же что-то делать, быть впереди, не оглядываясь и не раздумывая.

А сейчас, вспомнив об этом, он только зло сплюнул. Как у него хорошо получается! Раз — и на берег! «Ты в своей водке по уши сидишь, вынырнуть не можешь», — услышались слова Жернакова. Ну, это, товарищ хороший, не ваше дело! Я уже вам объяснил — такая у меня среда обитания. Понятно? Живу, как нравится. Как бог на душу положил. И оставьте меня в покое, сделайте милость!

Дома еще горел свет. Мать не спала, ждала на кухне. Сидела, накинув платок, смотрела в окно. Молчала. Она все больше молчит в последнее время.

8

По дороге домой Жернаков вспомнил, что скоро двадцать шестое августа — день хоть и не обозначен в календаре красным, но для них с Настей памятный. Знаменательный даже, можно и так сказать. Она в этот день в Находке к нему свои вещи перенесла. Из барака в барак, в порядке договоренности с комендантом. Не поженились еще, а сошлись — так это вроде тогда называлось. Запомнился же им этот день потому, что у Кати, теперешней жены Иочиса, как раз именины были. Шумно они тогда погуляли, весело — все-таки свадьба, какая ни есть, с именинами вместе. И теперь они каждый год тоже вместе празднуют.

«Может, купить чего? — подумал Жернаков. — Ага, куплю, наверное».

Он зашел в универмаг и прямо у входа купил две золоченые тарелки с виноградными гроздьями на донышках; тарелки ему не очень нравились, но цена подходящая, двадцать рублей каждая, значит, ничего, дарить можно.

Протиснувшись с покупками на свободное место, Жернаков стал запихивать их в авоську и тут нос к носу столкнулся с невесткой. Хороша все-таки жена у Тимофея, даже тут, в толпе, не потеряется — такая она яркая и статная.

— Что-то вы у нас давно не бывали? — спросила она, помогая Жернакову упаковывать тарелки. — Тимофей сказал, что вы теперь всю неделю свободный человек. Заходите завтра, а? У меня пироги с грибами будут.

— Загляну, — сказал Жернаков. — Завтра не обещаю, а послезавтра — загляну. Дело у меня есть. А ты куда такая нарядная?

— Туда, куда только нарядных и пускают, — рассмеялась она. — На репетицию иду. Забежала вот шпильки купить. Так мы вас ждем, договорились?

«Договорились, — подумал Жернаков. — Вот уже год скоро, а она все обтекаемо называет, «вы» да «вы» — «папой» называть как-то теперь не принято или она, может, просто не решается. «Петр Семенович» — официально вроде. Ну, ничего, как-нибудь назовет…»

И еще он подумал, что глаза у нее невеселые. А все потому, что идет в народный театр как на иголках, идет, и сердце у нее сжимается — знает ведь, какие муки каждый раз принимает на себя Тимофей во имя того, чтобы никто не посмел сказать, что он жену на сцену не пускает. И не то что посторонние — свои пусть не ведают и не догадываются, как он себя грызет, пока она там с парнями роли разучивает.

А ведь знает Тимофей, что Зина не вертушка какая, не гулена. Только что ему все эти знания, если таким уж уродился. И в кого? Ревность у него как болезнь. Но и здесь свой характер, волю свою и понимание долга он поставил выше личных интересов. «Хочешь в народный театр? Иди. Не только не удерживаю — что ты, в самом деле? — целиком поддерживаю. Человек должен удовлетворять свои духовные запросы».

Силен мужик, честное слово. Он бы, например, если Настю когда приревновал, он бы уж ее ни на какие танцульки не пустил, ни в какие кружки. Тут пусть как угодно называют.

«А еще узнает Тимофей, что я к Ламашу ходил за Женьку просить — вот уж взовьется! Жизненные принципы на глазах растаптываю… Ну, Тимофея мне не осуждать, нет! Он от других много требует, он и с себя спрашивает. По всей строгости спрашивает, на совесть. А что дорога у него, как струна, — ни шагу в сторону, так неизвестно еще, может, оно так и надо…»

Настя вернулась домой раньше обычного: отпустили ее, что-то сердце опять прихватило, не иначе как погода переменится. Она еще с порога вопросительно посмотрела на Жернакова, и он поспешил ее успокоить, сказал, что все в порядке, можно считать, Женька пристроен. Вот только черти его неизвестно где носят, надо бы позаниматься, всего три дня и осталось.

