Анатолий Михайловский - Соблазн зла

• Название: Соблазн зла
• Автор: Анатолий Михайловский
• Издательство: Златоуст
• Жанр: Религия
• Год: 1947

---

Не инстинкты, а высокие и идеальные порывы являются двигателями человеческих масс в исторические моменты их бытия и развития, и, если нарушенная правда становится ложью, искаженное, лишенное божественного огня добро претворяется в свое отрицание и в свою противоположность, а извращенная свобода вырождается в разгул или в рабство, — то это внутренний порок всякой диалектики «от лукавого».

Поэтому и могла родиться поэма Александра Блока «Двенадцать». Поэтому и историческая действительность, нами наблюдаемая, представляется как бы непрерывной цепью отпадений человека от своего Творца, поруганием Его творения, конечным торжеством и владычеством зла.

Мы знаем, что это очевидное явление есть нечто временное; что стоит только сбросить с себя ярмо греха и последовать за Спасителем, как мы почувствуем себя так же радостно и безмятежно, как первый человек до грехопадения:

«С души, как бремя скатится:
Сомненья далеко—
И верится, и плачется,
И так легко, легко!..»

Мы знаем, что неразрушимо и бессмертно по естеству своему христианское общество, пока оно остается — не по имени только — христианским.

Да, все это знаем мы давно. И не потому ли эти мысли неизбежно наталкиваются на глухое сопротивление окружающей среды, и людская масса воспринимает, в обстановке мирской суеты, слова о Правде и Добре, как что-то «избитое», «ненужное», «скучное», «назойливое» и «уже надоевшее»?И не лежит ли прелесть зла отчасти в «новизне» и «оригинальности» взрощенных им систем и учений?

Всеми сознается необходимость политического, хозяйственного и социального оздоровления человечества, потрясаемого одним кризисом за другим; живо и болезненно ощущается потребность в культурном, т. е. духовном, обновлении. Но если не только христианство, а и другие великие религии — особенно, буддизм — оказываются несовместимыми с доктринами мира сего, сулящими человечеству спасение и благополучие вне Бога, то жизненный стиль современности выражается почти исключительно «экономическим материализмом». При всей своей философской несостоятельности, он на практике определяет собою одинаково и социалистические и капиталистические формы человеческого общежития, стремится свести весь смысл божественного мироздания к категориям хозяйственных отношений. Человек превращается, по меткому сравнению проф. Успенского, в двухмерное плоское существо, способное двигаться лишь по двум плоскостям — производства и потребления. Господствующим становится тип полуавтомата-робота, бездуховного и безкультурного.

Элементарная в своей предельной пошлости формула: «Единственными двигателями исторического развития и прогресса являются голод и половое чувство», — не только духовно убога, но и «научно» несостоятельна, ложна. И, однако, не составляет ли она, начиная от грубо-циничных материалистических течений и кончая утонченными в своей «эстетичности» модными вещаниями, основного содержания теорий, учений и просто жизнеощущения современности, в своем отрыве от божественного источника всего сущего особенно легко поддающихся «прелести зла»?

* * *

Построить братство людей, а — тем более — братство народов на категориях производства и потребления, на «социологических» факторах голода и полового чувства или на «хартиях» политического рационализма и утилитаризма — мыслимо, может быть, теоретически, но на деле невозможно, неосуществимо. Прекращение войн, и международных и гражданских, — задача политически, социалогически и экономически неразрешимая. Ни одна политическая, хозяйственная или социальная система, как ни один государственный строй, не являются сами по себе воплощением начал истины, добра и свободы. Без религиозной основы, оторванные от Бога и Правды Божьей, они неизбежно становятся — в той или иной степени — носителями неправды, зла и насилия.

Но как объяснить современному человеку, не желающему видеть смысл всего происходящего, что без глубокого, внутреннего, религиозно-нравственного возрождения все мечты о «земном рае», все самые «прекрасные» хартии и декларации — пустые слова, плоть, лишенная жизни и духа.

«Мыслят устроиться справедливо», говорит старец Зосима в романе «Братья Карамазовы»: «но, отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью, ибо кровь зовет кровь, а извлекший меч погибнет мечом. И если бы не обетование Христово, то так и истребили бы друг-друга даже до последних двух человек на земле».

И, наконец, основное и больное для нас; как помочь родному народу, после пережитого им лихолетья, выйти на путь духовного воскресения, как заставить широкие круги его интеллигенций понять, что вне Святой Руси, вне христианства, вне Православия нет и не будет России, той духовно великой и душевно прекрасной России, культура которой по яркости и многогранности, по внешнему и внутреннему богатству едва ли знает что-нибудь равное себе в этом мире?

