Лев Копелев - Утоли моя печали

• Название: Утоли моя печали
• Автор: Лев Копелев
• Жанр: Биографии и Мемуары

Это заключительная книга автобиографической трилогии известного писателя, литературного критика, германиста Льва Копелева, вышедшей на Западе в издательстве «Ардис»: «И сотворил себе кумира», «Хранить вечно» и «Утоли моя печали». В последней описана та самая «шарашка», где вместе работали «зеки» — А. Солженицын, Л. Копелев, Дм. Панин, ставшие прототипами героев романа А. Солженицына «В круге первом».

---

На всех шарашках арестанты зарабатывали научные степени, ордена и премии для чекистов, числившихся учеными. Но говорить об этом вслух было так же недопустимо, как и о том, кто был основной рабочей силой на «великих стройках коммунизма». Поэтому приказ отменили, а злополучного инженер-майора отчислили и демобилизовали.

В последний раз он пришел на шарашку уже в мешковатом штатском костюме. Беспомощно торчала тонкая шея. Печально поблескивали очки. Он простоял несколько минут у моего стола.

— Антон Михайлович оказался еще хитрее, еще коварнее, чем я предполагал. По работе он не мог меня съесть. Как инженер я не хуже, а может, и получше его. С техникой современной больше знаком. И соображаю быстрей. В управлении это знают. К тому же я коммунист, а он после своей Промпартии уже остался беспартийным. Так что в открытую он против меня никак не мог. Вот и придумал хитрое шунтирование. А я, дурак, обрадовался. Но теперь, — это строго между нами, — с такой фамилией, как моя, уже нельзя быть начальником института. Никакие заслуги, никакой партстаж не помогают. Есть кадровая политика! Так что возражения тюремщиков — формальный повод. Вернее, нам подобрали именно такое здание, чтобы вызвать возражения. Он все продумал заранее, рассчитал точно. Интриган он гениальный. Мне товарищи давно говорили. А я недопонимал. Ну что ж, поработаем на гражданке. А вам пусть будет еще один урок. Всего хорошего.

Он пожал мне руку у локтя и ушел с кривой улыбкой.

* * *

Сверхсекретную фоноскопическую лабораторию № 1 попросту ликвидировали, а нас с Василием передали в распоряжение математической группы, которая разрабатывала шифры и системы дешифраций. Мы оба должны были с помощью звуковидов определять сравнительную устойчивость секретных телефонов. Кроме того, Василий, по заданиям группы технической информации, переводил статьи из английских, американских и французских журналов. Я тоже оказался в двойном подчинении, так как продолжал руководить артикуляционными испытаниями, участвовал в некоторых исследованиях, которые вела акустическая лаборатория, и по вечерам преподавал английский и немецкий язык молодым офицерам, обучал их переводу технических текстов.

Оценки исследуемых систем секретных телефонов выражались в виде дроби. Постоянный числитель означал одну минуту зашифрованного разговора. А в знаменателе проставлялось двух- или трехзначное число минут, потраченных на дешифрацию или на установление схемы шифратора и кода. Чем больше знаменатель, тем устойчивее система и код. «Отметки» различных телефонов колебались от 1/120 до 1/600.

Но постепенно я убеждался, что скорость наших догадок, которая должна была определять объективные характеристики телефонов, заметно менялась в зависимости от разных причин. По утрам мы дешифровали быстрее, чем к концу дня. Угадывание замедлялось из-за любого недомогания — от зубной боли, сильного насморка, расстройства кишечника. И в те дни, когда меня одолевала хандра после невеселого письма из дому или неприятного разговора в камере, Василий легко обгонял меня и весело хвалился:

— Вот что значит иметь крепкие нервы. Недаром моя бабка говорила, что от печальных дум вши заводятся.

Начальник группы Константин Федорович К., сухощавый, подтянутый, узколицый, с умным и холодным взглядом, был неизменно вежлив, но соблюдал дистанцию. «Посторонние разговоры» отклонялись холодно и решительно: «Этот вопрос не имеет прямого отношения к нашей задаче…»

Но об очередной хитрой математической проблеме, возникшей у конструкторов шифратора, он подолгу увлеченно толковал и с главным математиком группы Александром Л., и с другими спецами. Они говорили: «Хоть в погонах, но серьезный математик и добросовестный инженер».

Александр Л. был осужден «за плен». На фронт он попал, кажется, с первого курса аспирантуры. Интеллигентный, столичный юноша, насмешливый скептик, немного сноб, был влюблен в математику — «науку наук» — и в музыку. Когда на шарашке появилось пианино в красном уголке вольнонаемных, он его настроил и за это получил разрешение играть в воскресные вечера. Другим зекам тюремные надзиратели запрещали присутствовать — «не положено, тут вам не концерт». Но когда дежурный вертухай бывал в хорошем настроении, иным из нас удавалось просочиться.

Александр играл наизусть сонаты Бетховена, прелюды и мазурки Шопена, «Времена года» Чайковского.