— Я тебе тарелку купил, — сказал он, когда они сели ужинать. — Может, не тарелку, может, под сухари, не знаю…

Он хотел отдать ей подарок потом, двадцать шестого, но у нее был такой усталый вид: в садике половина нянечек больны, приходится их подменять, сама едва на ногах держится, а тут еще и Женька, — так она неуютно себя от всего этого чувствовала, что Жернаков подумал: может, ей приятно станет, может, чуть отойдет.

— Спасибо, — сказала она равнодушно. — Под чего-нибудь приспособим.

— Я и Кате такую же купил. Ничего, что одинаковые?

— Ничего… — Она вдруг спохватилась, вспомнила, должно быть, и заплакала — тихо, жалостливо, как всегда, потом пересела к нему на диван, уткнулась головой в плечо: волосы у нее редкие, седые, заколотые большим роговым гребнем.

— Петенька, — сказала она, все еще всхлипывая, — голубчик ты мой. Время-то как идет. Я уже и забывать стала. Старые мы с тобой делаемся. Вон и Женька, того гляди, невесту приведет. А мы жили, жили да и прожили. Спасибо тебе, я в тарелку пироги класть буду. Красиво получится: пироги на золотом блюде.

— Бросила бы ты работать. Всего не переработаешь. Я и один управлюсь.

— Да ну, Петя, не городи. Чего я делать-то буду? У меня машины нет, чтобы под ней ковыряться.

«И та правда, — подумал Жернаков. — Что она делать будет? — Он поудобней устроился на диване, хотел почитать, но глаза слипались. — Лягу, — решил он. — Находился, набегался… Завтра — ни-ни! Завтра меня ищи-свищи с попутным ветром, поеду душу и тело проветривать».

Он заснул, и ему всю ночь снились приятные сны.

День второй

1

На другой день Жернаков с утра пораньше, чтобы какие другие дела не отвлекли, отправился на пирс, возле которого колыхалась на воде целая флотилия судов столь своеобразных и причудливых, что надо было привыкнуть не удивляться.

Тут поскрипывал рангоутом полуялик, полуфрегат размером с небольшое корыто: паруса у него были, как у настоящего корабля, добротно скроены и сшиты, с бром-стеньгой и гафелем, а если судно переворачивалось, едва отвалив от пирса, то это никого не смущало. Строили его не для плавания, а для забавы.

Тут солидно привалился к стенке бывший разъездной капитанский катер. Когда-то он имел обшивку из красного дерева, мягкие диваны, салон, обитый плюшем, и стоил для государства лютые деньги, а сейчас его так основательно упростили, что катер стал похож на большую плавучую конуру, крытую жестью. Это личное судно главного бухгалтера завода. А личное судно начальника отдела кадров было сделано из вельбота, потерявшего при перестройке свои благородные очертания, и теперь оно напоминало деревянный пароходик, на котором катаются ребятишки во дворе детского сада.

Но были тут и катера высокого класса. Настоящие морские суда. Были даже получше, чем у Жернакова, поизящней и посолидней его «Робинзона». Не было только такого, который мог бы его догнать. Потому что два года он сам собирал мотор, и за два года обычный двигатель превратился в машину, про которую кто-то сказал, что ее бы на миноносец ставить.

Жернаков уже завел мотор и тут заметил на берегу Владимира Герасимовича Петрова, директора морского водноспортивного клуба. Вид у него был угрюмый, но не как всегда: в лице его проскальзывала какая-то хитрость.

— Петр Семенович! — крикнул он. — Порядочные люди на дизеля переходят. Может, подкинуть тебе от щедрот своих завалящий моторчик?

— Ты сначала свои дыры заштопай, потом будешь других одаривать, — рассмеялся Жернаков. — Ишь благодетель выискался! И не стой на ветру, просквозит еще, годы-то не молодые.