Где найти силу убеждения и дар пророка, чтобы «глаголом жечь сердца людей» и заставить их проникнуться пламенной любовью к той православной Руси, что

«Поддалась лихому подговору,
отдалась разбойнику и вору,
подожгла посады и хлеба,
разорила древнее жилище —
и пошла — поруганной и нищей
и рабой последнего раба»?

Невольно вспоминаются замечательные строки своеобразного и гениального русского мыслителя В. В. Розанова:

«Потому так упорно каждая Церковь противится слиянию с которой-нибудь другой, что в сущности не в догматах только, но во всем своем внутреннем сложении, в каждой черте своего характера, она есть нечто глубоко своеобразное и совершенно особеннее от прочих Церквей. И это потому, что жизнь, которая бьется в них, бьется в каждой по особому типу.

И, однако, одно Евангелие и один дух светится в нем. Если мы захотим дать себе отчет, который из трех типов жизни соответствует ему, мы непреодолимо и невольно должны будем сказать, что это — дух Православия. Когда нам будут указывать на неизъяснимое величие Католицизма, на безбрежность мысли, заложенной в нем, которою он увит и обоснован с седой схоластики и до наших дней, — мы согласимся со всем этим и признаем также, что ничего подобного нет в нашей Церкви и ее истории. Если нам будут указывать на плоды Протестантизма, на эту богобоязненность жизни, на свободу критики в нем и высокое просвещение, которое отсюда вытекло, — мы скажем, что все это видим и никогда не закрывали на это глаз. Мы спросим только: но христианство, но дух евангельский, но то, чему учил нас словом и жизнью Спаситель? Ничего нет у нас, ни высоких подвигов, ни блеска завоеваний умственных, ни замыслов направить пути истории. Но вот перед вами бедная церковь, вокруг рассеянные, около нее группирующиеся домики. Войдите в нее и прислушайтесь к нестройному пению дьячка и какого-то мальчика, Бог знает откуда приходящего помогать ему. Седой высокий священник служит всенощную. Посреди церкви, на аналое, лежит образ, и неторопливо тянутся к нему из своих углов несколько стариков и старух. Всмотритесь в лица всех этих людей, прислушайтесь к голосу их. Вы увидите, что то, что уже утеряно всюду, что не приходит на помощь любви и не укрепляет надежды, — вера — живет в этих людях. То сокровище, без которого неудержимо иссякает жизнь, которого не находят мудрые, которое убегает от бессильно жаждущих и гибнущих, — оно светится в этих простых сердцах; и те страшные мысли, которые смущают нас и тяготят мир, очевидно никогда не тревожат их ума и совести. Они имеют веру, и с нею надеются, при ее помощи любят. Что в том, что дьячек невнятно читает на клиросе молитвы: но он верит в смысл их, и те, которые слушают его, нисколько не сомневаются, что за этот смысл он умрет, если будет нужно, и внидет в царство небесное: как и все они умрут и по делам своим примут мзду, к которой готовятся.

С этим покоем сердца, с этою твердостью жизни могут ли сравниваться экзальтации протестантизма и всемирные замыслы великой и гибнущей Церкви? Уныние в первом, тоскующее желание во второй, не есть ли симптомы утраты чего-то, без чего храм остается только зданием и толпа молящихся — только собравшеюся толпою? И весь блеск искусств, которым они окружают себя, эта несравненная живопись, эта влекущая музыка, эти величественные кафедралы — не вытекает ли все это из желания пробудить в себе то, что в тех бедных молящихся никогда не засыпало, найти утраченное, что в той невидной церкви не было потеряно? Весь необъятный порыв желания, которым полна и трепещет Европа, не есть ли только желание залить великую грусть, которую она хочет и не может пересилить; и вся красота, величие и разнообразие ее жизни, ее цивилизации не напоминает ли великолепную ризу, в которую никогда более не облечется священник?

Так-то произошло в истории это необъяснимое и глубокое явление, по которому „у неимущего отнялось и имущему прибавилось“. В прекрасном евангельском образе Марии и Марфы, принявших в свой дом Спасителя, как будто высказаны эти неисповедимые судьбы Церкви. Марфа, когда вошел Он, смутилась и заторопилась; она думала о богатом угощении и, в хлопотах о нем, забыла даже о Том, для Кого оно. „Мария же, сестра ее, села у ног Иисуса и слушала слова Его“. Измученная и раздраженная на нее Марфа подошла к Учителю и сказала: „Господи, или Тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить?“ — И тогда произнес Он слова, в которых звучит смысл всей жизни и истории; — „Ты заботишься о многом, Марфа, а одно только нужно; Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее“.