И тогда время шло то медленно, почти замирало, то стремительно ускорялось. Радость и печаль чередовались или сливались. Радостная печаль, когда вот-вот заплачешь и с трудом удерживаешься. Мгновение счастья, пронзительного до боли в сердце, когда весь мир прекрасен и все люди милы… И тут же удушье от сознания — где ты и что с тобой.

Александр, заключенный, «изменник Родины», с любым начальством держался корректно, даже несколько чопорно, в иных случаях почти высокомерно. Но когда он разговаривал с майором К., они оба словно оттаивали, непринужденно спорили, случалось и шутили, смеялись, радуясь каким-то удачным решениям.

В первые дни Александр едва замечал меня. Однажды, когда зашла речь о том, что я — убежденный марксист, он заметил, что это естественно, потому что я — не русский.

— Нет, что вы, я вовсе не антисемит. У меня были друзья евреи и в школе, и в университете. Но в русской истории XX века евреи играли скорее неприглядную роль. Достаточно вспомнить Троцкого, Зиновьева… Вы, конечно, можете назвать Левитана, Рубинштейна, Эренбурга, скрипачей, пианистов, математиков. Эйнштейн, конечно, гениален… У каждой нации есть свои достоинства и свои пороки. И в разные времена становятся доминантными то одни, то другие свойства. Ведь и у немцев были великие люди. Знаю, знаю вам этого не нужно доказывать. Вас, я слыхал, даже посадили, кажется, за переоценку немцев. Но когда Гитлер пришел к власти, стали доминантны немецкие пороки. И все забыли о Бахе, Бетховене, Шиллере… Ведь и вы, конечно, кричали: «Убей немца!» А если не кричали, то можно только удивляться, что вас не посадили раньше…

Математиком был и рижский студент — сионист Перец Г., прозванный Дон Перес, очень молодой и выглядевший еще моложе своих лет, но уже лысевший, остролицый, самоуверенный, категорично судивший обо всем и обо всех.

Александр и Перец встретили Василия и меня холодно, отстраненно. Вскоре я сообразил, что они в нас заподозрили наседок. Василий — «указник», раньше одиноко работал в библиотеке и, как говорили, сторонился пятьдесят восьмой, потом вдвоем со мной работал в особо секретной таинственной группе. А я беззастенчиво признавался в своих коммунистических убеждениях и, значит, мог быть только пособником начальства.

Числясь в штате их группы, мы нередко отлучались в акустическую или в библиотеку; значит, могли завернуть и к оперу с доносом. Я заметил, как прерываются разговоры, когда мы входим в комнату, если там нет вольных. Однажды Василий утром заговорил о последних известиях из Кореи — мы с ним «болели» за северян. Александр прервал едва ли не начальственным тоном:

— Я просил бы не отвлекать разговорами. Тут кое-кто мозгами работает. Может быть, вашему гаданию по этим картинкам трепня помогает, но мне мешает.

Начальник группы заходил время от времени; постоянно должен был сидеть его помощник, старший лейтенант, смазливый очкарик, простодушный и ленивый. Он то и дело уходил покурить с приятелями, посудачить с девицами из конструкторского бюро.

К Василию и ко мне он относился почтительно, ничего не понимая в том, чем мы занимаемся. Математиков считал коллегами и старался держаться по-свойски, хотя на Александра Михайловича глядел снизу вверх. Иногда подсаживался к нему, чтобы подготовить уроки; он учился заочно в аспирантуре института связи.

Старший лейтенант порою развлекал нас рассказами о спортивных событиях, о кражах, грабежах, о семейных драмах у его соседей и знакомых. Однажды он стал рассказывать, как в последний год войны ехал из Ташкента, где учился в эвакуированном институте.

— Я туда поступил еще перед войной. Не так чтоб особенный интерес был. Но там броню давали… Мне в казарму идти не хотелось. А на фронт еще меньше. Ну а в институте хоть и голодно и все отрывали — то на вокзал грузить-разгружать, то в кишлак на хлопок, — но зато цел остался, закончил, еще и погоны заимел, и в органы взяли работать. У меня отец воевал за всех сыновей. Он и в партизанах был. Вся грудь в орденах-медалях… А теперь обратно в органах. Он еще комсомольцем в пограничники пошел. Теперь полковник из сильно секретных, никто не знает — ни братья, ни мать, — чем он там командует, знаем только, что на генеральской должности… Когда мы ехали с Ташкента в Москву в 44-м, денег мало было. Да и чего за деньги достанешь? А со мной кореш был, ушлый москвич — его потом тоже в органы взяли по линии связи. Так он вот что придумал: мы купили два ведра соли, там по дороге такие соленые места есть, забыл, как называется… С проводниками договорились и на других станциях меняли соль на рыбу вяленую и свежую. Мешками брали, а еще дальше поехали и стали менять рыбу на водку, на табак, на молоко… И прибарахлились даже.